Кресло старое, неизвестно, на сколько его механики еще хватит. По идее, давно надо было купить ей более новую модель, но она в нем уже почти не сидела: все свое время она проводила в общей гостиной вместе с другими стариками, страдающими деменцией, и там у них стояли кресла-трансформеры на несколько поколений новее. Как-то несколько месяцев назад я зашел в эту гостиную и не поверил своим глазам: казалось, все они, десять старушек и один старичок, все как один слабоумные, сидят на мостике звездолета «Энтерпрайз», только без аппаратуры и экранов, одиннадцать ветхих тел в новейших мягких креслах с высокими спинками и анатомическими подушками, бесстрашно следующие в направлении, откуда еще никто не возвращался. А между креслами к тому же бесшумно скользили по полу два робота-сиделки, покрытые мехом, который можно гладить; к ним я тоже так и не привык, хотя они разъезжали там уже несколько лет. При виде них я каждый раз думал, что здесь что-то не так, что им тут не место, как будто их транспортировали сюда из будущего. Но последнее время со мной такое бывает, мне кажется, что из будущего на меня так и сыплются какие-то новые вещи, старею, не иначе; раньше в шестьдесят лет ты только начинал жить, как будто тебе сорок, но это нам тогда было сорок, а шестьдесят было им.

Пару недель назад я видел, как три старика с деменцией встали вокруг такого робота и, радостно улыбаясь, тихонько его гладили, у них в руках и силы-то почти не было, и эти дряхлые пальцы соскальзывали с меха, от этого мне почему-то стало страшно, как будто это сцена из кошмарного сна или из фильма ужасов. А тут еще эти новые кресла. Только присмотревшись получше, я понял, что они шевелятся. Сначала я подумал, что мне показалось, но нет: всех этих погружающихся в море забвения старичков кресла тихонько убаюкивали, разминали и массировали, и им это нравилось, конечно же, им было приятно, они сидели с прикрытыми глазами и получали удовольствие. Выглядело это непристойно, другого слова и не подберешь, только если отвратно; и тогда еще девяностодевятилетняя мышиная фигурка моей матери тоже сидела в таком разминающе-убаюкивающем кресле, и было похоже, что она там тихонько кончает. Нет, я не знаю, как выглядела моя мать, когда кончала, – сама мысль об этом могла бы подтолкнуть меня к поиску оружия – но она сидела с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом и наслаждалась; может, в сиденьях этих кресел были такие выступы, которые могли проникать внутрь различных отверстий в теле, и я стоял там, у входа в общую гостиную, испытывая чувство гадливости – о, вот оно, слово! – и смотрел на шеренгу новеньких кресел со старичками, пребывающими в полном упоении, и желал лишь, чтобы меня внезапно поразило слепотой прямо на месте.

Это наши новые кресла, сказала Рокси с гордостью, как будто это она их спроектировала, но нет, она не проектирует кресла, она ухаживает за стариками с деменцией. Ей двадцать с небольшим, в глазах меланхолия, а голос хриплый, как будто она тайком курит. Они уже не на кнопочном управлении, уточнила она, а на оральном. Я не понял, специально ли она допустила эту двусмысленность, и побыстрее вошел в комнату, чтобы поздороваться с матерью, прежде чем представлю уже ее в этом кресле, с ее меланхоличными глазами и таким же выражением на лице, как у моей матери.

Вот если бы дома было такое кресло, со всеми этими мягкими пульсирующими выступами и углублениями, даже представить страшно. Из него ведь вообще было бы не выбраться; мое кресло, слава богу, предыдущего поколения. БЗЗЗТ. Нет, сиденье. БЗЗЗТ! Сиденье! БЗЗЗТ! Да не вниз, а вверх! И вот я уже нажимаю двумя пальцами одновременно, еще немного – и я превращусь в свою мать, а может, уже давно превратился, просто сам пока не понял. Я и так, конечно, она, я – это моя мать и мой отец, их слегка потрясли, перемешали и перелили в стакан, и теперь жизнь по чуть-чуть отпивает от меня через трубочку. Добавить вам льда? Зонтиком украсить?

