– Слушай, не помнишь – если правая чешется, то это брать деньги или давать? – встретив холодный взгляд Степана, спрятал руки в карманы. – Ничего экстраординарного не произошло. Это тебе не год назад, когда на рынок что только не тащили – сабли кавказские, картины голландские, кружево фламандское. Сейчас попроще – поиздержались товарищи! Всё как-то в русло вошло, без эксцессов. Да и новых эвакуированных прибывает не много, а те, что прибыли, уже или в край оскудели, или пристроились. Которые пристроились, те на рынок с деньгами идут, а не с часами-брошками. Надо признать, здорово это всё вон там придумали, – Чуня со значением округлил и закатил вверх глаза.

– Это ты о чём?

– Да чтоб по карточками минимальный минимум продуктов выдавать, а рынка будто бы не замечать. Это ведь можно всех скопидомов вытрясти, потому как при наших нормах и самые прижимистые из чуланов червончики достанут, потому что другой-третий раз в месяц на маслице да молочко-то соблазнятся! А то живём, как в Индии какой-то, ей-богу – огромная богатейшая страна, денег вроде бы должно быть много, но деньги эти в заначке под подушкой лежат. Значит, в экономике не участвуют и прибавочной стоимости не создают – поймав недоумённый взгляд Степана, Чуня осёкся. – Об этом в «Капитале» написано!

– Ты его разве читал? – ещё больше удивился Степан.

– Да как-то взялся от нечего делать, страниц с полсотни одолел, да потом бросил – там мудрёно больно пошло, с формулами, – смеющимися глазами Чуня посмотрел в глаза Степану. – Но про бестолковых индусов запомнил, которые из своих сокровищ выгоды не извлекают.

Чуня вспыхнул, его щёки зарделись:

– Это ж безвозвратный, но добровольный государственный займ получается! Памятник тому человеку поставить, который это придумал! Это как у Маяковского, мол, стране нужны не розы – паровозы! А лучше танки и пушки. Истребители! Но самолёты денег стоят, а где их взять? Кто даст? Советский народ и даст – но не за облигацию, которая бумажка, а за крынку молока, которая – вещь! И всемеро стоит против того, что до войны было. Понял, Артёмыч?

Степан неуверенно кивнул, а Чуня радостно продолжил:

– Вон, в Ульяновске схемку придумали – продавали пайковые продукты на рынке по спекулятивной цене и чуть не в сто раз наварились! Разницу положили в кассу, отбрехаться надеялись, но где там! Сейчас эти деятели за такие небывалые успехи в области торговли совершают трудовые подвиги в условиях Крайнего Севера. И государству хорошо – за меньшее количество товара казна в итоге получила гораздо бо́льшие деньги. Вон, пройдись по рыночным рядам! Все ведь не сами по себе сидят – давно и плотно всё схвачено и каждый свою мзду башляет. А башляют как? По цепочке, по ступеньке, по лесенке, на самом верху которой сидит этакий миллионер подпольный, что твой Корейко из книжки. Наберёт такой жулик пятьсот тут, триста там, а потом, глядишь – приняли его, тёпленького, да из-под подушки миллион и достали, а на тот миллион четыре Як-1 построили, а?! Оно и граждан воронками не тревожить, и мещан не тормошить. Никаких отрядов ЧОН^[27] не надо. Удобно!

Деницын напрягся, слушая эту речь, но Чуня ровно не замечал, говорил дальше:

– Капиталист готов на любое преступление за прибыль, правильно? Вот и надо его желание направить в правильное русло! А если один-другой прощелыга мимо проскочит, то и не беда. Ну, сбежит из области, из края, а дальше – что? Из Союза всё равно никуда не денется. Ни в Лондон, ни в Париж не утекёт, так что деньги всё равно у нас останутся – одно что возьмут их не завтра, а послезавтра. Не беда! А если кто из партийной номенклатуры в это дело замажется…

Но тут Степан вспыхнул:

– Слышь, Дорик, ты тут собрался на антисоветскую агитацию намотаться? По десятому пункту пятьдесят восьмой, да?^[28] Это я тебе запросто устрою, веришь?

– Что ты, Степан Артёмыч, как можно? Где я, а где агитация? Это ведь не агитация, а рационализация – и всё!

