Тем не менее некоторые дворяне той эпохи понимали потенциальную важность отношений между дворянством и государством. Например, Д. П. Трощинский, полтавский губернский маршал, министр юстиции с 1814 по 1817 год, утверждал, что только через государственную службу дворянство может надеяться получить должное политическое значение и «гражданское существование». Именно в этом духе дворянин в своих поместьях действовал отчасти как агент правительства, собирая налоги, набирая для армии рекрутов и поддерживая общественный порядок. По словам Н. М. Карамзина, в своем имении дворянин должен быть «генерал-губернатором в миниатюре» и «потомственным начальником полиции»^[69]. В конце концов, по мнению Д. П. Трощинского, в России имеются только два класса людей: «управляющие и управляемые, из которых первые могут делать все, а последние ничего». Историк С. А. Корф с энтузиазмом поддержал лаконичное определение Трощинского замечанием: «Нельзя вернее охарактеризовать положение дворянства!»^[70] По словам Доминика Ливена, российские элиты представляли собой весьма специфический вариант общеевропейского феномена, поскольку их позиция по отношению к короне была намного слабее, чем в большинстве остальных стран Европы. Ливен заключает, что отсутствие феодальных традиций или, по крайней мере, традиций, сохранившихся до XVIII века, часто (и правильно) упоминается как одна из ключевых слабостей русской аристократии^[71].

Как указывалось выше, этика службы оставалась очень важной после перелома 1762 года и до середины XIX века. Состоятельные молодые дворяне обычно несколько лет служили в армии (или, реже, на гражданском поприще), прежде чем уйти в частную жизнь: вступить в брак и управлять имуществом^[72]. Как считал ЛеДонн, эта тенденция была усилена политикой Александра I, делавшей доступ к полевым (строевым) офицерским корпусам – в отличие от служб снабжения – исключительной прерогативой тех, кто имеет благородное происхождение: «Дворянин, таким образом, служил преимущественно в армии, где он осуществлял безоговорочную власть над дворянскими подчиненными и солдатами-крестьянами; или он служил в гражданском аппарате, где он обладал аналогичной властью над зависимым населением; или оставался в своем имении, где его власть над крепостными была почти абсолютной»^[73].

Правительство создало школы для дворянских детей, чтобы они, в свою очередь, могли служить государству более эффективно, чем их отцы. И это несмотря на прямое указание в Манифесте 1762 года на обязательное образование для дворян, положение, которое так и не было реализовано. Новая мера, принятая в правление Александра I, свидетельствовала о признании серьезной проблемы, связанной с нехваткой достаточно образованных дворян для удовлетворения потребностей государственной службы. Эта представлявшаяся трудноразрешимой проблема в течение нескольких лет вынуждала правительство обращаться к семинариям, откуда оно набирало, как правило, среднего класса, хорошо образованных и трудолюбивых выпускников. Наиболее известным из них был М. М. Сперанский. Эта политика не могла не повлиять на структуру дворянского сословия, вызвав то, что современный комментатор и мемуарист Ф. Ф. Вигель определил как формирование «нового сословия ‹…› – сословия бюрократов», которое «беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию»^[74].

Как мы уже отмечали, Александр I считал, что личные качества должны определять положение человека в обществе. По его мнению, те, кто был полезен отечеству, были дороже тех, кто бездельничал, и царь считал, что поступление на государственную службу должно было происходить на конкурентной основе. В качестве примера Корф приводит отказ Александра I после 1812 года ставить дворянство над воинством в своем благодарственном манифесте за участие народа в Отечественной войне. Царь настаивал на том, что воинство имеет приоритет, поскольку он по-прежнему не симпатизировал привилегированной и инертной аристократии^[75]. Адмирал А. С. Шишков, ответственный за разработку манифеста, оставил интересный рассказ об этом эпизоде. Он вспоминал, что царь, услышав зачитанный ему первый черновик, спросил Шишкова «с некоторой суровостью», почему он поставил дворянство выше воинства. Шишков ответил, что дворянство – это «первое государственное сословие», которое, в конце концов, снабжает войско «из среды себя» офицерским корпусом. Александр прервал Шишкова и сердито приказал ему изменить порядок статей в манифесте. На следующий день Шишков принес Александру исправленный черновик на подпись и снова зачитал ему. Но на этот раз Александр категорически возражал против описания отношений помещиков и крестьян как «на обоюдной пользе основанны[х]», называя это выражение со своим мнением «несогласным и несправедливым». Коротко оборвав Шишкова, царь сердито вычеркнул окончательную фразу под бдительным оком молчаливого великого визиря А. А. Аракчеева. Шишков завершил свой рассказ замечанием, что в отчуждении Александра «от всего русского» виноват «француз Ла Гарп» и другие молодые члены его окружения, «воспитанники французов»^[76].

По мнению Корфа, Сперанский правильно определил главные недостатки дворянства: «его косность, невежество и отсутствие стремлений к просвещению». Этот известный государственный деятель заметил: «Я нахожу в России только два сословия: это – рабы верховной власти и рабы землевладельцев». К этому Корф добавил, что дворяне очень опасались потерять свои привилегии и преимущества. Сперанский также правильно признавал, что провинциальное дворянство находилось под контролем губернаторов и поэтому оказалось неспособным вести свои дела хоть сколько-нибудь независимо. Он полагал, что все сводилось к отсутствию адекватного образования. Хотя в начале XIX века просвещенные и либеральные идеи проникли в российское общество обеих столиц, они затронули лишь меньшинство. По мнению Корфа, большая часть знати, особенно в провинции, продолжала коснеть в невежестве^[77]. Или, как сказал Вигель в своей типично беспощадной манере: «Кому известна Россия, тот знает, на каком зыбком основании поставлена наша так называемая аристократия»^[78]. Однако биограф Вигеля С. Я. Штрайх справедливо отмечает, что тот испытывал «жгучую ненависть к родовитой аристократии». У Вигеля были личные причины постоянно негодовать на богатых и влиятельных дворян и обвинять их – и прежде всего Сперанского – в своих служебных неудачах.

