Мы пустились вверх по течению на четвереньках, ощупывая дно руками в поисках опоры. Робин перемещался боком от одного каскада к другому, изображая ракообразное. Я забрался в новую тесную ванну из камней, вдохнул насыщенный влагой воздух, полный отрицательно заряженных ионов, порожденных столкновением двух стихий. Переменчивые ощущения приводили меня в восторг: беспокойный воздух, кусачее течение, падающая, необузданная вода; наш последний совместный заплыв в конце года. Ощутив себя еще одной волной, стремящейся по каменистому руслу, я на миг приподнялся и снова рухнул.

Через сотню ярдов от меня Алисса прыгнула в реку ногами вперед, одетая в гидрокостюм, который облегал ее, как вторая кожа. Я обосновался ниже по течению, чтобы ее поймать, и все равно она верещала, оказавшись во власти потока. Моя маленькая Вселенная приближалась ко мне, подпрыгивая на волнах, делаясь все больше с каждой секундой, но стоило напрячь мышцы и приготовиться ее схватить, как она прошла сквозь меня.

Робби разжал руки, и быстрины потащили его вниз по течению. Я потянулся к сыну, он схватился за меня. Вцепился мертвой хваткой, посмотрел мне в глаза.

– Эй. Что стряслось?

Я выдержал его пристальный взгляд.

– Это ты трясешься. А со мной все в порядке. Ну, почти.

– Папа! – Он взмахнул свободной рукой, указывая на все, что нас окружало. – Почему тебе грустно? Только посмотри, где мы! Разве в мире есть второе такое место?

Нет. Второго такого не существует.

Он сел прямо в каскад, продолжая держаться за меня. Раздумья заняли не больше полминуты.

– Погоди-ка. Ты был здесь с мамой? Вы тут провели медовый месяц?

Да, это была его суперсила. Я удивленно покачал головой.

– Как ты догадался, Шерлок?

Он нахмурился и поднялся из воды. Пошатываясь, окинул реку новым взглядом.

– Это все объясняет.

Вернувшись в наш лагерь, я почувствовал, как во мне пробуждается интерес к событиям за пределами Больших Дымчатых гор. По всему миру происходили чрезвычайно важные вещи, о которых я ничего не знал. Известия от коллег накапливались в моем виртуальном почтовом ящике. Астробиологи с пяти континентов устроили свару из-за недавних публикаций. Ледники откололись от Антарктиды. Главы государств продолжали испытывать на прочность доверие общества. Повсеместно вспыхивали маленькие войны.

Я как мог сторонился информационных потоков, пока мы с Робином собирали сосновые ветки для костра. Мы повесили наши рюкзаки на проволоке, натянутой между двумя платанами, где даже откормленные медведи не могли до них добраться. Когда пламя разгорелось, нам осталось лишь приготовить бобы и поджарить маршмеллоу.

Робин уставился в огонь и пробубнил монотонным голосом, словно робот, что могло бы встревожить его педиатра:

– Как тут хорошо. – Минуту спустя: – Чувствую, что мое место здесь.

Мы наблюдали за искрами, бездельничали, и у нас неплохо получалось. За горным массивом на западе виднелся последний пурпурный краешек заката. Покрытые лесом склоны весь день вдыхали, а теперь начали снова выдыхать. Вокруг костра замелькали тени. Робин вертел головой при каждом звуке. В его широко распахнутых глазах отражалось нечто среднее между благоговением и страхом.

– Слишком темно, чтобы рисовать, – прошептал он.

– Да, – сказал я, хотя мой сын, вероятно, справился бы и в темноте.

– Когда-то Гатлинбург выглядел вот так?

Этот вопрос поразил меня.

– Там были деревья повыше. Намного старше. Этим, в основном, меньше ста лет.

– За сто лет лес может многого добиться.

– Это точно.

Он прищурился, мысленно отправляя всевозможные места – Гатлинбург, Пиджен-Фордж, Чикаго, Мадисон – в те времена, когда там царствовала дикая природа. Я делал то же самое в худшие ночи после смерти Алиссы. Но когда увидел, как эти фантазии овладели моим ребенком – тем, ради кого я продолжал жить, – они показались мне нездоровыми. Любой порядочный родитель на моем месте не позволил бы ему думать о таком.

Мне не пришлось отвлекать Робина. Хотя он вновь заговорил тихим, автоматическим голосом, в его глазах, устремленных на пламя, что-то вспыхнуло.

– Мама читала Честеру стихи по вечерам?

Поди знай, как ему удавалось перескакивать с одной мысли на другую. Я давным-давно забросил попытки за ним угнаться.

– Да, было дело.

Любимый ритуал Алиссы задолго до моего появления в ее жизни. После двух бокалов красного вина она устраивала сеанс декламации любимых строф для взятого из приюта самого простодушного из псов, помеси бигля и бордер-колли.

– Стихи. Честеру.

– Я тоже слушал.

– Знаю, – сказал он. Моя роль явно была незначительной.

Угли плюнули искрами, затем снова превратились в красновато-серые слитки. На мгновение я испугался, что Робин попросит меня прочитать наизусть ее любимое стихотворение. Но он сказал другое.

– Мы должны взять нового Честера.

Смерть пса чуть не погубила Робби. Вся скорбь по Алиссе, которую он подавлял, чтобы защитить меня, вырвалась из него, когда старый измученный зверь сдался. Приступы ярости следовали один за другим, и я позволил врачам некоторое время пичкать его лекарствами. Все, о чем он мог думать – это завести еще одну собаку. Долгое время я сопротивлялся. Почему-то эта идея меня травмировала.

– Даже не знаю, Робби. – Я ткнул палкой в золу. – Сомневаюсь, что мы найдем второго такого, как Честер.

– Хороших собак много, папа. Они повсюду.

– Это большая ответственность. Кормить, выгуливать, убирать. Читать стихи каждый вечер. Знаешь, большинство собак не очень-то жалуют поэзию.

– Я стал очень ответственным, папа. Таким ответственным, как никогда раньше.

– Давай подумаем об этом завтра, хорошо?

Чтобы продемонстрировать свою ответственность, он залил огонь несколькими галлонами воды. Мы заползли в двухместную палатку и легли лицом вверх, бок о бок, без тента – нас отделяла от Вселенной лишь тонкая сетка. Верхушки деревьев колыхались в свете Луны Охотника. Робби с задумчивым видом наблюдал, как они движутся.

– Представь себе, если бы мы могли прикрепить над ними огромную доску для спиритических сеансов… Они бы посылали нам сообщения, а мы их читали!

В лесу вспорхнула птица – еще одно загадочное сообщение, которое никто не в силах расшифровать. Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла! Я хотел было сказать, как эта птица называется, но не стоило утруждаться. Существо все представлялось и представлялось, не умолкая. Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла!

Робин схватил меня за руку.

– Ничего себе, как раскричался!^[4]

Птица все продолжала надрываться в прохладной тьме. Мы начали считать вместе, вполголоса, но сдались, когда дошли до ста, а крикун так и не выдохся. Козодой все еще упорствовал, когда у Робина начали слипаться глаза. Я легонько пихнул его локтем.

– Эй, мистер! Мы забыли. Пусть все разумные существа…

– …будут избавлены от ненужных страданий. Кстати, откуда это взялось? Я имею в виду, до мамы.

Я объяснил. Это была концепция из буддизма: четыре безмерных настроя.

– Есть четыре хороших качества, которые стоит пестовать в себе. Быть добрым ко всему живому. Оставаться невозмутимым и стойким. Радоваться за любое существо, если оно счастливо. И помнить, что любое страдание – оно также и твое.

– Мама была буддисткой?

Я засмеялся, и он схватил меня за руку через два спальных мешка.

– Твоя мама была сама себе религия. Каждое слово – на вес золота. Когда она говорила, все слушали. Даже я.

Он издал какой-то невнятный звук и обнял себя за плечи. Что-то крупное прошло по склону над нашей палаткой, ломая ветки. Что-то мелкое копошилось в слое опавшей листвы. Летучие мыши нанесли наше обиталище на свои карты в частотах, превосходящих возможности человеческих ушей. Но моего сына ничего не встревожило. Когда Робин был счастлив, он владел всеми четырьмя безмерными настроями.

