– Первый подкупал копа. Золотыми монетами. Стоял со спортивной сумкой, в которой лежала связанная девочка, и платил копу, чтобы тот смотрел в другую сторону. – Она судорожно сглотнула. – Господи, вот бы мне быть такой, как вы… Такой же сильной. Вот из вас энергия бьет, как из пожарного гидранта. А я так… водяной пистолетик. Даже не большой, а из самых маленьких. – Она открыла глаза и посмотрела на меня в упор. – Но и этого хватило. Они даже не поняли, что я стояла рядом.

– Молли, – мягко произнес я, – что ты сделала?

– Всего-то иллюзию. Простенькую. Сделала так, чтобы кошель с золотом выглядел в глазах копа как пистолет. Коп выхватил свой и застрелил его. А прислужник успел еще прожить достаточно, чтобы сломать полицейскому шею. – Она помахала в воздухе двумя пальцами. – Дуплетом. И всего лишь простенькая иллюзия.

Я поперхнулся. Хотел что-то сказать, но не смог.

Голос ее звучал все громче:

– Были и другие подобные случаи. Господи, да они сами облегчали мне задачу. Достаточно выбрать нужный момент и чуть подтолкнуть. Зеленый сигнал светофора вместо красного. Вложить нож в чью-то руку. Или надеть обручальное кольцо на палец. Или капнуть кровью на воротник. Они звери. Они сами друг друга поразрывают. Как звери.

– Молли, – мягко произнес я.

– Я начала оставлять на них обрывки лохмотьев, – продолжала она. – Поначалу это причиняло боль. Я имею в виду, прикасаться к такому… опыту. Это все еще больно. Но это мой долг. Вы же не знаете, Гарри, что вы сделали для этого города.

– О чем это ты?

– Вы даже не представляете, сколько всяких тварей носа сюда раньше не казали, потому что боялись.

– Боялись? Чего?

Она посмотрела на меня так, словно сердце ее вот-вот разорвется:

– Да вас же, Гарри. Вы могли отыскать в этом городе все что угодно, только не замечали тени, которую сами отбрасывали. – Глаза ее наполнились слезами, и она раздраженно смахнула их рукой. – Всякий раз, как вы бросали кому-то вызов, всякий раз, когда вы одерживали верх над теми, кого теоретически не могли победить, ваше имя делалось все заметнее. И вашего имени боялись. Охотились в других городах – в тех, которые не защищал сумасшедший чародей Гарри Дрезден. Боялись вас.

До меня наконец дошло.

– Леди-Оборванка…

– Иногда это я, – кивнула Молли. – Иногда Леа. Она как ребенок, дорвавшийся до игрушек, когда выпадает ее черед. Я тоже создаю себе имя. Что-то такое, чего будут бояться. Я не могу делать то, что делали вы, Гарри. – Ее покрасневшие голубые глаза вдруг вспыхнули опасным, смертоносным огнем, и она стукнула по столу кулаком, подавшись ближе ко мне. – Но одно я могу. Я могу их убивать. Могу сделать так, чтобы эти отморозки меня боялись.

Она смотрела на меня, тяжело дыша. Потом медленно обвела взглядом помещение.

Все взгляды до одного были обращены на Молли. Официантка застыла с широко раскрытыми глазами, прижав к уху мобильник.

Несколько мгновений Молли молча смотрела на них.

– Господи! – произнесла она наконец. – Да у вас, люди, все в порядке. Вы даже не заметите, если кто из них подберется к вам вплотную, чтобы вырвать из черепа все мысли до одной.

Она встала и забрала со стола свой камертон, оставив вместо него кучку мятых купюр. Потом ткнула пальцем в официантку:

– Положите телефон. А то чаевых не получите.

Телефон выпал у той из рук и с грохотом шмякнулся на пол.

– Видите? – Молли оглянулась в моем направлении. – Вот это я и делаю. И неплохо получается.

Я сидел оглушенный, не в состоянии придумать ничего, чем мог бы помочь или хотя бы утешить Молли.

Я смотрел вслед своей сумасшедшей ученице, выходившей из безмолвного ресторана в морозную ночь.

Глава 24

Я брел по темным улицам, размышляя. Или, по крайней мере, пытаясь размышлять.

При жизни, когда мне нужно было что-нибудь обдумать, я обычно шел прогуляться. Хорошо, когда тело испытывает здоровую физическую усталость: всякие умственные проблемы кажутся куда менее значимыми. Тела я, правда, лишился, но все равно не знал способа лучше, чтобы справиться с нараставшими, как снежный ком, проблемами.

Поэтому я шел, бесшумный и невидимый, и, опустив голову, лихорадочно размышлял.

Один-единственный факт жег меня, слепил мне глаза с яркостью огня, обжигавшего всех, кто меня окружал.

Под занавес, в самый важный момент я все профукал.

Я вырос сиротой – об отце у меня остались только обрывочные, неясные воспоминания. Мое детство вышло таким… никому не пожелаешь. По жизни мне попадались не лучшие люди. Худшим из всех стал Джастин. Настоящее чудовище.

Когда мне исполнилось шестнадцать или семнадцать, а боль от его предательства еще не прошла, когда я не сомневался, что ничего похожего на дом, друзей и семью у меня никогда не будет, я дал себе обещание: ни за что не позволю своему ребенку расти так, как довелось мне – по разным домам и семьям, легкой, беззащитной жертвой, без уверенности в себе и в завтрашнем дне.

Никогда. Ни за что.

Когда Сьюзен попросила меня помочь ей спасти Мэгги, я не колебался ни секунды. Эта девочка – моя дочь, и то, что я не знал о ней прежде, что никогда ее не видел, не меняло ровным счетом ничего. Она была плоть от плоти моей, кровь от крови, и она нуждалась в моей помощи. Ради этого можно и умереть.

Конец фильма.

Возможно, чтобы поступать так, у меня имелись веские причины. Возможно, я действовал с самыми благими намерениями.

Однако одних намерений, какими бы благими они ни представлялись, все же недостаточно. Намерения могут завести тебя туда, где, хочешь не хочешь, придется сделать выбор.

Именно выбор и имеет значение.

Ради возвращения дочери я переступил черту. Не просто переступил – перепрыгнул на всем скаку. Я заключил сделку с Королевой Воздуха и Тьмы, пообещав Мэб свою волю, всего себя в обмен на возможность бросить вызов Красному Королю и его жуткой коллегии. Глупый поступок.

Понятное дело, в тот момент у меня имелись оправдания. Меня прижали спиной к стене. Точнее говоря, мою спину об эту стену сломали. Всех, кто мог мне помочь, всех моих трюков и арсенала не хватало, чтобы справиться с этой задачей. Мой дом уничтожили. И мою машину. Я не мог даже стоять и передвигаться, не говоря уже о том, чтобы драться. И мне противостояла такая сила, что даже Белый Совет чародеев страшился выступить против нее.

В тот жуткий час я предпочел продать душу. А после этого повел ближайших своих друзей и союзников на совершенно безнадежное, самоубийственное – в этом не сомневался даже я сам – дело. Я знал, что такая битва не может не оставить жестокого шрама на психике Молли и что, даже если она уцелеет, прежней ей уже никогда не стать. Я рискнул двумя из трех бесценных мечей Креста, вверенных моему попечению. Я отправил их на бой, отчетливо осознавая, что, случись мне проиграть, едва ли не самые могущественные орудия добра попадут в руки врага.

И когда я увидел, что чудовищный кровавый ритуал, замысленный Красным Королем с целью уничтожить меня, можно обернуть против самой Красной Коллегии, я без малейших колебаний воспользовался этим.

Я зарезал Сьюзен Родригес на каменном алтаре Чичен-Ицы и стер Красную Коллегию с лица земли. Я спас свою дочку.

И создал идеальную ситуацию для хаоса, захлестнувшего весь сверхъестественный мир. Конечно, внезапное исчезновение Красной Коллегии очистило мир от нескольких тысяч монстров, но в результате уже десятки тысяч других монстров получили возможность выйти на сцену, чтобы заполнить созданный мной вакуум. Меня пробрала дрожь при мысли, сколько чужих дочерей пострадало и погибло в результате.

И – прости меня, Господи! – я бы пошел на это снова. Зная, что это неправильно. Что это неблагородно. Что это жестоко. Я провел с моей дочерью меньше трех часов, но, если от этого зависела бы ее безопасность, я бы пошел на такое еще раз.

Как знать, может, Белому Совету стоит принять и Восьмой закон магии – закон непреднамеренных последствий?

Как измерить ценность одной жизни относительно другой? Можно ли уравновесить тысячи смертей одной-единственной? Даже если Мэб не хватило времени полностью подчинить меня, откуда мне знать, не изменило ли меня одно то, что я пересек черту? Не превратило ли это меня во что-то чудовищное?

Я вдруг понял, что стою на мосту Мичиган-авеню над рекой Чикаго. Ночь казалась светлой от выпавшего снега. Только вода подо мной темнела черной полосой, шепчущей тенью, этакие Стикс и Лета в одном флаконе.

Я оглянулся на окружавшие меня небоскребы. Эн-би-си. «Трамп». «Шератон». Они возвышались в ночи безукоризненно правильными кристаллами. В окнах мерцали золотые огоньки.

Я отвернулся от них и стал смотреть на Петлю, на так хорошо знакомый мне городской пейзаж. Движение на Мичиган-авеню ненадолго стихло. Горели фонари, мигал светофор. Свежий снег припорошил все, перекрасив обыкновенно грязно-бурый город в стерильно-белый цвет.

Господи, как красив мой город!

Чикаго. Безумный, жестокий, порочный, дышащий жизнью, артистичный, благородный, жесткий, великолепный. Полный жажды наживы, надежды, ненависти, страсти, волнения, боли и счастья. Воздух поет от криков и смеха, автомобильных гудков и сердитых возгласов, музыки и выстрелов. Это невозможный город, вечно воюющий сам с собой, в котором прекрасное и ужасное смешиваются, чтобы породить что-то другое, ужасное и прекрасное, но ни на что не похожее.

Всю свою взрослую жизнь я провел здесь. Сражался и истекал кровью, чтобы защитить его жителей от угрозы, которую те считали исключительно плодом воображения.

А теперь – из-за того, что я совершил, – город сошел с ума. Фоморы, «водолазки»… Взбунтовавшиеся призраки-уроды. Сбившиеся перепуганными стадами члены сверхъестественного сообщества.

Я не желал, что так случилось, но это не имело значения. Это я сделал выбор.

Значит, все это лежало на моей совести.

Я смотрел вниз, на черный покой реки. Никто, понял я, не мешает мне прыгнуть туда, вниз. Водяной поток разрушает сверхъестественные энергии, рассеивает их.

А я состоял сейчас исключительно из энергии.

Черная, негромко шепчущая вода могла смыть все.

Стикс. Лета. Забвение.

Моя ученица ранена в самую душу и озлоблена. Мои друзья ведут войну, терзающую их души и умы. Единственный, кто, как я не сомневался, мог бы мне помочь, похищен, и я мало что могу с этим поделать. Адские погремушки, да я едва нашел кого-то, кто хотя бы может со мной говорить.

Что я вообще могу?

Что можно сделать, чтобы помочь тем, кого ты так подвел? Как все исправить? Чем искупить все зло, которого ты вовсе не желал?

Я даже не заметил, как упал на колени. Воспоминания, вызванные моими размышлениями, захлестывали меня с головой, почти такие же острые и реальные, как сама жизнь. Эти воспоминания тянули за собой другие, нарастая, как горный обвал. Моя жизнь с Чикаго накрыла меня, сокрушала, плющила меня до слез.

А потом все стихло.

Это далось мне нелегко. Громадная, медленная инерция противилась моим мыслям. И все же я поднялся на ноги.

Я отвернулся от реки.

Город не сводился к стали, бетону и стеклу. Как не сводился к гостиницам, офисным зданиям и барам, библиотекам и концертным залам. К моим машине и полуподвальной квартире.

Это был дом.

Мой дом.

Милый дом, Чикаго.

Люди, что жили здесь, были моей семьей. Им угрожала опасность, отчасти и по моей вине. Что ж, значит, все становилось предельно просто.

Плевать, что я мертв. Плевать, что от меня осталась буквальная тень настоящего меня. И плевать, что мой убийца все еще разгуливает по городу, не говоря уже о туманных пророчествах капитана Мёрфи.

Моя работа осталась прежней. Когда в городе выходят на охоту демоны и прочие порождения ночи, я – тот, кто с этим разбирается.

– Пора за дело, – прошептал я сам себе.

А потом сжал руки в кулаки, выпрямился и исчез.