Деницын привстал с бочонка, Чуня отступил назад и поднял руки:

– Всё, всё! Ишь, какой ты строгий, оказывается! Мне просто по делу тебе сказать нечего – всё вошло в русло и на рельсы встало. Разве Настюха Блинова на Слободской улице чего-то с приезжими мутит, но пока – слухи. То ли уклонистов у себя в подполье прячет, то ли притон организует – чёрт её знает. Не всё так однозначно – могут быть варианты. Пока всё вилами по воде писано.

Степан сел обратно на бочонок:

– Хорошо тогда, бывай. Сегодня можешь быть свободен. Через неделю на этом же месте в это же время.

– А место встречи изменить нельзя? Может, лучше в дровянике у коммуналки, что за углом, на Красноармейской?

– То есть ты хочешь перенести встречи чекиста и спекулянта из глухого угла к коммуналке, где народ шастает? Тебе жить надоело? Или свобода не мила? Или я чего-то не понял?

Чуня насупился, беззвучно пошевелил губами, а потом нарочито вытянулся во фрунт:

– Рад стараться! Можно анекдот на прощание расскажу? – и, не дожидаясь согласия Степана, скороговоркой выпалил:

«Ночь, темнота, стоит поезд, из поезда высовывается голова:

– Почему стоим?

– Паровоз меняют.

– Ясно. А на что?»

И, не оглядываясь, стремительно вышел из сарая, однако бережно закрыл за собой дверь.

VI.

Степан остался в сарае, чтоб не идти следом. «Вот ведь, а? И как с такими людьми общее дело делать? Какой с ними коммунизм построишь, когда всё вывернут и переиначат – у них чёрное выйдет белым, а беда радостью оборачивается. Такого послушаешь и поневоле задумаешься. И растеряешься. И руки опустишь. Как поп учил на Законе Божьем: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»^[29]. Мракобес старорежимный, мироед, но в этом он прав – хуже нет, когда перед тобой не друг или враг, а такой вот хитовыдуманный, что мутит воду во пруду. И плохо не то, что он меняет свои взгляды – любой их меняет с течением времени: был человек до семнадцати лет без политических взглядов, потом по малолетству вступил в эсеры, а уже возмужав, осознал, и стал большевиком – тут всё понятно. Но эти-то, неоднозначные, у них ведь вовсе взглядов никаких нет. Хамелеоны равнодушные! А равнодушие хуже ненависти, потому что вот я ненавижу фашиста, а фашист ненавидит меня, но оба мы наличие друг друга признаём. А таким вот «чуням» что коммунист, что фашист, что буржуй – всё одинаково безразлично. Для них одна ценность – они сами, своё благополучие. Они бесчеловечны – им другие люди вовсе не нужны. И как бывает ложка дёгтя в бочке мёда, от чего весь продукт насмарку, то тут – зараза в обществе, бацилла, от которой все болезни.

И складно ведь, подлец, мутит! Ровненько выходит, не подкопаться – миллион гибнут, из последних сил напор врага отражают, а этот рациональность увидал. И до войны страна была в кольце врагов – буржуи только норовили в колесо палку вставить, а только чуть встали с колен да начали плечи распрямлять – тут-то фашист и нагрянул. Мы ещё в Испании^[30] хотели задавить в зародыше гидру, но эти же американцы, которым тоже «не всё так однозначно» продолжали Франко горючее и машины продавать, а французы с англичанами всё компромисса искали, а потом и Мюнхенский сговор^[31] учинили… Теперь расхлёбываем, причём и мы, и они. И дальше придётся хлебать – краёв не видно, потому что когда немцев одолеем, то с такими «макаровичами» останемся. Не доведут они нас до добра и вся страна будет из таких вот «тёплых» состоять… Надо с этим что-то делать. Одно в таких людях хорошее – ко всему привыкают, везде приспособятся. Таких надо побольше в Магадан отправлять – может, они там Чикаго отгрохают. Хотя, вернее, мост на Аляску выстроят, тьфу ты…»

Степан поднялся с бочонка, поправил портупею и вышел из сарая. Он обогнул особняк, вступил на тротуар, и краем глаза заметил, что к нему кто-то несётся, по диагонали пересекая проезжую часть. Рука было потянулась к кобуре, но Степан признал в бегущем Игоря Фосфорова – оперативника с другого участка и старого руга, с которым они до войны вместе ездили на учёбу в Москву.

