Уже на самом подъезде к Олешне мы встретили комиссара в черной кожанке со звездами на петлицах и с ним двоих солдат; они вели из деревни побитого мужика, связанного бечевкой поперек холщовой рубахи. Ладони у мужика были синие от боли, причиняемой тугими узлами на запястьях; нижняя губа была разбита и истекала кровью, которую он не мог утереть. Сбоку от мужика, стараясь держаться вровень с ним, бежала девочка лет десяти. Она заливалась слезами и кричала: «Отпустите тятю, он не виноват, он не знал про эти мешки с зерном, это я их спрятала». В ее тонких, загорелых руках трепыхался серый мужской картуз, который ее отец, видимо, обронил с головы по дороге. Наш ямщик остановил телегу, спрыгнул в пыль и что-то сказал мужику, тот запнулся и замедлил шаг, но, получив удар прикладом в спину, зашагал дальше; дочка его снова засеменила за ним. «Отпустите тятю, Христа ради», – продолжала голосить она, хватая комиссара за обшлаг рукава. Комиссар, отмахиваясь от нее, повернулся к нам и крикнул, чтобы мы ехали своей дорогой и что смотреть здесь не на что. В эту секунду один из солдат вдруг подскочил к девочке, и, нагло глядя на нас, размашисто хлопнул ее по заду и весело предложил комиссару: «Давай девчонку тоже с собой прихватим, она ничего такая, ладная». Мой отец тотчас соскочил с телеги и, замахав руками, закричал на солдат: «Да как вы смеете», а несчастный мужик прохрипел, обращаясь к девочке: «Беги, дочка, домой к матери, ничего, я скоро вернусь». Комиссар приказал моему отцу показать документы и они перебросились парой фраз на повышенных тонах. Затем комиссар злобно прошипел: «Забирайте девчонку, доктор, и катитесь отсюда». Мы посадили рыдающую девочку в нашу телегу и отец с мамой принялись ее успокаивать; ямщик сначала отвез ее домой, а затем добрался, наконец, до предназначенной нам избы. Девочка была смуглая, чернявая, звали ее Полиной, она почти не поднимала на нас глаз, и мне показалось, что она вообще не заметила меня тогда в телеге; я сидел, испуганный и подавленный, в самом углу и молчал.

Вечером за ужином мама вдруг совсем расклеилась и не могла остановить плач; папа не знал, чем ее успокоить, и тут как раз выяснилось, что нас уже неделю ожидает здесь письмо от папиного брата Антона. Письма от него всегда приходят из Одессы, хотя живет он в Турции, в Константинополе, куда уехал еще в девятнадцатом году. Дядя Антон младше папы на три года; я, к сожалению, видел его лишь однажды, когда был крошечным малышом, и совсем его не помню. По фотокарточкам он очень внешне похож на папу, но говорят, что по характеру он совсем другой. Дядя Антон – физик и инженер; покинув Россию, он надеялся попасть в Англию, где, по его словам, было море интересной работы и настоящий технический рай. Но выбраться из Константинополя ему так и не удалось; впрочем, он и там устроился каким-то важным инженером на корабельную верфь и вот уже четырнадцать лет вполне доволен там жизнью, за исключением того, что сильно скучает по всем нам. Дядя Антон регулярно обменивается с папой письмами; после их совместного прочтения мама обычно начинает ворчать на папу за то, что мы тоже не уехали, и грозится забрать меня и удрать из России. «Как же ты будешь без наших метелей, без этих ночных весенних гроз и ландышей?» – обычно ласково говорит ей в такие моменты папа; мама хмуро отвечает, что легко обойдется без всего этого, лишь бы только не видеть большевиков. Но мы-то с папой прекрасно знаем, что не обойдется она – ведь как она любит, закутавшись в шаль и укрывшись, как гриб, шляпой, бродить по улицам в разгар самой неистовой пурги; как она не спит весенними ночами, бродя по саду и возвращаясь под утро вся взволнованная и мокрая до нитки. Мама и сама, может быть, в глубине души понимает, что не сможет жить вдали от Родины; писем же дяди Антона она всегда ждет не меньше папы и слушает их с удовольствием, как сказку из заграничной жизни. Вот и в этом письме было много всяких занятных подробностей про Константинополь, что-то про наводнение и ярмарку; папа, читая вслух, несомненно развлек письмом маму и она наконец успокоилась и перестала плакать.

На следующее утро я, едва выйдя на прогулку, встретил Полину. Она стояла с ведром возле колодца, шагах в двадцати от нашего дома, и смотрела на небо, где, похоже, собирался дождь. Засуха, наверное, продолжалась здесь уже несколько недель, земля вокруг вся затвердела и потрескалась, чахлые деревца стояли почти без листьев, несколько полузавявших подсолнухов склоняли свои головы на частокол, тянувшийся вдоль домов по ухабистой, пыльной улице. Заметив меня, Полина нисколько не смутилась, но спокойно раскрутила ворот колодца, дождалась плеска ведра где-то в глубине, и принялась крутить ворот вверх. Она была босая, в сером ситцевом сарафане с передником и повязанной на темных волосах легкой косынке. Я не решался пройти мимо нее по улице, а тем более заговорить с ней, но отступать было некуда – надо было идти, куда шел.

– Вы еду какую-нибудь привезли? – тихо окликнула она меня, когда я, преодолевая смущение, поравнялся с ней и уже прошел несколько шагов дальше, в надежде, что пронесет.

– Вообще почти ничего, – отвечал я, – ну, может, полбуханки хлеба найдется. Хочешь, принесу?

– Меня зовут Витя, – продолжил я, не дождавшись ответа, и подойдя немного поближе.

Полина была красивая девочка, худая, загорелая, лицо ее выражало усталость и озабоченность, круги под глазами, были, конечно, следствием вчерашнего плача.

– Мы давеча приехали, мой отец – фельдшер, это мы подобрали тебя на дороге.

– Да знаю, знаю, – ответила она со вздохом, переливая воду из колодезного ведра в свое.

– Ну так как, принести хлеб?

– Нет, хлеб себе оставьте. Ты ведь знаешь уже, что у нас тут творится?

– Догадываюсь. Подожди здесь минуту, ладно?

Я побежал домой, окрыленный новым знакомством. Вообще-то, я не так просто схожусь с людьми, сделать первый шаг мне всегда тяжело. На комоде, действительно, лежала начатая буханка хлеба, я отломил от нее половину и выскочил обратно на улицу. Полина приняла мой дар с молчаливым поклоном, от которого у меня похолодело все внутри. Я раньше такие поклоны видел только в книжках, на картинках, и не представлял, что дети могут так кланяться. Она отломила кусочек и бережно положила в рот, остальное засунула под передник.

– Скажи, Полина, а твой папа – вернулся?

– Нет, пока не приходил. Мы очень ждем. Мама говорит, скоро его отпустят, а нас тогда могут отсюда переселить, как Буряков – вон, их хата пустая стоит. Скорее бы.

В эту секунду воздух наполнился гудением и полил проливной дождь. Полина схватила свое ведро, и, помахав мне рукой, побежала вдоль по улице домой; я тоже вернулся к себе в избу.

После дождя мы с мамой решили основательно исследовать наше новое место назначения и часа два гуляли по Олешне. Эта деревня оказалась маленьким поселением на три улицы, по нескольку десятков изб на каждой. Улицы заканчивались с одной стороны речкой с пологими лесистыми берегами, а с противоположной стороны вели к большой каменной усадьбе, где находился штаб отряда ГПУ и вдобавок был оборудован медпункт. Проходили мы и мимо церквушки, где также были устроены фельдшерская и больничный покой. На улицах, несмотря на нахлынувшую, наконец, свежесть и прекрасный воздух, было совсем безлюдно; мы встретили лишь пару красноармейцев и нескольких местных, которые опасливо оглядывались на нас и торопились свернуть в проулок. Но под конец нашей прогулки произошла вторая моя интересная встреча за тот день: поворачивая на нашу улицу, мы наткнулись на мальчишку моего возраста, который сидел на корточках и отковыривал что-то с дороги. Он заметил нас, радостно улыбнулся полной, широкой улыбкой, привстал и поздоровался. Мама спросила, как его зовут, он ответил: «Коля» и продолжал стоять неподвижно, смотря на нас и улыбаясь. Он был одет в заплатанную, выцветшую красную косоворотку; коротко стриженные светлые волосы были почему-то еще мокры от недавнего дождя, капли в них блестели на солнце. Рядом с ним на земле стояла большая берестяная корзина, накрытая газетным листом.

– А что ты, Коля, здесь собираешь? – спросила мама.

– Вот, навоз, – простодушно ответил Коля, указывая на полузасохшую коровью лепешку в шаге от него.

– Что же ты будешь с ним делать? – продолжала мама свой расспрос.

– В колхоз отнесу, там за корзину навоза копейку дают.

– А, так ты зарабатываешь этим? И на что ты деньги копишь, если не секрет?

– На рубаху новую, теплую. Эта уже совсем старенькая. Осенью что носить буду?

Мама с изумлением посмотрела на меня и замолчала. Коля продолжал улыбаться и смотрел теперь не отрываясь на меня, без всякого стеснения или принуждения.

– А я Витя, будем знакомы, – я протянул ему руку; его ладонь была горячей и грубой, как наждачка.

Мы немного еще постояли рядом и помолчали, не зная, что говорить; затем мы попрощались с Колей и отправились восвояси.

– Ты-то у нас известный герой, копеечки выпрашиваешь и откладываешь себе на развлечения. А вот мальчик Коля…, – начала мама, когда мы зашли в избу.

– Не надо, мама. Я все понимаю. И так тошно, – прервал я ее, ушел к себе в комнату и лег на кровать. Я думал о Коле, о Полине; о том, какие они диковинные и простые, а я совсем другой; о том, что мне еще не приходилось жить в маленьких деревушках и я хочу обратно в город; о том, как ужасно, что отца вот так бросают с места на место; и о том, как Полина странно поклонилась мне и осторожно, бережно отломила кусочек хлеба от ее полбуханки.

На следующий день отец с мамой вышли на работу в больницу при церкви; мама вызвалась помогать отцу, так как медицинских сестер не хватало, а больных сюда свозили со всей округи. На обед родители вернулись домой, долго кипятили колодезную воду, а потом отмывались ей и керосином, прежде чем сесть за стол. Они рассказали, что здесь, в Олешне, эпидемия тифа уже почти закончилась; те из местных, кто выжил после лихорадки, лежат уже по домам, a церковь забита тифозными из других деревень.

После обеда родители вновь отправились в больницу, а я решил прогуляться к речке и искупаться. Времени было хоть отбавляй, я шел не спеша и внимательно разглядывал деревню. Я обратил внимание, что во дворах нет никакой живности – ни кур, ни уток; не было даже собак, их будки стояли пустыми; двери некоторых амбаров и сараев были выбиты и валялись, разломанные, на траве. Был ясный, теплый день, погода стояла прекрасная, но деревня, как и вчера, была до странности тиха и безлюдна; мне постепенно становилось не по себе от полного отсутствия жизни вокруг. Наконец я увидел возле одной избы плескавшихся в корыте нагих детей, двух-трех лет от роду. Малыши были болезненно худы, но играли с водой и купали деревянных кукол. «Ну конечно, не может же быть, что вся деревня вымерла», – с облегчением и надеждой подумал я. Ближе к реке стали попадаться хаты покрупнее и богаче на вид, с мазаными белыми стенами, в отличие от серых дощатых домов нашей улицы. Здесь я, наконец, увидел и взрослых крестьян, в основном баб, сидящих на завалинках с плетением и шитьем в руках. Бабы тоже были страшно худы, с впалыми щеками и неестественно блестящими, воспаленными глазами. Мне было больно смотреть на них, и они, замечая меня, тоже как будто стыдились самих себя и отворачивались. Я почувствовал, что не нужно глядеть по сторонам и опустил глаза вниз. Меня внезапно охватила паника. «Господи, куда я попал? Что это здесь?» – закричал я внутри себя. И вдруг все увиденное еще по дороге в деревню и уже здесь, в Олешне, сложилось в ясный и пронзительный ответ – это голод. Я вижу лицо долгого, страшного, смертельного голода.