Глава 8

Проехали послы не долго. Почувствовав себя в безопасности, они решили вновь исполнять все церковные обряды, которых в Крыму невозможно было держаться во всей их полноте из-за нехватки времени и стесненных обстоятельств. В это время при московском дворе было в моде благочестие, и увлекались им молодой царь и его приближенные настолько, что сам царский дворец превратился на время в подобие строгого и чинного монастыря. Образец благочестия перед агарянами должны были явить и московские послы, отправлявшиеся в далекий и опасный Крым. Перед выездом им была вручена особо составленная, чуть ли не самим государем, грамота, где подробнейшим образом было расписано количество и содержание утренних, дневных и вечерних молитв. Если бы послы решили полностью исполнять полученные предписания, то не только не имели бы возможности, за нехваткой времени, выполнить свою посольскую миссию, но и сам путь в Крым занял бы у них никак не менее полугода. К счастью, решено было не посылать с ними священника, а сами послы, по молчаливой договоренности, делали себе в религиозном вопросе большие послабления. Особенно часто уклонялся от длительных служб Агей Кровков, который, будь его воля, и вовсе ограничивался бы краткими утренними да вечерними молитвами. Гораздо ответственнее подходил к делу стольник Ордин. Кроме присущей ему набожности, его подталкивало к соблюдению предписаний и то, что, как он прекрасно понимал, об их поведении во всех подробностях будет доложено государю, а тот будет придавать образцовости поведения своих послов ничуть не меньшее значение, чем собственно исходу их посольства. Отъехав не более, чем на версту от того места, где послы повстречались с отрядом рейтар, Ордин, к явному неудовольствию Агея Кровкова, дал знак всем готовиться к молитве, и начал извлекать из седельной сумки небольшие образа и другие необходимые для молебна предметы. Пуховецкий вначале воспринял происходящее с воодушевлением – последний раз он был в церкви много лет назад, да и то это была походная казацкая церковь, по общему мнению самих казаков больше похожая на хлев. Сейчас Иван с удовольствием вдыхал полузабытый запах свечного воска и ладана, и с умилением смотрел на строгие лики святых. Когда Ордин начал громко, довольно красивым тонким голосом читать молитву, Пуховецкий с жаром повторял за ним ее слова, и даже немного прослезился. Однако прошло с полчаса, и Иван не без испуга понял, что, судя по последовательности молитв, служба только начинается. Никогда не собираясь быть попом, Иван, тем не менее, из всего курса училища особенно хорошо запомнил именно литургическую часть, и это знание сейчас подсказывало ему, что Ордин собирается отчитать полновесную обедню, причем на один голос. Это означало, что впереди еще по меньшей мере два часа службы. Судя по сумрачному, почти страдальческому лицу Кровкова, догадка Пуховецкого была верна. Двое молодых подьячих, тем временем, исправно крестились и били поклоны, хотя, казалось, мыслями они были где-то далеко. Тем не менее, всю последовательность службы они знали и следовали ей безукоризненно: среди ночи разбуди – не собьются. Кровков же, окончательно измотанный, решил применить тактику, которой он, судя по всему, нередко и успешно пользовался. Встав в определенный момент на колени, он как будто забыл с них подняться, затем опустил лицо вниз к земле и начал, закрыв глаза, слегка раскачиваться из стороны в сторону, словно впав в не слишком сильный религиозный экстаз. Разумеется, глаза его, как и подобает при столь истовой молитве, были закрыты. Ордин даже одобрительно взглянул на своего спутника, но тот вдруг начал заметно кренится на бок, и уже почти упал, но в последний момент, вздрогнув, открыл глаза, выпрямился во весь рост и громко невпопад подпел молитве. Ордин снова взглянул на Кровкова, но уже гораздо менее доброжелательным взглядом. В степи ночь сменяет день очень быстро, и уже к середине службы стемнело настолько, что стало ясно – ночевать посольству придется именно здесь.

Последние поклоны молившиеся послы били уже в совершенной темноте, подсвечиваемые лишь яркими степными звездами да начинавшей подниматься луной. Ордин был неумолим: служба была доведена до конца, не отступив ни от одной буквы канона. Когда стольник, и сам немного пошатываясь от усталости, принялся собирать богослужебные предметы, произошло неприятное событие – пропал Агей Кровков. Закончив службу, Афанасий Ордин поинтересовался у своего спутника, где, по его мнению, им лучше расположиться на ночлег, однако ответа не получил. Он начал все громче кричать: "Агей! Агей!", но это не помогало. Тогда стольник раздраженно приказал рейтарам найти Кровкова, и те усердно взялись за дело. Но и эти поиски не сразу увенчались успехом: служивые торопливо, хотя и бестолково, бродили по окружающей степи встревожено переговариваясь. Наконец, раздался радостный вскрик одного из служивых, за которым последовал звук удара и ругань сонного голоса, несомненно принадлежавшего Агею. Как оказалось, под покровом тьмы Кровков заснул окончательно, да так крепко, что скатился довольно далеко от места службы по крутому склону степного буерака. Теперь он, пошатываясь и стряхивая с кафтана засохшие травинки, направлялся к Ордину, попутно отчитывая рейтара, который за свой успех в поиске начальника был вознагражден не только этой отповедью, но и основательным пинком. Ордин поначалу не смог скрыть своей радости по поводу возвращения верного напарника, и даже пробормотал что-то вроде "Агеюшка!", но тут же лицо его и голос приняли ехидное и раздраженное выражение, какое они обычно имели когда стольник разговаривал с Кровковым.