Я пытаюсь сконцентрироваться на кнопках. Подумай сначала, не торопись. Считай вдохи и выдохи. БЗЗЗТ. Нет, вверх! Чем больше я пытаюсь сосредоточиться, тем сильнее мой гнев. На кресло, на ту бабу в «Алберт Хейне», на письмо от издательши – только этого не хватало, с чего это она вдруг начала жаловаться на сюжет и все такое. Я не злюсь, я просто устал – последнее время столько всего произошло, – мне бы поспать. Когда-то я спал в этом самом кресле, я дежурил у постели матери, и мне как-то удалось выстроить спинку, сиденье и подставку для ног в одну более-менее горизонтальную линию, сейчас тоже должно получиться, хотя, может, в ту ночь я набрал какую-то тайную комбинацию кнопок; нет, не может быть, БЗЗЗЗЗЗТ, подставка, БЗЗЗТ, спинка. Смотри-ка, мы лежим, да настолько горизонтально, что даже возникает вопрос: а не опрокинусь ли я назад? Но в ту ночь, когда я у нее дежурил, этого ведь не произошло, мать тяжело дышала в своей постели, я лежал в этом кресле, почти не смыкая глаз, а сейчас, может быть, все-таки получится – нет, мне звонят. Леннокс.

Глава 2

Как будто мы только вчера разговаривали. Во всяком случае, тон у него именно такой. А вот я удивлен. Что это Леннокс, я понимаю, только когда он представляется, номер мне ничего не говорит. Зачем он звонит? Вот было бы смешно, если бы он предложил мне оружие: Леннокс, типа, читает мысли и исполняет желания, а ведь он, кстати, раньше работал с Де Мейстером, так что почему бы и нет, но в итоге он не за этим мне звонит, а чтобы рассказать, что Бонзо потерял память и надо к нему поехать и что-то сделать. Все равно совпадение, потому что Бонзо и Де Мейстер – это один и тот же человек. Потерял он память не полностью, говорит Леннокс, а только ту часть, которую мы для него придумали. Ну, то есть ты, конечно, придумал; ты нам нужен.

Бонзо, повторяю я, Бонзо? Дай-ка подумать.

Естественно, я сразу догадался, о ком он говорит, но не хочу, чтобы он это понял, я стараюсь произвести впечатление человека, живущего такой богатой и наполненной жизнью, что имена из прошлого не сразу всплывают в памяти. Не важно, поверит он или нет, я это делаю для себя самого, это мне нужно в это поверить.

Итак, поверив в это, я говорю, что не понимаю, как можно потерять часть своей памяти. Леннокс отвечает, что ему это тоже не вполне понятно, но что есть, то есть. Возможно, память устроена так, что в результате травмы один из слоев окажется стертым, а другие останутся нетронутыми. Это слова человека, начитавшегося научно-популярных книжек, но вслух я их не произношу, так как не хочу сразу же настроить Леннокса против себя, я его столько лет не слышал, да и потом: Бонзо? Травма? Какая еще травма, спрашиваю я, о чем ты? Мы пока не знаем, что именно произошло, отвечает Леннокс, но сейчас он опять тот Бонзо, каким мы его знали.

Как это, тот Бонзо, каким мы его знали, спрашиваю я, опять, что ли, трахает студенток, стоя у окна общежития?

Нет-нет, спокойно отвечает Леннокс, как будто в этом вопросе нет ничего необычного, все-таки возраст уже не тот.

И только теперь мне в голову приходит вопрос о том, откуда Леннокс знает про потерю памяти. Значит, ты все это время поддерживал контакт с Бонзо? – спрашиваю я. Или не только ты, а вы все вместе, из Конторы, или как это у вас там называется.

Я слышу, как Леннокс улыбается. Не знаю, как это возможно: слышать улыбку на том конце провода. Звучит это не менее абсурдно, чем слышать, как кто-то рядом потеет, но я явственно слышу его улыбку, как будто он сидит рядом со мной.

Он никогда не пропадал из виду полностью, отвечает Леннокс. Никто никогда полностью не теряется из виду.

Но меня-то ты потерял из виду, говорю я, мы с тобой уже почти сорок лет не пересекались. И пытаюсь при этих словах громко улыбаться, но не знаю, получилось ли, а спросить у него тоже будет странно: скажи, Леннокс, ты слышал, что я только что улыбнулся?

Ты тоже не пропадал из виду, отвечает Леннокс, не то чтобы.

Ну и как же? – спрашиваю я. Не станешь же ты мне рассказывать, что много лет живешь в соседнем доме? – и я на самом деле из своей почти горизонтальной позиции на кресле моей матери смотрю на окна напротив, но там, как всегда, задернуты шторы.

