Мэри возвращается с кувшином и чашкой. Она видит мои слезы, шок, тревогу. Ей часто приходилось сталкиваться с гипертревожностью. «Рождение – это разрыв души надвое, – говорит она. – Когда она заплачет, ты почувствуешь это своими костями. Вот так вот. Как всегда». Я понимаю, что, когда моей малышке будет больно, мне будет еще больнее. Всегда. И она не больна. Она в порядке. Но что-то во мне поменялось. Я вспоминаю лица матерей и отцов, тетушек, дядей, бабушек и дедушек моих пациентов за все годы работы. Я пытаюсь представить их первобытную боль. Как я могла не оценить ее масштабы? Я думаю о друзьях и родственниках, у которых были больные дети, а также о самих детях, пострадавших от недуга или от несчастного случая. В самом отчаянном из невообразимых ужасов, перед лицом инвалидности, серьезной болезни, боли или потери, как семьи пациентов остаются стойкими? Как они находят в себе смелость заботиться?

Как можно представить себе такую любовь?

Я не могу перестать думать о матерях, тех сотнях матерей, с которыми я работала, об их боли, о том, как они страдали и терпели, об их храбрости. Я думаю о своей маме и о том, что ей пришлось пережить. Прижимаю дочь ближе и целую ее. От нее пахнет жимолостью, солью, новым пластилином, теплым хлебом и кровью. Она идеальна. Я чувствую себя виноватой за то, что так сильно волнуюсь. Позже я объясню это тем, что у меня не совсем обычная работа, и это исказило чувство реальности. Друзья-медики говорят, что при рождении собственных детей есть две крайности: либо бесконечная тревога, либо полное расслабление. Со временем я перейду от одного к другому. Мои дети будут умолять меня отправить их к врачу, будто больница – это мифическая земля, полная единорогов. Я не буду писать им записки в школу, что они больны и пропустят пару дней. Никогда. Потому что я знаю, как выглядит больной ребенок. Но пока меня гложет чувство, будто кто-то вырвал мое сердце и положил его мне на грудь: я смотрю на свою малышку – на свое бьющееся, окровавленное сердце. «Я сделаю все, что в моих силах, чтобы быть достаточно хорошей мамой, – шепчу я. – Я сделаю все возможное, чтобы быть достаточно хорошей дочерью. Я буду стараться изо всех сил. Я постараюсь вспомнить, чему меня научили другие матери. Чему я научилась у других семей».

Я целую дочь в лоб, вдыхаю ее запах и говорю ей, как нам повезло, как я благодарна небесам и что я постараюсь не волноваться. Я никогда не приму это как должное, обещаю я ей и себе. Никогда!

Как и природа, здоровье и болезни подчиняются временам года, так и уход за пациентами зависит от месяца. Самый загруженный из всех – это январь. В больницах каждый год случаются зимние кризисы, логистический коллапс происходит независимо от того, насколько тщательно все распланировано. Бактерии и вирусы любят холод. Январь – месяц гриппа, бронхитов, пневмоний и норовируcов, причем всегда появляется новый штамм или мутация, что-то, чего мы не предвидели или что трудно поддается лечению. Природа будто напоминает, что мы беззащитны перед ней. Иммунитет у людей, как правило, снижен. Не все могут себе позволить центральное отопление, и даже те, кто может, часто ходят в гости в период Рождества, вирусы и бактерии распространяются, а это означает, что люди с хроническими и сопутствующими заболеваниями, такими как болезни сердца, рак или аутоиммунные заболевания, очень часто простужаются. Младенцы, родившиеся недоношенными в прошлом году, возвращаются в больницу на ИВЛ, их легкие ослаблены еще с первой госпитализации, дети уязвимы для зимних инфекций. Мы видим некоторых маленьких пациенток каждый год, иногда вплоть до их совершеннолетия. Кроме того, есть категория больных, чья иммунная система повреждена или, в некоторых редких случаях, почти отсутствует.

