И щелчок, он положил трубку. А ты стоишь за прилавком, мысли мечутся в голове, как стая вспугнутых птиц, сорвавшихся с дерева, потому что – делать-то теперь что? Смотришь на часы. До двух ещё несколько долгих часов. За это время точно сбежать можно, думаешь ты, и на секунду даже погружаешься в расчёты, как, сгорбившись, прошмыгнуть в подсобку, а оттуда незаметно выйти через склад. Раствориться в узких улочках и бежать, бежать сломя голову, не останавливаясь, не обращая внимания на кровавый вкус во рту, на взгляды прохожих, на ноги, измученные подъёмом в гору. Ты мог бы добежать до леса, скрыться в нём и добраться до Швеции, где преспокойно живёт ваша дочка, Лиллемур. План вполне реальный, думаешь ты, но тут же одёргиваешь себя. А как же Мария? И мальчики ваши, Гершон и Якоб? Я сбегу, займутся ими, думаешь ты, закрывая книгу заказов, потому что если Якоба ещё есть шанс предупредить через одного знакомого в университете, то Гершона уж точно никак. Он со студенческой компанией уехал в горы, на лыжах походить. И что же, он возвращается, а его у общежития караулят гестаповцы? И что они сделают с Марией?

Неужели слухи, которые с недавнего времени ходят в магазинах, синагоге и на застольях, правда? Якобы евреев высылают в лагеря за границей? Или всё же это россказни, преувеличение, фантазии, как те чудовища, которыми в детстве была заселена для тебя темнота?

Ты звонишь продавщице на подмене и спрашиваешь, может ли она выйти на работу. Рассказываешь о вызове на допрос и выясняешь, сумеет ли она в крайнем случае подменить тебя на несколько дней. Затем звонишь Якобу, рассказываешь, что происходит, и просишь его связаться с Гершоном. Якоб начинает заикаться, с ним такое бывает от волнения, и ты пытаешься его успокоить, мол, ничего страшного, всё будет хорошо, к Марии в больницу ты сам успеешь забежать по дороге. И кладёшь трубку. Почти сразу появляется вызванная тобой продавщица, у неё на лице скорбь, почти страдание, теперь ты успокаиваешь и её тоже, говоря, что ничего страшного не происходит. Наконец ты надеваешь пальто, прощаешься и уходишь, тебе ещё надо в больницу.

О чём они хотят поговорить? Возможно, какая-то глупая кляуза, провинность, за которую не сажают, думаешь ты, поднимаясь в горку. Ступаешь, выбирая присыпанные песком места, цепко держишься за перила, чтобы не поскользнуться на ледяных, похожих на осклизлых медуз наростах на каменных ступенях.

Возможно, что и не страшно вовсе. Ну что такого ты мог сделать? Ничего. Вероятно, канцелярская формальность, скорее всего, перепись евреев… В худшем случае будут докапываться до брата Марии, думаешь ты, уже огибая угол больничного здания.

Спустя несколько часов тебя допрашивают в «Миссионерском отеле».

Вокруг снуют молодые люди в форме.

Рой солдат переговаривается, курит, распоряжается. Мужчина за столом перед тобой постукивает ручкой по раскрытым документам и смотрит на тебя холодным тяжёлым взглядом.

– Слышал, вы родом из России? Правда?

– Да.

– И знаете пять или шесть языков?

– Да… – отвечаешь ты растерянно, не понимая, куда он клонит.

– Как-то странно… У вас инженерное образование, учились вы в Европе, в разных странах, вон, Англия, Германия, Белоруссия. А теперь держите на пару с женой лавчонку дамской одежды.

– Всё так, я… – начинаешь ты, но он тут же перебивает.

– И вы еврей, – говорит он и откидывается на спинку стула. – С Давидом Вольфсоном в каких отношениях состоите?

– Он брат моей жены, – говоришь ты, ага, из-за Давида, значит, – но дальше вдруг неожиданный вопрос.

– Вы в курсе, что слушать Би-би-си противозаконно?

– Да, – киваешь ты и чувствуешь, что сцепил пальцы.

– И что запрещено распространять новости из Лондона?

Ты киваешь.

– И что вы обязаны сообщить, если вам станет известно, что кто-то их слушает?

«Как они об этом узнают?» – думаешь ты, судорожно перебирая в памяти места, где обсуждали последние новости из Лондона, но никак не можешь вспомнить, где что было, да и непонятно, кто бы мог донести.

– У нас есть доказательства, что эти новости обсуждались в некоем кафе, в «Кофейне».