Не только Вигель презирал дворянство. Это мнение разделял и бывший покровитель Вигеля в министерстве иностранных дел Ф. В. Ростопчин, который, как мы увидим, решительно высказал его в своем письме царю^[79]. Напротив, Александр Пушкин использовал любую возможность, чтобы гордо заявить о своем статусе потомственного дворянина. Поэтому его не впечатлила знаменитая стихотворная строка поэта-декабриста К. Ф. Рылеева «Я не поэт, а гражданин», но понравилась остроумная пародия П. А. Вяземского: «Я не поэт, а дворянин». А в письме к Рылееву Пушкин писал: «Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством (N. B. мое дворянство старее)»^[80].

В Санкт-Петербурге дворянское общество разделилось на два класса: высшая аристократия и различные дворяне-бюрократы, которые работали в многочисленных канцеляриях. По мере роста бюрократического класса дворянство теряло интерес к вопросам, относящимся к их поместьям, и вместе с этим терялось значение его эффективного управления. Все больше и больше дворян покидали провинцию, а местные интересы игнорировались или совсем предавались забвению. Однако, вместо того чтобы способствовать прогрессу в столицах, дворяне «околачивались» в министерских канцеляриях. Либо они бесцельно проводили свои дни на утомительных военных парадах, которые были отличительной чертой повседневной жизни в царствование Александра I, унаследованной от строгого режима его отца в Гатчине. Служба в столицах совершенно лишала дворянство энергии, оно все больше сливалось и отождествляло себя с разрастающейся бюрократией. С. А. Корф рассматривает подавляющую косность и пассивность дворянства как качества, обеспечивавшие социальную и политическую стабильность, – качества, ценившиеся Н. М. Карамзиным и другими ведущими консерваторами, но вызывавшие сожаление у М. М. Сперанского и тех, кто стремился к прогрессу России^[81]. Современный им британский обозреватель Роберт Пинкертон, живший в Москве в 1810 и 1811 годах на службе Библейского общества, заметил, что

все классы знати слишком любят праздные и развращающие занятия, которым предаются баловни судьбы и других европейских стран – они увлечены играми, балами, маскарадами, вечеринками и азартными играми; ибо они не получают удовольствия от полезного занятия; и, судя по их действиям, можно было бы подумать, что многие из них считают жизнь подаренной ни с какой другой целью, кроме как давать и получать развлечения^[82].

Хотя социальное и профессиональное продвижение на царской службе продолжало оставаться традиционным стремлением русского дворянства, во время правления Александра I такие амбиции увеличивались в контексте быстрого развития нового класса бюрократов, что само по себе являлось прямым следствием созданных царем в начале своего правления министерств. В погоне за чином продвигавшиеся вверх дворяне неизбежно вливались в эту растущую бюрократию. Однако все попытки Александра мобилизовать дворянство, чтобы улучшить управление губерниями и повысить качество их жизни, оказались безуспешными. Как и во времена Екатерины, дворянству это было просто не по плечу, и оно не оправдало надежд монарха.

Тем не менее бюрократия была единственной составляющей дворянства, способной предоставить царю новые формы политических институтов для управления. Однако именно эта бюрократия так легко и полностью поглотила дворянское сословие, что привело к большей централизации государства в ущерб провинциям^[83]. Процитируем точку зрения Корфа: «Дворянство как привилегированное сословие было обречено на смерть; стремясь к чину и карьере, оно все больше сливалось и отождествлялось с бюрократией и готовило себе конец, настигший его во второй половине XIX века»^[84].

Богатство, бедность, крепостные

«Русское дворянство самое бедное во всем свете». Так гласит суровое наблюдение в дневниковой записи 1803 года Этьена Дюмона, который родился в Женеве в 1759 году и некоторое время проживал в России^[85]. Об огромном неравенстве благосостояния и социального положения представителей знати можно судить по замечанию министра народного просвещения с 1828 по 1833 год князя К. А. Ливена: «Линия дворянского сословия столь необозримое имеет у нас протяжение, что одним концом касается подножия престола, а другим почти в крестьянстве теряется».

Действительно, были случаи, когда дворяне жили на уровне прожиточного минимума почти так же, как и их крепостные. Правительственный отчет за 1843 год показал, что 9287 дворян (в основном в Смоленской, Рязанской, Симбирской, Калужской и Вологодской губерниях) владели небольшими участками земли, они не имели крепостных и вели образ жизни, практически неотличимый от крестьянского^[86]. За годы, предшествовавшие манифесту об освобождении крестьян 1861 года, положение мало изменилось. Анализ распределения крепостной собственности в 1858–1859 годах показывает, что 1400 самых богатых землевладельцев империи, составлявших 1,4 % всех владельцев крепостных, имели 3 миллиона крепостных, в то время как 79 000 более бедных владельцев, или 78 % крепостных собственников, владели лишь 2 миллионами крепостных. Эти цифры приводят Ричарда Пайпса к выводу, что «подавляющее большинство русских дворян на протяжении всей истории едва сводили концы с концами»^[87].