Хотя Роналдинью и Лидия прожили дольше, их участь оказалась не лучше. Собак оставили в клинике из-за легкого недомогания и вскоре возвратили благодарным владельцам. Но в каждом из случаев новый образ мышления отравил то, что было (или помнилось таковым) идиллическими и сравнительно долгими жизнями. Роналдинью жил в семье, которая его любила, но по возвращении из клиники он начал замечать, что любовь эта на поверку оказалась снисходительным приятельством. Несмотря на очевидные признаки перемен, с ним обращались, словно он не более чем игрушка. Пес выучил их язык. Он сидел, вставал, притворялся мертвым, переворачивался или просил угощение прежде, чем команды были произнесены до конца. Он научился выключать плиту, когда свистел чайник. А однажды, когда в его присутствии заявили, что собаки не умеют считать до двадцати, пес уставился на того, кто это сказал, и пролаял – иронично, едко – двадцать раз. Никто не заметил или не придал этому значения. Возможно, что еще хуже, семья как раз подозревала, что Роналдинью не был «прежним собой», и потому сторонилась его, небрежно трепля по загривку и морде как будто в память о том псе, которым он когда-то был. Он умер ожесточившимся и разочарованным жизнью.

Лидии пришлось хуже. Помесь уиппета (по матери) и веймаранера, она всегда была созданием нервным. Человеческое сознание принесло ей еще больше волнений. Она тоже выучила язык своих хозяев, дотошно выполняя все, что от нее хотели, – иногда даже предвосхищая сказанное. Снисходительно-высокомерное отношение хозяев ее не оскорбляло. Лидия страдала от их невнимательности и небрежности, потому что вместе с «умом примата» к ней пришло и острое чувство времени. Течение времени, каждое мгновение – словно зудящий под кожей чесоточный клещ, были невыносимы. Эти мучения стихали только в присутствии хозяев, в их компании. Поскольку ее хозяева, пара, от которых пахло сиренью и цитрусовыми, всю неделю отсутствовали по восемь часов кряду, страдания Лидии были ужасны. Часы она проводила в мольбах, лая и воя. Наконец, когда ее разум больше не мог выносить нескончаемой агонии, он нашел типично человеческое прибежище от мучений: кататонию. Однажды хозяева обнаружили ее в гостиной: неподвижную, с открытыми глазами. И отвезли в ту же клинику на Шоу, и когда ветеринар сказал им, что помочь ничем не может, собаку усыпили. Хозяева Лидии не были внимательными, но они были сентиментальными. Они похоронили Лидию в саду за домом, высадив на месте ее упокоения ковер из желтых цветов.

Двенадцать псов, выбравшихся с Шоу, обуревало множество эмоций, не последнее место среди них занимало замешательство. Мир вокруг казался новым и удивительным и в то же время – знакомым и обыденным. Ничто не должно было их удивить, но все удивляло. Стая осторожно двигалась на юг по улице Страчан: через мост, вниз к озеру.

К берегу озера их тянуло инстинктивно. Сочетание запахов вокруг манило собак так же, как утренний запах пекарен притягивает людей. Во-первых, само озеро: кислое, растительное, рыбное. К этому примешивался запах гусей, уток и других птиц. Еще соблазнительнее благоухало птичье дерьмо – похоже на салат, обжаренный на гусином жире. И наконец мимолетные ароматы: вареная свинина, помидоры, говяжий жир, кукуруза, хлеб, сладости и молоко. Никто из псов не мог устоять, несмотря на то, что вдоль озера негде было спрятаться, явись за ними хозяева.

И хотя сопротивляться влечению озера было почти невозможно, Мэжнун все же решил, что именно это они и должны сделать. Ему пришло в голову, что город – место, где обитают существа, боящиеся собак, которые отказывались выполнять приказы, – худшее укрытие. Что им действительно нужно, размышлял Мэжнун, так это место, где они в безопасности обдумают, как им быть дальше, найдут решение, которое бы устроило всех. Еще он подумал, что Аттикус, вставший во главе стаи, вовсе не обязательно должен быть тем, кто поведет их за собой. Эта мысль посетила его не потому, что он сам мечтал о лидерстве. Нет, хотя нынешнее приключение и увлекало его, и он был доволен компанией, но с людьми Мэжнун чувствовал себя комфортнее. Он не доверял другим собакам. Поэтому и лидерство его не прельщало. С настоящими заботами – пищей, кровом, водой – придется иметь дело каждому, но кто поведет их, и за кем согласится последовать он сам?

Было темно, луна изредка выглядывала из карманов облаков. Четыре утра мир заполонили тени. Ворота павильона Канадской национальной выставки выглядели так, словно вот-вот рухнут и придавят кого-то свой тяжестью. Машин было немного, но Мэжнун все равно ждал, пока в конце улицы загорится зеленый. Половина стаи – Рози, Афина, Бенджи, дворняжка из Альберты Принц и новошотландский ретривер по кличке Бобби – ждала вместе с ним. Остальные – Фрик, Фрак, Дуги, немецкий дог Белла и дворняга Макс – беспечно пересекли бульвар вместе с Аттикусом.

Перейдя дорогу, псы увидели темное шумящее озеро; вдоль берега валялся разный мусор: кусочки еды и прочие мелочи, которые нужно было вынюхивать. Аттикус, мастиф с висячей мордой и развитым охотничьим инстинктом, учуял мелких зверьков – вероятнее всего, крыс и мышей – и хотел броситься на их поиски. Остальных он призвал отправиться на охоту вместе с ним.

– Зачем? – спросил Мэжнун.

Вопрос, заданный на новой вариации собачьего языка, прозвучал ошеломляюще. Аттикус никогда не размышлял над тем, не стоило бы воздержаться от еды и охоты на крыс и птиц. Пес задумался над этим «зачем?», рассеянно облизнув морду. Наконец – тоже на новом языке – он проговорил:

– Почему бы и нет?

Обрадованные Фрик и Фрак немедленно с ним согласились.

– Почему бы и нет? – повторили они. – Почему нет?

– Куда мы спрячемся, если придет хозяин? – спросил Мэжнун.

Так искусно вопрос не задала бы ни одна собака. То, что крылось за ним, пробуждало противоречивые чувства. Мэжнун хотя и уважал своего хозяина, но догадывался, что все псы не прочь спрятаться от своих прежних владельцев. Мэжнун считал, что свобода важнее уважения. Но противоречивые чувства вызвало у стаи само слово «хозяин». Для некоторых мысль о хозяине была утешительной. Принц, еще по приезде в город разлученный со своим хозяином Кимом, был готов на все, чтобы найти его. Афина привыкла всеми своими тремя с половиной фунтами веса, что ее всюду носят, и уже измучилась поспевать за стаей. Столкнувшись с необходимостью преодолевать такие расстояния, с неопределенностью, которая теперь, казалось, стала их уделом, она бы радостью подчинилась тому, кто будет ее кормить и носить. Однако большинству других, более крупных псов перспектива подчиниться, похоже, не нравилась, и Афина притворилась, что и ей это не по нраву.

Даже позиция Мэжнуна была двойственной. Он всегда гордился своей способностью делать то, о чем просил его хозяин. Он выслуживал печенья и другие угощения, но сам ритуал его возмущал. Иногда ему приходилось бороться с желанием убежать. Говоря по правде, он бы и сбежал, если б мог забрать с собой разные вкусности – не только их, попрошу заметить, но и ощущение, их сопровождаемое: похлопывания, то, как говорил с ним хозяин, когда был доволен. Конечно, теперь, обретя свободу, об угощениях он уже и не помышлял.

Фрик и Фрак, оба слишком незрелые, чтобы постигнуть удовольствия рабства, были единственными, кто без долгих раздумий согласился, что стае понадобится укрытие на случай появления хозяина.

Аттикус, знавший чувства столь же богатые на оттенки, как и Мэжнун, однако, не согласился:

– Зачем прятаться? Разве у нас нет зубов?

Он оскалился, и псы осознали весь ужас его предложения.

– Я бы не смогла укусить мою хозяйку, – произнесла Афина. – Она была бы недовольна.

– Не знаю, что тебе сказать, – ответил Аттикус.

– В словах маленькой суки есть смысл, – вмешался Мэжнун. – Если мы начнем кусать хозяев, нас заметят, и наша свобода им не понравится. Я видел много побитых свободных собак. Мы не должны кусать, если только не нападаем. И нам нужно найти укрытие.

