Вот округлый силуэт среди густого чернильного неба – северо-западная башенка с заложенной кирпичом террасой, окнами на угол Лексингтон-авеню и 63-й улицы. Внутри, в ее многокомнатном номере – одном из лучших в отеле, но таком же скромном, как и стандартные, – находились узенькая кровать, небольшой письменный стол, комод и крошечное кресло. Можно было, не вставая с кровати, открыть и закрыть дверь, а также порыться в комоде. Пусть и простенькая, но это была ее «мастерская», как писала Молли в том самом письме денверским друзьям, «до потолка заваленная всяким добром» [5].

А повыше номера, на двадцать девятом этаже, было еще одно окно в готическом стиле, у которого она ходила кругами в барбизонской «башне Рапунцель», где во множестве размещались мастерские многообещающих молодых художниц: в этой комнате со звуконепроницаемыми стенами и высоченными потолками Молли часами упражнялась, распевая арии. Актовый зал, поясняла она, нужен для того, чтобы проживающие в отеле актрисы и певицы, нынешние и будущие, давали концерты. В оформленных в итальянском стиле вестибюле и бельэтаже отеля Молли играла в карты с подругами. В библиотеке со стенами, обшитыми дубовыми панелями, собирался ее книжный клуб. (Вероятнее всего, она приходила на собрания литературной группы «Пегас», созданной с целью «поощрения достижений мысли путем предоставления авторам возможности продемонстрировать свои сочинения перед публикой и обсудить в атмосфере здоровой, честной и конструктивной критики» [6].) Мужчинам – всем, кроме лицензированных врачей, сантехников и электриков, записанных в журнале посещений, – строго запрещалось присутствие где-либо, кроме вестибюля и общей залы на восемнадцатом этаже, для чего нужно было получить пропуск, явившись в сопровождении своей дамы.

Парадный вход клуб-отеля располагался на 63-й улице [7]; в магазины на первом этаже, числом восемь, можно было войти со стороны Лексингтон-авеню: там были химчистка, парикмахерская, аптека, магазин чулок и белья и книжный магазин «Даблдей». Все необходимое для женщины определенного толка. Также туда можно было попасть прямо из отеля, через небольшой коридор, так что если постоялица не желала соваться на улицу, этого и не требовалось. Отель открылся всего три года назад, в самый пик преображения Нью-Йорка. Строительный бум был в разгаре; старое целенаправленно сносилось, на его месте возводилось новое. По мнению общественности, Манхэттен годами застраивался бессистемно, бессмысленно и хаотично, но навести порядок еще было можно. Принадлежащее прошлым столетиям будет стерто с лица земли, уступив место новому, целеустремленному, механизированному двадцатому веку; многоквартирные доходные дома и низенькие строения должны смениться хорошо спланированными башнями в силуэтах ар-деко.

Архитектура двадцатого столетия была такой же новой, как женщина, освободившаяся от прежнего гнета. Критики Нью-Йорка девятнадцатого столетия порицали «коричневый кожух, укрывший Манхэттен», оставивший след в виде моря монотонных красновато-коричневых домов [8]. Сегодня они воспринимаются как дорогие старинные и причудливые особняки из песчаника, а тогда считалось, что они уродуют лицо города. Те, кто занимался планированием, подчеркивали, что, раз уж радости и вспышек цвета времен голландского Нового Амстердама с его «красными черепичными крышами, ковровыми узорами кирпичных фасадов и выкрашенными в яркие цвета деревянными деталями» не вернуть, можно придумать архитектуру нового века и его олицетворение: небоскреб.