Ах, и так далее, и так далее, говорит Леннокс, и я вдруг чувствую себя счастливым, потому что помню, что раньше он так заканчивал разговор, который ему надоел. И так далее, и так далее, но при этом таким тоном, на который невозможно рассердиться. И выглядел он всегда расслабленным, Леннокс с его соломенного цвета волосами средней длины и утопленной переносицей, как у человека, который когда-то занимался боксом и схлопотал по лицу, но не стал по этому поводу париться.

Леннокс – это не настоящее имя.

Леннон? – переспросил я при нашей первой встрече. Нет, Леннокс, ответил он. Да ладно тебе, ты и в первый раз прекрасно слышал, звуки реально разные.

Этим он сразу пробудил мой интерес. Сплющенный нос не делал его похожим на интеллектуала, но, услышав, что он говорит, я сразу подумал: наконец-то хоть у кого-то в этом коллективе есть мозги.

Энни Леннокс? – спросил я. Дело было в середине восьмидесятых, «Юритмикс» выдавали хит за хитом, песни были мелодичные и запоминающиеся, но любить их было не круто. Нет, просто Леннокс. Да понятно, что тебя не зовут Энни, я имею в виду, что ты назвал себя в честь Энни Леннокс? – говоря это, я всеми силами пытался не смотреть на его нос.

Я понимаю, что ты имеешь в виду, ответил он, но нет. И он посмотрел на меня оценивающе и, кажется, признал за своего. Я даже подумал, что сейчас он положит руки мне на плечи. Не у всего есть причина, сказал он.

Ну как же, ответил я, вообще-то у всего, разве нет? Причина и следствие, все такое.

Так-то оно так, произнес Леннокс, но это только если ты отделяешь одно от другого. Если бы до этого он положил руки мне на плечи, сейчас был как раз тот момент, когда бы он их снял.

Вот как, сказал я, стоит отойти на пару шагов, чтобы видеть всю картину, и все дела; но пазл, на который мы смотрим издалека, все равно состоит из маленьких кусочков. Не знаю, откуда я это взял и был ли в этом смысл. И так далее, произнес Леннокс, уходя, и так далее, и так далее.

А вот почему сейчас, сорок лет спустя, мне это доставляет радость – не значит ли это, что то время мне нравилось, что я чувствую ностальгию? И почему я продолжаю его слушать, почему не кладу трубку, а спрашиваю, что конкретно с Бонзо и как он жил все это время? Потом Леннокс объяснит, что все из-за того, что у нас нет детей, но сейчас я пока задаю вопросы так, как будто мы все те же люди, что когда-то работали в архиве, как будто время сейчас является прямым продолжением того давнего периода, как будто само собой разумеется, что мы будем помогать Бонзо решить его проблемы с памятью.

Где он, куда нам ехать-то? – спрашиваю я, как будто уже точно еду. А почему бы и нет? Делать-то все равно нечего. Комната матери прибрана, а книжку мою издавать не собираются.

На месте разберешься, отвечает Леннокс. Я уже в деле, и все из-за этих трех слов, которые он сказал: ты нам нужен.

Глава 3

БЗЗЗЗТ. БЗЗТ. Этот звук уже поселился у меня в ушах, как будто где-то в голове миниатюрная версия моей матери пытается побороть пульт управления креслом, но почему бы и нет, что с того, что она умерла, она может быть где угодно.

Сколько же в тебе гнева, я прямо чувствую, сколько в тебе гнева.

Он прав, меня все бесит. Бесят остальные пассажиры, бесит, что жарко, бесит, что мало места. Да, да, сам знаю, коротко отвечаю я. Рубашка липнет к спине, но чтобы снять пиджак, придется сначала пробраться мимо Леннокса к проходу.

В этом-то и вопрос: знаешь ли ты сам?

Мы сидим в автобусе. С чего бы это? Я думал, что мы поедем на машине. Раньше я медитировал, сообщаю я. Дай отгадаю, говорит Леннокс, но у тебя не пошло. Автобус не рейсовый, тут одни туристы, это старая американская модель со сглаженными углами, и над основными окнами расположен ряд узких окошек, повторяющих изгиб крыши. В прошлый раз Леннокс заезжал за мной на лимузине, но это было давно; и времена, судя по всему, изменились, а вместе с ними и бюджет. На водителе темная форма и фуражка с черным блестящим козырьком. Время от времени он кидает взгляд в зеркало, лицо у него печальное, как у старой собаки, которую часто били. Остальные пассажиры – это русские, японцы и китайцы. Им летать еще можно, а вот по Европе почти все перевозки осуществляются наземным транспортом.