Послы решили остановиться на ночлег рядом с небольшой рощей осокорей, которая, на их счастье, нашлась поблизости – в противном случае ночевать пришлось бы в голой степи. Роща стояла на краю небольшой балки, поросшей хилыми деревцами и кустарником, а на дне – высоченным, в полтора человеческих роста камышом. Пуховецкий с вожделением посмотрел на балку с мыслью, что если бы ему удалось туда попасть, то и все московское войско его бы не поймало. Но в действительности Ивана бросили под одно из деревьев и грубо примотали к стволу кожаными веревками. Оказалось, что не только ногайцы, но и москали питали к ним немалое пристрастие. К нему приставили караульным одного из рейтар, который также получил задание сделать так, чтобы пленник не умер от голода. Рейтар не выглядел радостным: вместо того, чтобы весело сидеть с однополчанами у костра, ему приходилось мерзнуть в кустах, да еще и в малоприятной компании хохла-изменника. Мало того – он вынужден был кормить это отродье с руки, как малое дитя. Рейтар выполнял свое задание без всякого прилежания, через раз пронося куски пищи мимо рта Пуховецкого, роняя их на землю и вовсе не пытаясь их затем поднять. На самого Ивана рейтар бросал лишенные всякого доброжелательства взгляды, однако не произносил ни слова, да и вообще не издавал ни звука. Пуховецкий даже подумал, а не вырезали ли его стражу язык по московскому обычаю. Однако когда Иван в очередной раз не сумел поймать подаваемый ему на кончике копья кусок хлеба, рейтар разразился такой старомосковской тирадой, что сохранность рейтарского языка перестала вызывать сомнения. Причина его молчаливости была, вероятно, в том, что любой, самый короткий разговор с Пуховецким мог слишком дорого обойтись служивому. Тем временем, привычные к походам послы и их охранники быстро соорудили два костра, за одним из которых расположились сами послы, а за другим – рейтары вместе с молодыми подьячими. Вскоре от костров потянулся уютный запах дыма и еще более приятный аромат вареного мяса, крупы и приправ, которыми москали основательно запаслись на крымских рынках. Ивану, у которого не менее половины предназначавшихся ему кусков черствого хлеба проходила мимо рта, оставалось лишь грустно вздыхать.

– Смотри-ка, Вань, а ведь выходит, что нас обоих наказали, а? – обратился он к рейтару, сам развеселившись от такой мысли.

Рейтар, однако, не оценил его шутки, и мало того, что особенно далеко отбросил предназначавшийся Ивану кусок хлеба, но и еще и, как будто невзначай повернувшись, хорошенько съездил Пуховецкому ножнами сабли по носу.

– Понял, с Москвой не шутят… – пробормотал царский сын, шмыгая носом.

Москаль ничего не ответил, только еще раз резко развернулся, мотнув ножнами все с тем же исходом для носа Пуховецкого. Иван сплюнул, и решил беседы далее не поддерживать.

Послы, между тем, расположились совсем недалеко от него. Возможно, им и хотелось бы сесть за общим костром вместе с остальными участниками посольства – такими же небогатыми уездными дворянами, как и сами послы в недалеком прошлом. Но положение обязывало. Звуки разговоров со стороны рейтарского костра становились все громче и все веселее, как свидетельство того, что вояки не теряли времени даром, а старались вознаградить себя за тяготы длительного похода, оказавшегося, к тому же, успешным. Вскоре оттуда стали доноситься совсем уж громкие выкрики, в основном не слишком пристойные, и взрывы хохота. Обстановка же у костра, где одиноко сидели послы его царского величества, была куда холоднее. Ордину, помимо обстоятельной молитвы, надлежало выполнить и менее возвышенный, но не менее важный долг: составить в Посольский приказ отписку, в которой подробно излагались бы события завершившейся поездки. Отписку, по ее подробности, конечно, невозможно было составить за один вечер, но Афанасий разумно решил положить на бумагу свои главные впечатления именно сейчас, пока не забылось в дорожное суете чего-то важного. Пока Ордин с сосредоточенным видом скрипел пером, Агей Кровков нетерпеливо прохаживался по поляне, время от времени запуская большую деревянную ложку в котелок с кашей, но, как будто бы, без особенного удовольствия. Наконец, терпение его иссякло, и он вкрадчиво обратился к Ордину с загадочной фразой:

– Боярин! Врель соть дар?