– Это все пустая болтовня, – сказал Аттикус. – Не собачье это дело – так много говорить. Мы найдем еду. После поищем укрытие.

И псы отправились на охоту. Вернее, кто-то отправился за тем, что они считали едой, а другие – за животными, которые по старинке с ней ассоциировались. И, надо сказать, стая преуспела. Инстинкты безошибочно привели собак к небольшим зверькам – четыре крысы, пять белок – которых псы убили ловко и деловито, загнав бедных созданий в угол или напав из засады. Спустя два часа, когда утреннее солнце осветило землю и окрасило озеро в голубовато-зеленый, они нашли крыс, белок, булочки для хот-догов, объедки гамбургера, пригоршню жареной картошки, наполовину съеденные яблоки и какие-то сладкие конфеты, до того извалянные в грязи, что трудно было угадать, чем они были до этого. Жаль только, что им не удалось поймать ни одного гуся. К слову, большинство собак воздержались от мяса мелких зверей и довольствовались объедками человеческой еды. Они оставили безголовые, лишь наполовину прожеванные останки крыс и белок лежать аккуратным рядом на холме неподалеку от спортивного комплекса.

В последующие дни по ряду признаков – как неуловимых, так и вполне очевидных – стало заметно, что их новоприобретенная осознанность привела к коллективным изменениям. Начать хотя бы с того, что новый язык развивался внутри стаи, изменив их манеру общения. Особенно это проявилось в Принце. Он постоянно искал внутри себя слова и делился ими с другими. Принц, например, изобрел слово для «человека» (весьма приблизительно это звучало как «гррр-аххи», звук рычания и следующий за ним – звук, типичный для человека). Это было значительным достижением, теперь псы могли говорить о двуногих вне отношений подчинения. Принц придумал то, что могло считаться первой собачьей остротой: слова в новом языке, обозначающие «кость» (весьма приближенно «ррр-ай») и «камень» («ррр-иай»), звучали очень похоже. Когда однажды вечером Принца спросили, что он ест, он ответил «камень», указывая на кость. Некоторые собаки нашли эту первую игру слов забавной и точной, ведь кости, о которых шла речь, тяжело жевались.

Псы наловчились в охоте и стали более разборчивыми в еде, постепенно осваивая свою территорию: Паркдейл и Хай-парк, от Блура до озера, от Виндимир до Страчан. Все собаки быстро нашли места, где могли собираться, не привлекая чрезмерного людского – или собачьего – внимания. Более того, вдохновленные наблюдениями Принца о солнечном свете и тени, они научились делить день на части. Иными словами, сообща, они обнаружили пользу времени. (День, с момента появления солнца и до его захода был разбит на восемь неравных отрезков времени, каждый из которых получил свое название. Ночь, с момента установления в мире тишины и до первых шумных трелей птиц, разделили на одиннадцать частей. Таким образом, собачий день состоял из девятнадцати, а не двадцати четырех частей.)

Отчасти, эти новые отношения со временем и местом повлияли на создание их убежища. Аттикус мыслил практично и сумел убедить собак (хотя он и не доверял новому языку с самого начала) обосноваться на поляне в Хай-парке под сводом елей и сосен, куда они сразу же натаскали теннисные мячики, кроссовки, одежду, одеяла, пищащие игрушки… да все, что нашли, только чтобы сделать место более уютным. Они не собирались оставаться на этой поляне навсегда. Аттикус сказал, что это временное убежище, место для встреч в преддверие ночи, но вскоре поляна стала им домом. Домом, который пах сосновой смолой, псиной и мочой.

Возможно, самым ярким признаком того, что «мышление двуногих» может быть полезно, оказались взаимоотношения Беллы и Афины. Они были одного возраста – обеим по три года – но в Афине весу всего три или четыре фунта, да и лапы у нее были короткие. Она не поспевала за остальными в стае. Белла же была трех или четырех футов роста и весила где-то около двухсот фунтов. Бегала она нечасто. Белла не была самой задумчивой из собак, но двигалась она с некоей рассудительной неспешностью, весьма величественно. Увидев, как Афина не успевает за ними и вспомнив, как четырехлетняя девочка каталась у нее на спине, Белла предложила «покатать» Афину.