Посреди строительного бума, в 1926 году, синагога конгрегации Родеф Шолом продала свое здание и землю на Лексингтон-авеню и 33-й улице Манхэттена за восемьсот тысяч долларов [9]. Одна из старейших еврейских общин Соединенных Штатов переезжала в Вест-Сайд, оставив место для будущего первого отеля-резиденции для женщин. Синагога простояла пятьдесят пять лет; она появилась, когда еврейские иммигранты переехали из многоквартирных домов в центре Ист-Сайда в новенькие дома Среднего Манхэттена и жилой части Вест-Сайда. И снова она перебиралась вслед за прихожанами из этого района, застраивавшегося особенно быстро после того, как в 1918-м ветку метро Лексингтон-авеню продлили от Центрального вокзала на 42-й улице до 125-й улицы. Для прощания с Ист-Сайдом после полувекового пребывания в синагоге на импровизированную сцену позвали старейших прихожан: миссис Натан Букмен, девяноста трех лет, и Айседор Фос, девяноста одного года [ТО]. Они ходили в эту синагогу со времен своей бат-мицвы в тринадцать лет; восседая на сцене и взирая сверху вниз на собрание добропорядочных ньюйоркцев, вспоминая родителей, бабок и дедов, немецких евреев-иммигрантов Ист-Сайда, они прощались с девятнадцатым столетием. Отель «Барбизон» же собирался здороваться с веком двадцатым.

Когда-то на пересечении Лексингтон-авеню и 63-й улицы потребовалось построить синагогу Родеф Шолом, теперь же она уступала место в ответ на новую потребность. Первая мировая война освободила женщин, а после принятия в 1920 году Девятнадцатой поправки они оказались на пути получения всех гражданских прав; одновременно с этим произошло нечто не менее важное: работающих женщин стало видно, с ними стали считаться. Как никогда много женщин подавали документы в колледж, и, хотя замужество продолжало оставаться главной целью, служба в конторе сочетала прелести флэпперского житья (за покупками в «Блуминг-дейл»! На ужин в «Дельмонико»!) с достойной подготовкой к замужней жизни. Работа в конторе считалась успешным стартом для юношей, но с тех пор, как женщины устремились в офисы, расположенные в новеньких сверкающих небоскребах, растущих по всему Манхэттену, секретарская должность перестала быть началом большой карьеры. Теперь она стала рассматриваться как возможность отточить мастерство «жены-секретаря», получая при этом жалованье и наслаждаясь кратким периодом независимости до замужества. Секретарши нового столетия «настолько заменяли боссам исчезающий типаж, к какому принадлежали их матери, насколько это вообще было возможно» [11], писал журнал «Форчун». Они печатали на машинке письма босса, проверяли остаток-сальдо чековой книжки, сопровождали к зубному врачу дочерей начальника и, если ему требовалось поднять самооценку, подбадривали беседой.

Но кое-что новые женщины получили взамен: публично признанное право жить самостоятельно, выражать собственную сексуальность (до известного предела), покупать себе самой то, что захочется, наслаждаться всеми прелестями жизни в большом городе и посещать общественные места на своих условиях. И чтобы это все делать, им нужно было где-то жить. Старый добрый женский пансион [12] – ранее доступная незамужним женщинам возможность жить и работать в Нью-Йорке – отныне считался пережитком прошлого и, как объявила газета «Нью-Йорк Таймс», ассоциировался с «кушетками, набитыми конским волосом» и «вечным запахом тушеной говядины». А еще – с рабочим классом, тогда как новая порода работающих женщин происходила из семей высшего и среднего класса и хотела что-то получше. Не собирались они мириться и со строгими правилами общежития или высокомерной филантропией (доброжелательным, но весьма унизительным мотивом создания многих и многих пансионов для вдов, работающих и нуждающихся женщин). И адрес играл роль – причем немалую!

Но даже если бы они и смотрели сквозь пальцы на колючие матрацы, жесткую говядину и более чем спартанские условия, пансионов едва ли хватило бы на всех: молодых женщин, стекавшихся в большой город, становилось все больше. И решение нашлось: они будут жить в отелях-небоскребах.