Обычно Игорь дежурил у вокзала, поэтому и одет был соответствующе – примятая восьмиконечная лондонка на голове, белоснежный воротник сорочки щегольски лежит поверх лацкана бостонового однобортного пиджака, а из-под широченных брюк выглядывают чуть не лаковые туфли. Канальство такое, что не то артист, не то шпана лиговская. Из-за места своей постоянной дислокации говор его тоже стал и не питерский, и не одесский, а какой-то и не свой, и не чужой. Как раз самое то, чтоб среди приезжих затеряться и для мазуриков своим казаться.

– Я тебя уже битый час по рынку шукаю! Ты где пропал? – после пробежки дыхание Игоря совсем не сбилось.

– А что такого случилось, что ты свой участок бросил и меня допрашивать прибежал? Сам-то Фетищевых нашёл?

– Не. Опросили их хозяйку Блинову, но та наотрез. Такого арапа заправляет – только держись! Или, может, действительно дура?

– Блинова, говоришь? Ты проведи-ка у неё обыск, чем волынку-то тянуть.

– Прокурор санкцию зажал: «Беспочвенные подозрения!» говорит, ага. Крючкотворы, мать их так.

– Про крючкотворов я и без тебя наслышан – вообще нисколько не удивил. Ты ко мне про них рассказать прибежал?

– Да ну тебя! Дело есть. Знаешь, за городом завод эвакуировали?

Степан усмехнулся и развел руки в стороны:

– У нас сейчас везде за городом заводы эвакуированные!

– Ну… Это… Где Шкляевская знаешь?

Степан кивнул.

– Шики, значит, проехал и до той Шкляевской не доезжая, так там есть поле. Понял? Ну так вот. Сегодня мне говорят, что там уже третий день какие-то деятели что-то копают.

– Ну, копают и копают. Этим должно ГПУ заниматься? Где их участковый?

– Где, где… Рифму хочешь?

– А ты поэт, да?

– О, опять та же почти рифма! – Игорь радостно хлопнул Степана по плечу, но тут же посуровел. – А шиш его знает где это поц, в том и мулька! Второй день на работе не появляется. В сельсовете думали, что заболел или загулял. Домой к нему пришли – никого. На заправленной кровати пустая кобура лежит, а под кроватью лукошко малины. Деньги, документы – всё на месте. Так они с сельсовета сразу в обком ломанулись, а там и до Лукьянова^[32] дошло – бушует, результата требует. Я уже наслушался, что это клад не то ищут, не то закапывают, а то минирование проводят, или вовсе размечают взлётно-посадочную полосу… Так что с самого верху спустили указание принять меры по этим землекопам.

– Значит, поедем – нечего рассуждать. Если Лукьянов требует, значит, дело политическое, – Степан одёрнул гимнастёрку. – Много там этих землероек?

– Колхозные трепались, типа, в первый раз было двое.

– Тогда хорошо – вдвоём управимся, допросим. И других оперов от работы не отвлекать.

– И лишний шухер не наводить!

Степан с тоской оглянулся на торговые ряды, поискал глазами Августу и белокурого мальчишку. Недовольно сжал губы, потом выдохнул:

– Тогда давай сейчас же и выдвинемся – у меня тут один мужичок есть из Лянгасово, он разной берестяной чертовщиной промышляет – как раз заканчивает, так он нас с тобой и подбросит. Чтоб воронком население не пугать.

– Ну, значит замазали с тобой!

– Пошли. Мазутный ты мой.

И вовремя угадали, потому что лянгасовский кустарь уже снял с лошади рептух^[33] и запрягал в обратный путь. Телега была почти пустой – манки́ на утку, туеса и заплечные короба разобрали подчистую, осталось только несколько горлоток и несусветных размеров пестерь. Игорь глядел на эту утварь, а после спросил:

– А правду говорят, что у вас в посёлке трупы прямо на насыпи валяются?

Кустарь причмокнул, на мгновение задумался: