«Просто не понимаю, что ты нашла в этой девочке», – часто говорит Грейс.

Я отвечаю: «Все». А если пьяна, сразу начинаю всхлипывать. И Грейс тогда отворачивается.

«По-моему, в ней есть что-то жутковатое», – однажды заметила она.

«Разве не во всех нас в этом возрасте было что-то жутковатое? – возразила я. – Во мне так точно. А в тебе?»

«Нет», – отрезала Грейс.

Я смотрю на Элли. Молчание ее лучше тысячи слов.

– Элли, что я могу для тебя сделать?

– Я хочу вас предупредить, – говорит она, и бледное личико ее принимает очень серьезное выражение.

– Предупредить?

Она кивает. И через плечо оглядывается на коридор. Дверь она оставила приоткрытой. Но закрывать ее уже слишком поздно.

– Студенты выражают… недовольство.

– Недовольство?

– Они кое с чем не согласны.

Острая боль пронзает мое бедро, позвоночник и кости таза.

– Так они недовольны или не согласны, Элли?

Она снова воровато оглядывается, потом поворачивается ко мне и шепчет:

– Мне кажется, они собираются написать жалобу.

Тело горит. Позвоночник ходит ходуном. Бедра вспухли. Ноги требуют немедленно вскочить, хотя стоять у меня получается не лучше, чем сидеть.

– Жалобу?

Она кивает.

– На что же?

Разумеется, я знаю, на что. И отлично понимаю, кто выступил зачинщиком. Могу себе представить, как она подговаривает остальных, в праведном гневе встряхивая пышными блестящими волосами. Эшли/Мишель, надо думать, горячо ее поддерживает. Как и Фов, которая, без сомнения, успела пошептаться с ней после репетиции. «Дорогая моя, просто хочу, чтобы ты знала, что я сразу заметила, какая Миранда упертая. И считаю, что ты абсолютно права. В конце концов, это твой театр. Если потребуется поддержка, просто дай знать». Тревор, ее правая рука, тупо кивает, как Первый убийца в «Макбете». А потом они всей компанией отправляются в кабинет декана.

Или не так.

Может быть, приехав на выходные домой, Бриана нажаловалась на меня своим родителям-толстосумам. Воображаю окутанную золотистым светом столовую. Бриану с сияющими в свете люстры волосами, сидящую на золотом троне с подлокотниками в виде когтистых лап. Лениво ковыряя отварного лосося и тушеную спаржу, лежащие перед ней на тарелочке, она вздыхает: «Миранда заставляет меня играть несчастную бестолковую девственницу!» Родители сочувственно кивают, прихлебывая янтарное вино из хрустальных бокалов. Потом мать, зажав изящную ножку в наманикюренных пальчиках, звонит своему давнему другу – вице-президенту колледжа. И жалуется на безумную преподавательницу, упорно желающую ставить пьесу, о которой они с дочерью даже не слышали. «Все хорошо, что хорошо кончается?» Это вообще Шекспир написал? Неужели ничего нельзя сделать? Конечно же, можно.

– Некоторые студенты, – продолжает Элли, снова быстро оглянувшись через плечо, – очень расстроены тем, что в этом году мы собираемся ставить эту пьесу. И решили на вас пожаловаться. Официально. Я подслушала.

Кровь бросается мне в лицо. Я поднимаю глаза на Элли.

Теперь она на меня не смотрит. Уткнулась взглядом в свои обтянутые черными брюками полные бедра. Это все потому, что она очень чуткая – дает мне время переварить эту информацию и взять себя в руки. И все же заметно, что она очень злится на них из-за меня.

– Когда ты это услышала?

Голос у меня совершенно спокойный. Чистое любопытство. Никакой паники.

– После репетиции. Когда уходила.

Я не могу плакать на глазах у Элли. Я себе этого не позволю. «Не смей! Не смей!»

– Спасибо, Элли. Спасибо, что дала знать.

Вот теперь голос у меня определенно дрожит. Ей пора идти.

– Профессор Фитч?

– Да, Элли.

– Хочу, чтоб вы знали, что я в этом не участвовала. Я бы никогда…

– Конечно, я понимаю.

– Просто мне показалось, что вы должны быть в курсе.

– Разумеется. Спасибо, что сказала.

– Профессор?

Пытаюсь силой мысли заставить Элли уйти. Чтобы я могла выплакаться. Упасть под стол. И успеть принять таблетки, пока не началось занятие «Шекспир на сцене».

– Да?

– Не знаю, заинтересует ли вас это, но…

Она откашливается, и мне вдруг кажется, что сейчас она достанет свой блокнот Волшебницы Шалот и начнет зачитывать мне вслух печальные стихи.

Но Элли только очень пристально на меня смотрит.

– Я делаю смеси для ванн, профессор, – говорит она. – И с радостью приготовила бы одну для вас.

– Смеси для ванн?

– Из разных сушеных трав, масел и солей, – быстро объясняет она. – Знаете, они целебные. И расслабляющие. Может быть, они и вам смогут помочь. Они ведь обладают восстанавливающими свойствами.

Она вспыхивает, на бескровной шее посверкивает кулон в виде пентаграммы.

– Я готовлю их для знакомых, – добавляет она. – И иногда для себя.

– Правда?

Представляю, как она, напустив в ванну воды, лежит в темноте с этим поблескивающим кулоном на шее. Мокрые волосы зачесаны назад, сквозь клубы пара проглядывает освещенное огоньком свечи бледное лицо. А глаза ее сосредоточенно закрыты.

– Вы не против, если я сделаю смесь для вас? – спрашивает Элли.

Я силюсь улыбнуться.

– Элли, уверена, у тебя есть более интересные занятия, чем готовить мне смесь для ванн.

Но она не улыбается в ответ. Просто смотрит с убийственной серьезностью.

– Я с радостью. Мне вовсе не сложно.

– Что ж, боюсь, я не особенно люблю принимать ванну. Но спасибо. Спасибо за заботу!

Телефон на столе начинает звонить. Декан? Вполне возможно. Мы с Элли одновременно оглядываемся на аппарат.

– А я все равно вам ее сделаю, – заявляет она и встает.

Вешает на плечо холщовую сумку. А потом улыбается, и мне кажется, что в глазах ее теплится любовь.

– Увидимся на репетиции, профессор Фитч.

* * *

Класс – черная дыра. «Шекспир на сцене» – что за идиотская шутка! Я окидываю взглядом своих студентов. Обреченных. Будущих безработных. И мне хочется крикнуть им: «Вы обречены!» Но говорю я:

– Добрый день!

И пытаюсь опереться о стол, но из-за того, что я так долго просидела с Элли, даже эта поза стала невыносима. Я невольно постанываю. Мое лицо – я это точно знаю – кажется бледным и измученным. Губы пересыхают, сколько бы я их ни облизывала. Хорошо, что это занятие можно пустить на самотек. Дать им прочесть по ролям какую-нибудь пьесу. В конце концов, пьесы ведь пишутся для того, чтобы их играли. Вот и пускай разыграют сцену. Или даже две, почему бы и нет? Разобьются на группы и обсудят, как это можно было бы поставить на сцене. Притом обсудят подробно. Поделятся друг с другом идеями. А ты, стоя у стены и из последних сил стараясь не умереть, будешь делать вид, что все подробно записываешь. А если время все равно останется, включишь им видеоролик. И пускай смотрят – с начала до конца. Любуются на молодых и красивых Патрика Стюарта и Иэна Маккеллена^[6]. Наслаждаются современной и абсолютно неубедительной постановкой «Отелло» от «Лайфтайм». Силятся что-то разобрать в дрожащем видео, запечатлевшем «Сон в летнюю ночь», представленный на фестивале в национальном парке Юты. Это все очень полезно и поучительно. Главное – не обращай внимания на вибрирующий в кармане мобильник. Ведь это наверняка декан. Стоит сейчас у окна в своем кабинете, разглядывает зеленый кампус, кукольные домики общежитий, белую церковку и прочие составляющие этого его игрушечного колледжа. Прижимает мобильный к уху и глупо улыбается. Должно быть, и Фов там, радостно предвкушает мое грядущее унижение. Она вообще часто заглядывает к декану – втирается в доверие. Таскает ему кофе, выпечку и новые галстуки со зверушками.

«Как увидела в магазине эту прелесть в маленьких осликах, почему-то сразу подумала о вас».

А он в ответ: «О, Фов, вы такая внимательная».

Конечно, она ему на меня уже жаловалась. Твердила, что мои режиссерские способности и педагогический опыт вызывают у нее большие сомнения. «Она вообще преподавала раньше? Да, я знаю, что она не научный работник, но она ведь и не профессиональная актриса. Где она там играла, в парочке фестивальных постановок?» Декану общаться с Фов очень нравится. Она скрашивает ему послеобеденные часы, которые в противном случае он бы провел, тупо улыбаясь в стену. Но сегодня у него есть еще одно развлечение – пытаться дозвониться до меня.

«Возьми трубку, возьми трубку», – заклинает он. По счастью, не способный управлять мной силой мысли.

«Не возьму, – мысленно отвечаю я ему. – У меня занятие. Вы что, забыли расписание? «Шекспир на сцене», с 2.30 до 3.45, алло? Мои студенты сейчас получают важный жизненный урок».

– Мисс Фитч?

Меня окликает сидящая в дальнем углу Скай. Милая Скай. Вся в черном. Длинные волосы, накрашенные блестящей бирюзовой, как морские волны, помадой губы. Русалочка-металлистка.

– Да, Скай?

– Кендалл, – поправляет девушка. Каштановый боб. Приплюснутая, как у мопса, мордочка. – Кто такая Скай? – растерянно спрашивает она.

– Скай?

Я окидываю класс взглядом, но Скай нигде не видно. Тут только мои привычные студенты, которые пялятся на меня с привычным ужасом.

– Мисс Фитч, вы в порядке?

Я вглядываюсь в их обращенные ко мне лица. Наконец-то никому не скучно.

«Мне кажется, это станет для тебя грандиозным начинанием, Миранда, – сказал Пол, когда я получила эту работу. – Нет, правда». А сам смотрел на меня и сиял. Как будто верил, что, значит, и наша с ним жизнь все же может наладиться. Что эта работа может спасти меня, спасти нас. Помню, как он отвел от моего лица волосы и поцеловал меня так, как не целовал уже очень давно. «Давай сходим куда-нибудь, отпразднуем?»

«Хорошо». Я попыталась улыбнуться, чтобы скрыть от него гнетущие меня мысли. Что я по уши завязла в болоте. И скоро оно окончательно меня поглотит.

«Студенты в тебя просто влюбятся. И работа-то не пыльная. Да ты, не приходя в сознание, могла бы ее выполнять».

– Мисс Фитч? Мисс Фитч, вы…

– Все нормально. Давайте сегодня закончим пораньше. Отдыхайте. Вы так старались…

Чистейшая ложь. Я постоянно им вру. Но это всегда срабатывает.

– Доброй ночи, – говорю я им, когда они направляются к двери.

– Мисс Фитч, еще ведь даже вечер не наступил.

* * *

Прежде чем потащиться в театр на репетицию, я захожу в туалет и разглядываю себя в зеркале. «Вот тебе и конец пришел», – медленно, спокойно говорю я себе. Это ведь правда. Меня просто проглатывают, как таблетку, которых я сама проглотила сотни. И переваривают. «Ты больше не женщина. Не сексуальный объект». Я внимательно вглядываюсь в эту истину, и слезы не наворачиваются мне на глаза. Собственные обломки меня гипнотизируют. Завораживает лицо, по всей вероятности, мое собственное, исчерченное страдальческими морщинами, которые я не пытаюсь скрыть. Раньше… Ох, раньше я бы пыталась. Красила бы свои бледные потрескавшиеся губы алой помадой. Щипала бы себя за щеки или шлепала по ним щеткой, пока не порозовеют. А седые волоски выдрала бы. Подобно женщине, которая, цепляясь за лопухи и пачкая руки землей, пытается снова вскарабкаться на отвесный утес, с которого недавно свалилась. Отчаявшееся создание, погрязшее в отрицании очевидного. Моя мать, упокой господи ее душу, одобрила бы такую стратегию. Мне часто вспоминается один эпизод, произошедший незадолго до ее смерти. Как она, пьяная, как всегда в тот период, напевая, поправляла полотенца для лица в гостевой ванной. А с первого этажа, из кухни, уже валил дым. Мать сожгла жир на плите и напрочь о нем забыла. Стояла в ванной, прижавшись лбом к кафелю, разглаживала крошечные бесполезные полотенца и распевала: «Que Sera, Sera»^[7].