Жилые отели для людей семейных и одиноких стали входить в моду в конце 1800-х. «Строить беломраморные замки уже не модно, сколько бы денег у тебя ни было, – писал в те времена один публицист. – Нет, все живут в отелях» [13]. Условия в них разнились: от роскошных многокомнатных номеров для противоестественно богатых представителей «позолоченного века» до весьма скромных и практичных – для работающих и неженатых людей. Над тем, чтобы в доме-отеле было уютно, много и скрупулезно работали. В менее роскошном жилье ставилась специально сделанная мебель габаритами меньше стандартных, что позволяло помещать ее в небольшие комнаты и отчего номера казались больше, чем на самом деле. Односпальная кровать лишилась изножья, а изголовье стало ниже, что и создавало иллюзию пространства. В тех же целях углы на мебели слегка скругляли. В отелях подороже номера обставлялись не-дешевыми копиями мебели XVIII столетия; не были редкостью и камины. Когда строился «Уолдорф-Астория»^[6], в ангаре рядом со стройкой создавались макеты номеров и коридоров, чтобы можно было тщательно подобрать и примерить все, вплоть до цвета стен и водопроводных кранов, не говоря уже о коврах, занавесках и шкафах для посуды. Миссис Чарльз Сейбис, руководившая внутренней отделкой отеля, одобряла одни номера и браковала другие; как только решение было принято, номер в ангаре демонтировали и оборудовали новый. Для некоторых комнат госпожа Сейбис использовала деревянные панели, спасенные из особняка в Йоркшире, попутно размышляя над извечным вопросом «а подойдет ли расписная ширма или ваза династии Мин к интерьеру в духе королевы Анны?» [14] Важно: номера в дорогих отелях-резиденциях не должны были выглядеть похоже. Это вам не какая-нибудь типовая сеть.

Быстрый рост жилых отелей во многом стал возможен благодаря лазейке в законодательстве: закон о многоквартирных домах, принятый в 1901 году, исключил из списка ограничения на число этажей и строгие правила пожарной безопасности для домов с квартирами без кухонь. Несмотря на то что сделано это было из меркантильных соображений, результат неминуемо привлекал: кто бы отказался жить в отеле с полным обслуживанием? Даже те, кто никогда подобного не пробовал, могли представить такую жизнь, сходив в субботу в кино на фильм популярной тогда серии «Худой человек»: Уильям Пауэлл, широко улыбаясь, с коктейлем в руке, нетрезвой походкой перемещается из нелегального бара (сухой закон!) в жилой отель и обратно.

В 1903 году нью-йоркский отельер Симеон Форд емко сформулировал: «Мы строим прекрасные отели для прекрасных людей, хорошие отели для хороших людей, простые отели для простых людей и даже бросовые отели для отбросов общества. Так что возникновение новой категории постояльцев – женские отели для женщин – было лишь вопросолм времени» [15].

«Барбизон» впоследствии станет самым модным, но первым он совершенно точно не был. Первым отелем для женщин стал «Марта Вашингтон»: предпосылки его постройки отличались от «Барбизона», но «Марта» во многом предопределила его появление. Открывшееся в 1903 году основательное двенадцатиэтажное сооружение протянулось на целый квартал вдоль Мэдисон-авеню, от 29-й до 30-й улицы. Надолго опередив время, отель решал проблему размещения незамужних женщин из «белых воротничков» во времена, когда по правилам одинокая постоялица не могла быть заселена в номер после шести вечера, если при ней не имелось тяжеленного саквояжа – доказательства, что она не проститутка. Доходило до неловких ситуаций: две дамы из привилегированного сословия признавались, что им «пришлось переночевать на железнодорожной станции Брод-стрит в Филадельфии оттого, что они не хотели подвергаться риску быть выставленными из отеля» [16]. Еще до Первой мировой войны некоторые женщины ездили в Нью-Йорк в одиночестве по рабочим делам. Наиболее состоятельные и творчески мыслящие искали собственные решения: к примеру, коммуна художниц привела в порядок конюшню в переулке и приспособила ее для жилья и мастерских [17]. Прочие снимали квартиры в домах, отделывая их изнутри, но никак не выделяя снаружи среди неказистых окрестностей. Таким образом, первый в своем роде отель «Марта Вашингтон» стал убежищем для таких женщин, как и для суфражисток – персон, как доктор Мэри Уолкер, врач и известная феминистка, – любивших бросить вызов строгим правилам в одежде задолго до флэпперов. На собственной свадьбе Мэри отказалась произносить слово «послушание», не брала фамилию мужа и носила короткие юбки, под которые надевала брюки [18].