Такие пациенты, как Шона, вообще не могут бороться с инфекцией. На дворе конец 1990-х, и инфекционное отделение детской больницы, где я учусь на медсестру, заполнено детьми с диагнозами ВИЧ или СПИД. Шона – одна из них. В то время СПИД был смертным приговором. Я уже потеряла двух друзей из-за вируса; одна из них была медсестрой. Мы все пытаемся разобраться с этой разрушительной болезнью, дать надежду или утешение людям, о которых заботимся, и их семьям. Но пройдет еще много лет, пока забрезжит надежда. Это пандемия, хотя мы пока не понимаем, что это значит.

Эмпресс, мама Шоны, дочь двух стран – Кении и Англии. Она была учительницей в школе на 2000 учеников, где дети были способными и усердными, старались и внимательно слушали тихий, но сильный голос Эмпресс. Но ей пришлось бросить работу, когда дочь заболела. Она проводила недели, а иногда и месяцы в больнице, на раскладушке рядом с Шоной, крепко держа ее за руку даже во сне. «Это невыносимо, – говорит мне Эмпресс. – Жестокая и злая шутка судьбы». И затем: «Посмотрите на лицо Шоны. Как оно прекрасна, когда малышка спит».

Почти в темноте я медленно ввожу лекарство в вену на тонкой руке Шоны, запах антисептика щиплет нос. Мне некуда торопиться, и я ввожу препарат даже медленнее, чем обычно: Эмпресс меньше говорит, когда я ничего не делаю, она охотнее заводит беседу, когда я чем-нибудь занята. Я новичок в уходе за больными, но уже понимаю, что отношения, которые я строю с Эмпресс, так же важны, как и лекарство, которое я даю ее дочери. Может быть, даже важнее. И, к счастью, сегодня вечером у меня всего трое пациентов, и есть время должным образом позаботиться обо всех.

В наших палатах часто лежат тяжелобольные дети, но их состояние в основном стабильное, а если и ухудшается, то медленно. Сегодня дежурят три штатные медсестры и еще один студент, и здесь достаточно спокойно, чтобы мы могли планировать перерывы на сон. Как и большинство медсестер, мы мало спим в ночную смену (иногда час, иногда больше) и отдыхаем по очереди. Исходя из моего опыта, если медсестрам удается хотя бы немного поспать, это делает ситуацию в палатах более стабильной и безопасной. Даже короткий отдых обеспечивает ясность мышления, и в те ночи, когда работала вообще без сна (а их было много), я чувствовала себя медленной и недостаточно сообразительной. И я в этом не одинока. Более половины всех врачей попадали в аварию по дороге домой именно после ночной смены из-за недосыпания. Больницы начинают оснащать капсулами для сна дежурящего персонала, и это правильно. Я много раз пропускала свою остановку утром после ночной смены, просыпаясь через час в глуши, из которой еще два часа возвращалась домой. Иногда, если особенно уставала, я прикалывала себе на грудь бумажку с надписью «Пожалуйста, разбудите меня в Брокли». Кто-то всегда мягко меня будил на нужной станции.

Эмпресс, наконец, заснула в промежутке между тревогами, которые прорезают ее собственные ночи и ночи Шоны. Я сижу на посту медсестер и ем курицу, которую принесла одна из моих подруг-медсестер (она всегда приходит с домашней едой и делится с коллегами). На столе лежит кипа ненужных журналов, около них стоит несколько чашек из-под кофе. Здесь тихо, не считая гула гигантского холодильника в соседней комнате с лекарствами. Я игнорирую журналы и вместо них читаю об Ахероне, реке печали. Вергилий описал ее как самую темную реку из всех, но религиозные люди считают ее местом света. Больницы тоже полны света и тьмы, и, ухаживая за пациентами, начинаешь понимать, что тьма – это не обязательно смерть, как и свет – это не синоним жизни. Я нахожу столько же информации о сестринском деле у греческих классиков, сколько и в книге «Как понять и интерпретировать ЭКГ». Классики напоминают, как мало мы понимаем о жизни, смерти и Вселенной, будь мы философами, поэтами, теологами, врачами, учеными или медсестрами. Жизнь не дает ответов, она только задает вопросы. Но литература помогает мне найти в них смысл. Хоть я этого еще не знаю, но через год я провалю выпускной экзамен по сестринскому делу, и, в конце концов, мне придется взяться за «Как понять и интерпретировать ЭКГ». Через 25 лет после этого я снова потянусь за учебниками, но на этот раз в спешке.

У Эмпресс, похоже, есть ответы на некоторые сложные вопросы. «Вера – это не знание. Это надежда», – говорит она мне. У нее есть способ определить, что имеет смысл. Она смеется: «Если вы не можете объяснить что-то ребенку именно так, чтобы он понял, то вы и сами толком ничего не понимаете».

Мне девятнадцать: я уже не ребенок, но была им еще вчера. Отношения между медсестрой и пациентом – это необъяснимый баланс, и мне кажется странным заботиться о людях, которые знают о жизни гораздо больше, чем я. Эмпресс старше, мудрее и опытнее, и с момента постановки Шоне диагноза она посвятила свою жизнь тому, чтобы оказать ей необходимую помощь. Но этого оказалось недостаточно. Из-за отказа иммунной системы у Шоны развилась пневмоцистная пневмония, серьезная инфекция легких, и с тех пор ей поставили диагноз СПИД, а не ВИЧ. Эта противная пневмония у людей с ослабленным иммунитетом – вечная битва со слизью, гипоксией, кашлем и удушьем. Мы прописываем сильные лекарства, но и они, кажется, не работают. Шону снова госпитализировали, причем в более тяжелом состоянии, чем когда-либо. Врачи предложили снизить дозу агрессивных антиретровирусных препаратов в надежде, что побочные эффекты уйдут. Но Эмпресс настаивает на сохранении текущего режима, по крайней мере в течение нескольких недель. «Последняя попытка», – говорит она. Медсестра отделения, клинический педагог из Ливерпуля по имени Эмма, говорит врачам, что нужен компромисс: Шоне следует разрешить продолжить прием антиретровирусных препаратов в текущей дозе, при этом вводить ей антибиотики внутривенно. Эмма знает эту семью вдоль и поперек. Она заботилась о Шоне много лет, и когда семья навещает девочку, занося в больничную палату кастрюли с едой, которую ей нельзя есть, они обнимают Эмму, будто она тоже их родственница. Эмма пропускает их вместе с контрабандой внутрь, игнорируя запах тушеного мяса и перчика чили, который распространяется по палате. Как у всех пациентов есть любимые медсестры, так и у всех медсестер есть любимые пациенты. Побочные эффекты Шоны не усугубляются, и ее состояние немного улучшается благодаря антиретровирусным препаратам или антибиотикам. Эмпресс тоже становится легче: ее слушают, и она контролирует лечение дочери.

Медсестры рассчитывают риски и видят общую картину. Наша западная модель ухода может быть жесткой, но подход может быть пластичным и гибким, а вместе с ним и медсестры меняют свое мышление и понимание болезни. Я многое перенимаю у своих коллег, но еще большему я учусь у пациентов и их родственников. Эмпресс – именно такой родитель, которым я хотела бы однажды стать, одновременно жесткий и нежный. Я всегда думала, что медсестра должна ухаживать за пациентами. Оказывается, забота об их семьях – это тоже важная и сложная часть, которая часто имеет наибольшее значение. Возможно, медсестры паллиативной помощи понимают это лучше всего.

* * *

Когда у отца диагностировали неизлечимую стадию рака, я позвонила своей подруге Алие, медсестре паллиативной помощи, клиническому специалисту по онкологии на северо-востоке Англии. Я находилась на том этапе, когда казалось, что я могу все исправить: отец получит правильное лечение, препараты, которые только начали испытывать, второе мнение, другое правильное мнение. Я была не готова смириться с тем, что мой папа умрет, поэтому каждую минуту бодрствования тратила на борьбу. Я общалась со специалистами, гуглила все подряд и часами разговаривала по телефону, пытаясь записать его к онкологу. Каждый день имел значение. Каждый час. Я представляла, как опухоль внутри его тела растет по мере того, как тикают секундные стрелки. Я представляла, как он не может дышать и боится. Я не позволяла себе плакать. Мне нужно было это исправить. Казалось, что я могу это исправить.