– Однажды твоя мама мне сказала, что независимо от того, с каким количеством гадостей ей пришлось столкнуться в течение дня, стоит произнести эти слова перед сном – и следующим утром она будет готова к чему угодно.

– Есть один вопрос, – сказал он. – Расскажи мне еще раз, чем ты занимаешься?

– Ох, Робби. Уже поздно.

– Я серьезно. Если меня в школе об этом спрашивают, что я должен говорить?

Потому-то его и отстранили от учебы месяц назад. Сын какого-то банкира спросил, чем я занимаюсь. Робин ответил: «Папа ищет жизнь в космосе». Что и сподвигло другого мальчика, директорского отпрыска, заявить следующее: «Почему папаша Дрозда Бирна похож на кусок туалетной бумаги? Потому что кружится возле Урана в поисках клингонов»^[5]. Робин сорвался и, похоже, грозился убить обоих. В наши дни такое считается основанием для отстранения и немедленной отправки к психиатру. Мы отделались легким испугом.

– Это сложно.

Он взмахнул рукой в сторону леса, который высился над нами.

– Мы никуда не спешим.

– Я пишу программы, которые пытаются собрать все факты, которые нам известны о составных частях любой планеты – о ее скалах, вулканах и океанах, обо всей физике и химии, – соединить их в единое целое и определить, какие газы должны присутствовать в ее атмосфере.

– А для чего это нужно?

– Дело в том, что атмосфера – часть процессов, связанных с жизнью. Ее состав может подсказать, есть ли таковая на планете.

– Как на Земле?

– Да. Мои программы уже позволили предсказать, какой была атмосфера Земли в разные исторические периоды.

– Нельзя предсказать прошлое, папа.

– Можно, если не знаешь, каким оно было.

– И как же определить, какие газы есть в атмосфере планеты, если до нее сотня световых лет, и никто даже не может ее увидеть?

Я выдохнул, изменяя состав атмосферы в нашей палатке. День выдался долгий; то, что он хотел узнать, подразумевало десять лет учебы и столько же курсовых работ. И все-таки именно детский вопрос был началом всего сущего.

– Ладно. Помнишь, что такое атомы?

– Ага. Такие малюсенькие штучки.

– А электроны?

– Еще меньше.

– Электроны в атоме могут занимать строго определенные энергетические уровни. Они как будто стоят на ступеньках лестницы. Переходя со ступеньки на ступеньку, электроны поглощают или выделяют энергию на определенных частотах. Эти частоты зависят от того, частью какого атома они являются.

– Обалдеть. – Он ухмыльнулся, разглядывая деревья над палаткой.

– Что, вот прям сразу ты обалдел? Погоди, слушай дальше. Когда мы рассматриваем спектр звезды, в нем обнаруживаются маленькие темные линии, которые соответствуют ступенькам упомянутой лестницы. Этот метод называется «спектроскопия» – он позволяет определить, какие атомы есть в составе звезды.

– Маленькие темные линии. От электронов, которые находятся на расстоянии в миллионы миль. Кто это придумал?

– Мы, люди, очень умные существа.

Робин ничего не сказал в ответ. Я решил, что он снова заснул – хорошее завершение прекрасного дня. Даже козодой согласился и замолчал. Тишина наполнилась жужжанием насекомых, похожим на звук работающей где-то далеко ленточной пилы, и рокотом реки.

Должно быть, я тоже отключился, потому что в какой-то момент оказалось, что Честер сидит, положив морду мне на ногу, и скулит, пока Алисса читает нам о душе, в которой возродится былое целомудрие.

– Папа. Папа! Я понял.

Я вынырнул из глубин сна.

– Что понял, малыш?

Он разволновался и пропустил мимо ушей ласковое обращение.

– Почему мы их не слышим.

Я все еще наполовину спал и не понимал, о чем он говорит.

– Напомни, как называются пожиратели камней?

Он все еще пытался решить парадокс Ферми – понять, отчего наша Вселенная, невзирая на время существования и протяженность, кажется пустой. Задачка не покидала его разум с нашей первой ночи в хижине, когда мы рассматривали Млечный Путь через телескоп и задавались вопросом «Где все?»

– Литотрофы.

Робин хлопнул себя по лбу.