Агей при этом очень выразительно приподнял брови и взглянул на сотника. Тот не удостоил Кровкова ответом, но стал еще яростнее скрипеть пером. Тогда Агей раздраженно кашлянул, и с видом человека, принявшего решение, направился к соседнему костру. Там он строгим голосом отдал какие-то распоряжения, но обратно вернулся гораздо более довольным и умиротворенным, чем уходил. Он прилег возле костра, опершись на седло, извлек не пойми откуда небольшую балалайку, и принялся на ней потихоньку бренчать. Ордину явно все тяжелее давалась его писанина, но, сохраняя лицо, он еще довольно долго и усердно водил пером. Но вот Афанасий отложил бумаги в сторону и отошел к костру, где в полном молчании и удивительно быстро опорожнил большую миску с похлебкой. Затем он резким движением – а такими были почти все движения стольника – развернулся к Кровкову и бросил:

– Ну, доставай, чего разлегся??

Суровое лицо Агея расплылось почти детской радостью, и он, запустив руку глубоко в недра большой кучи вещей, неожиданно быстро окружившей его, извлек оттуда большую, изящно оплетенную ивовыми ветвями глиняную бутыль. Ордин без лишних церемоний выхватил ее у Кровкова и с жадностью сделал несколько больших глотков. Пока Агей, получивший бутыль обратно, поддерживал почин товарища, Ордин, покряхтывая, подошел к костру, наложил себе еще одну миску похлебки, и съел ее, пожалуй, еще быстрее первой. Послы уселись возле костра и стали, задумчиво глядя на игру пламени, поочередно прикладываться к красивой бутыли. Пуховецкий, который от своего дерева мог прекрасно видеть и Ордина, и Кровкова, загрустил еще больше. Насколько жарко было в степи днем, настолько же холодно становилось ночью, и Ивану, полуголодному и одетому все в те же крымские отрепья, оставалось лишь с завистью поглядывать на москалей. Небольшим утешением служило лишь то, что злобный глухонемой матерщинник-рейтар вынужден был делить с ним его незавидную судьбу.

Разговор у послов поначалу не слишком клеился. Впечатления от поездки в Крым и в ханскую ставку были пока слишком свежи и ясны, чтобы их обсуждать, и Ордин с Кровковым почти не касались их. Сказывалась и московская привычка поменьше рассуждать о делах государственной важности. Наконец, Кровков, намеренно или нет, решил затронуть тему, придавшую разговору долгожданную остроту.

– Ну что, боярин, далеко ли уедем? Доведется ли в Севске быть?

– А почему не быть? От гетмана пернач имеем, от хана – пайцзу. Чего бояться-то?

– Тот пернач, Афоня, означает, что гетман нас не тронет – и дай Бог, чтобы так – а в степи что курган, то пан… До Крыма-то и сам помнишь, как ехали – дай Господи забыть поскорее.

– Богдану можно верить, – убежденно заявил Ордин. Похлебка и жидкость из бутылки ему явно пошли на пользу – он заметно повеселел и раскраснелся. – Главное, Агей, до Сечи подняться, а там от него отряд будет.

– Точно, точно. До того и не жди, с ханом дружбы не станет рушить. А наша сотня хоть и хороша, а все-таки не полк.

– Брось, Агей, не тебе трусить. Пайцзу и пернач везем, чего бояться? Тем более тебе – небось, за твою милость в Перекопе немного дадут.

– Да и ты не Шереметьев – парировал Агей – А вот за нашего дружка, что под осокорем, и татары, и черкасы живо нам глотки перережут. Глядишь, и до Сечи не доедем. Набили мы ему цену.

– Ладно, ладно. До Сечи, небось, продержимся, а там не обидят – сказал Ордин, лицо которого далеко не изображало уверенности. Слова Кровкова явно задели стольника за живое.

– А я вот думаю, что татарам царевич наш больше ни к чему, а то бы не отдали. А вот черкасам царский сын еще как пригодится – они с нас своей пени еще не взяли.

Ордин промолчал, но явно начинал кипятиться. Его раздирали противоречивые и не самые приятные мысли.

– Да, Агейка, от черкас всего ждать можно, – сказал он наконец. – Еще и кланяться нас ему заставят, коли придется ко двору. Но против царя не пойдут, не посмеют – помощь царская им сейчас позарез. Так что доедем, Агей, доедем, еще и без подарков не останемся.

Ордин тут ободряюще похлопал Кровкова по плечу, но его сухая рука отскочила от могучей спины Агея, как мотылек от лучины. Говорил Нащокин не слишком уверенно, его живые глаза бегали все быстрее по сторонам. Агей же вполне удовлетворенно наблюдал за состоянием стольника, как будто вывести его из себя и было целью Кровкова. Теперь, добившись ее, он с довольным видом лежал и помалкивал, напоминая тигра, играющего со своей добычей. Резкие черты лица, большой нос и складки кожи усиливали сходство Агея с этим хищником.

– Да пошел ты к черту, Агейка! – воскликнул наконец, не выдержав, Ордин. – И так я черкас не жалую, а ты мне как на больную мозоль… Если уж и здесь чего учинят, то это прямая причина государю их в подданство не принимать, вот что!

– Почему же. Нас с тобой ногайцы ножом по горлу – вот и пропал самозванец. А черкасы его и спасут, и царю им поклоняться. Как тебе моя мысль?

Ордин только махнул рукой и судорожно приложился к бутыли. Его почин поддержал и Агей.