Вот и ответ. Конечно. «Кофейня».

– Нам известно, что вы часто бываете в порту. Зачем? Что вы там делаете?

– Получаю товар, – отвечаешь ты. Кто-то ходил за тобой по пятам. Подслушивал твои разговоры, и в «Кофейне» тоже. Человек, понимающий по-норвежски. Но кто?

– Побудете тут, пока мы разбираемся в этом деле, – говорит мужчина за столом и машет рукой, отходи, мол, одновременно кидая взгляд на солдата у дверей.

– Что ж, спасибо, господин Комиссар. – Он отодвигает папку и велит охраннику препроводить тебя в камеру в подвале.

Даже и следующим утром ты ещё надеялся, что тебя отпустят, что кто-то в системе осознает – никакой опасности для Третьего рейха ты не представляешь, поэтому им же проще и дешевле позволить тебе заниматься своим магазином… но в камеру зашли трое солдат, дружелюбно поздоровались и попросили сложить руки за спиной. Холод металлических наручников сковал руки.

– Куда мы идём? – спросил ты по-немецки.

– Шагай, – скомандовал один из охранников и повёл тебя – вверх по лестницам, по коридору – во двор. Шёл снег. Чёрная машина ждала с включенным двигателем. Тебя запихнули внутрь. Машина поехала прочь из города. До тебя не сразу дошло, куда вы едете.

Лагерь Фалстад.

Час езды от Тронхейма. Большое кирпичное здание с внутренним двором, окружённое бараками; территория обнесена заснеженной колючей проволокой, сплетенье металлических нитей облеплено тонким слоем белого.

Ворота открываются, тебя завозят внутрь… мимо охраны, мимо голой берёзы… заводят в здание, ведут на второй этаж. По обе стороны коридора камеры. Двери деревянные, решётка над кормушкой выгнута. За одной ты видишь лицо арестанта. Два конвоира стоят и смотрят, как ты раздеваешься, в коридоре, прямо перед камерой, потом тебя в ней запирают. Продолговатое помещение, окно и нары. За спиной cо стуком задвигается засов, отсюда не сбежать, понимаешь ты, и тебя сковывает страх. Страх, потому что понятно: это конец, всё, что было раньше, было в последний раз.

А как Алкоголь, ты тоскуешь по нему первые недели в лагере, мечтаешь напиться: опьянение смягчило бы обстоятельства и мысли, приглушило бы отчаяние, ярость и страх, растворило их в дурмане забытья.

А как Ассоциации, непроизвольно возникающие когда угодно, по дороге на работу, в столовой, в лесу. Внезапные мгновения совершенно неожиданных воспоминаний, когда былое оказывается порталом во что-то иное.

Разбитые колёсами грузовиков колеи вокруг лагеря вдруг напоминают тебе о грязных ухабистых дорогах еврейского местечка в царской России, где ты вырос, о рябых курах за забором и о лохматом псе, которого ты обходил за версту.

Вид охранника, когда он нежится на солнце, запрокинув голову и прикрыв глаза, нежданно переносит тебя в студенческие годы в Германии, в мгновения абсолютного счастья: вот ты вышел из читального зала передохнуть, устроился на лавочке и наслаждаешься тёплым днём в ещё не подвластной нацистам стране.

Выстиранные рубахи сушатся возле барака, ветер раздувает их, точно паруса, а тебе вспоминается магазин, который вы с Марией сотворили с нуля, и поселение беженцев в Уппсале, где вам с Марией не хватило ума остаться, там на верёвках между домами сохло бельё, а вокруг носились ватаги детей.

А как Ажиотаж и веселье зимой на горке. Когда вас ведут в Фалстадский лес на принудительные работы, тебе издали виден раскатанный санками спуск: отполированная блестящая полоса за соседним хутором, почирканная чёрными полосами земли и камушков, нанесённых детскими ножками, когда малышня с радостным визгом, с красными от мороза щеками катается тут на санках.

А как Активация, как бесконечное множество историй, похороненных на годы под камнем преткновения, но теперь извлечённых на белый свет. Мешанина пустяков и подробностей, открывшихся нам внезапно, как обнаруживались в детстве под поднятым тобой камнем разбегающиеся во все стороны букашки.

Дорогой Хирш, эта книга – попытка отсрочить вторую смерть, отодвинуть забвение. Да, я не знаю наверняка, через что тебе пришлось пройти, как в точности всё было, но я собрал твою историю по крупицам и сложил их вместе, чтобы мы живо представили то ушедшее время. Я не еврей, но в моих детях, твоих праправнуках, есть еврейская кровь. Твоя история – она и их история. Как мне, отцу, объяснять им ту ненависть к евреям?

После нашего разговора у камня преткновения я залез в архивы, книги и семейные альбомы, я объездил разные городки и деревни, где прежде никогда не бывал, я поговорил со множеством людей. Но самое главное, я раскопал историю одной виллы на окраине Тронхейма. Историю совершенно чудовищную и неправдоподобную, я бы в жизни не поверил, что такое бывает, но эта вилла причудливым образом соединила нашу семью и Хенри Оливера Риннана, молодого человека, ставшего лютейшим из самых лютых нацистов Норвегии.

Вилла на букву Б.

Бандова обитель.

Б

Б как Банда.

Б как Бандова обитель, легендарная вилла на Юнсвансвейен, 46, она горделиво возвышается на самой границе исторического центра города. Даже спустя десятки лет после войны люди переходили на другую сторону улицы, лишь бы не идти вдоль дома с жуткой славой, как будто творившееся в нём зло сконденсировалось в воздухе и им можно ненароком надышаться и заразиться. Здесь, в этих стенах, Хенри Оливер Риннан и его банда вынашивали свои планы, пытали на допросах арестованных, убивали, пили и гуляли.

Журналист, попавший в Бандову обитель сразу после капитуляции фашистов, так описал свои впечатления:

В доме царил полный разор, риннанавцами владела, видимо, какая-то дикая страсть к разрушению. Все комнаты похожи на стрельбища, стены и потолок изрешечены пулями, а там, где обои показались им слишком целыми, они искромсали их в лоскуты. Даже в ванной и на стенах, и на самой ванне следы пуль. Остаётся предполагать, что пальба была одним из средств психологического террора узников, запертых в кромешной темноте в подвальных норах-камерах.

С виллой оказалась связана семейная полутайна, я впервые услышал о ней на кухне твоей внучки, а моей тёщи Греты Комиссар.

Была суббота или воскресенье, середина сонного разморённого выходного дня, когда дел, в сущности, никаких нет, отчего время замедляется и тянется томительнее, чем обычно. В гостиной на проигрывателе крутилась пластинка с джазом, тихое звучание фортепиано смешивалось с громкой вознёй детей, балансировавших на синем спортивном надувном мяче, до меня издали долетали взрывы смеха и глухое плюханье тел об пол. Я был на кухне с Гретой, она готовила обед – нарезала продолговатыми дольками грушу и укладывала её в жаропрочную форму к куриным бёдрышкам и овощам. Видимо, беседа касалась её детства, потому что, когда в кухню заглянул её муж, он с ходу спросил, в курсе ли я, что детство Греты прошло в штаб-квартире Риннана. Грета, с куриной ножкой в руке, улыбнулась неуверенно, смутившись, вероятно, что Стейнар выбрал неподходящее время для этого сообщения. Хотя фамилия Риннан звучала знакомо, я не смог сразу вспомнить, кто он такой. Стейнар пришёл мне на помощь и для начала назвал его имя – Хенри, а потом сказал, что он был тайным агентом нацистов, и стал живописать, какие именно ужасы творились в той штаб-квартире. Пытки. Убийства. Грета подняла руку в курином жире и предплечьем убрала волосы со лба; в другой руке она по-прежнему держала ножик.

Атмосфера была какой-то странно напряжённой, словно Грета предпочла бы не начинать разговор о том доме. Но любая её попытка заглушить уже зазвучавшую тему и перевести разговор на другое слишком бы бросилась в глаза. В гостиной что-то упало с характерным шумом, затем Рикка спросила ребят, не лучше ли им переместиться для игр на нижний этаж, и тут же возникла в дверях и мимо Стейнара проскользнула на кухню.

– Ты там жила? – спросил я с удивлением, потому что Грету я знал уже пятнадцать лет, но она никогда ничего подобного не рассказывала.

– Да, я жила там с рождения до семи лет, – ответила Грета.

– Вы о чём? – спросила Рикка, видя, что упустила часть беседы.

– Рассказываю Симону, что в детстве я жила в доме банды Риннана, – буднично сообщила Грета и как ни в чём не бывало методично разрезала половинку последней груши на две дольки. По лицу Рикки я понял, что и для неё сказанное тоже новость.

– Мы и представления показывали в подвале, – продолжила Грета с нажимом на слово «подвал», надавливая тыльной стороной руки на помпу бутылки с мылом.

– Там же, где Риннан в войну хозяйничал.