Левашёв выругался. «Дело» с каждой минутой, как ему представлялось, принимало всё более неприятный оборот. Из-за Любы скрыть нападение разбойников не удалось, Анну сочли погибшей, о пропавшей стряпухе пока никто и не подумал… А если она так и не объявится? Но кто её станет искать? Мужа и детей у неё не было, родня вся дальняя, Домна Лукинишна слишком удручена гибелью барышни и усадьбы, где она прожила всю жизнь.

Итак, погибшую нужно скорее упокоить. Останки настолько обезображены, что гроб открывать не будут, Анну отпоют и оплачут, Левашёва официально признают вдовцом. А когда он станет мужем Софье Дмитриевне Нарышкиной и зятем самому императору Александру – тогда уж его сам чёрт не напугает! Он сделает блестящую карьеру в коллегии иностранных дел, а там, глядишь, и сменит графа Нессельроде на посту министра…

* * *

После похорон Елена, утомлённая от бесконечных рыданий, долгого стояния в храме и соболезнований, поднялась к себе в сопровождении Катерины Фёдоровны. Теща Левашёва восприняла известие о пожаре так, словно в её жизни было, как минимум, пять падчериц, окончивших своё существование подобным трагическим образом. Казалось, больше всего её волновало душевное здоровье Елены и то, как она переживёт смерть старшей сестры.

– Я вам удивляюсь, Катерина Фёдоровна, – не удержался Левашёв, когда они наконец-то остались одни в столовой, отправив Любу спать, а Марфу – присматривать за Элен. – Ведь Анна выросла у вас на глазах! Неужели вам её ничуточки не жаль?

Лицо Катерины Фёдоровны походило на гипсовую маску, только рот кривила ироническая усмешка.

– Вам ли об этом говорить, граф?

– Ну вот! А ведь считается, что женщины добрее мужчин, у них более мягкое сердце! Впрочем, всё это пустое, главное – мы с вами добились своего, не правда ли? Вероятно, вы рады?

Владимиру хотелось бы услышать от Катерины Фёдоровны доказательства того, что она довольна и не собирается ни в чём его подозревать. Сейчас ведь снова придётся притворяться… Притворяться перед ней, перед Элен, перед светскими приятелями и коллегами. Прежде чем он сможет объясниться с Софи, должно пройти время, иначе это будет выглядеть крайне неприлично. Да ещё её жених, граф Шувалов, вместе со своим приятелем-гвардейцем смотрит на него волком; правда, пока молчит… Вероятно, добром от Софи он не откажется, и тогда в любом случае – дуэль?

– Рада ли я, Владимир Андреевич? Разумеется, рада. Теперь я спокойна за мою дочь, – внушительно произнесла Катерина Фёдоровна. – Элен больше не будет мучиться ревностью и унижаться. Пусть вы не можете вступить с ней в законный брак, всё равно отныне её счастье ничто не омрачит. Надеюсь, вы со мной согласны?

– Да-да, разумеется…

– В таком случае, – продолжала она, – я бы посоветовала, выждав несколько дней, взять детей с нянькой, Елену и отбыть с ними вместе за границу, на какой-нибудь курорт. Все поймут: вы только что потеряли супругу, дети – мать, Елена – сестру. Вам всем стоит отдохнуть и поправить здоровье. Господин Нессельроде, я уверена, войдёт в ваше положение и предоставит отпуск.

Владимир смотрел на тёщу в крайнем замешательстве. Похоже, она серьёзно вознамерилась командовать им после смерти Анет. Этого никак нельзя допускать, не говоря уже о том, что уезжать теперь надолго из Петербурга не стоит ни в коем случае! Он должен быть поближе к Софье Нарышкиной. А то, того и гляди, вернётся он из Европы – а Софья окажется уже замужем за этим бледным, малокровным графом Шуваловым!

– Не будем совершать необдуманных действий, – сказал Левашёв. – Я устроился на службу в Коллегию иностранных дел совсем недавно – а уже начну требовать отпуск? Графу Нессельроде это может не понравиться, он сам всегда ставит общественное впереди личного. Разумеется, несколько дней я могу побыть дома с Элен, но затем… Да, кстати, отчего бы вам не уехать вместе с нею и детьми хоть завтра? Элен получит новые впечатления, успокоится, отдохнёт…

Ответом ему был скрипучий смех Катерины Фёдоровны, прерванный внезапным приступом кашля. В столовой горело всего три свечи, за окном была поздняя ночь, да и сидела тёща Левашёва в тени, но сейчас он заметил, как она поспешно прижала к губам чёрный кружевной платок. Уж не больна ли она? Владимир всмотрелся: Катерина Фёдоровн держалась, как всегда, очень прямо, подняв голову в чёрном вдовьем чепце, а в руках у неё было неизменное вязанье. Нет, выглядела она как обычно: бледная, худая, невозмутимая. Разве что этот кашель…

– Я, граф, решилась помогать вам в таком деле не для того, чтобы вы теперь стряхнули мою дочь, словно запачканную перчатку, с вашей аристократической ручки. Я сказала: с Элен поедете вы. Вы, а не я.

Владимир заскрежетал зубами. Он давно уже не называл тёщу про себя иначе, как «проклятая старая ведьма», но теперь ему захотелось собственными руками сдавить её тощую шею и выдавить по капле весь воздух – точно так же, как она сейчас пыталась перекрыть ему кислород.

– Не надо ставить мне условия, – произнёс он, еле сдерживаясь. – Разумеется, я сам мечтаю взять Элен и детей и уехать с ними куда-нибудь тесным семейным кругом, но теперь об этом нечего и думать. На носу зима, в Коллегии множество дел. Обещаю, мы обязательно поедем весной. Если Элен захочет, мы уедем в Баден – туда, где она подарила мне наших малюток.

Лишь бы она поверила! Проклятая ведьма ведь может спутать ему все карты! Стоило только представить, что будет, если ему предъявят обвинение в убийстве жены! Тогда – Софья Нарышкина, министерство иностранных дел, салон графини Нессельроде, светские друзья и приятели – со всем этим он сможет попрощаться! Даже если у него каким-то чудом получится оправдаться, имя графа Левашёва навсегда останется запятнанным!

И зачем он только взял себе в сообщницы эту подозрительную злобную тварь?! Она теперь будет шантажировать его до конца дней своих!

Владимир разглядывал ненавистное ему лицо собеседницы, а шальная мысль уже засела в его голове. Если только Катерина Фёдоровна не оставит его в покое, пожалуй, стоит пойти ва-банк и просто отказаться плясать под её дудку. Ей нелегко будет решиться отправить за решётку отца своих внуков. А если тёща всё равно не уймётся, надо будет обезопасить себя и сделать так, чтобы можно было обвинить её в покушении на Анну.

На самом деле он очень хотел бы этого избежать, ибо тогда на его семью неизбежно пала бы тень. Катерина Фёдоровна – его родственница, предъявить ей обвинение значило очернить себя. Но что делать, если надо будет выбирать между каторгой и неприятным расследованием?

Владимир вдруг почувствовал, что сам себя загнал в ловушку. Ему так не терпелось избавиться от Анны, так хотелось поскорее стать свободным, что он поторопился и не подумал о последствиях. А последствия – вот они, в лице Катерины Фёдоровны! Сидят и смотрят на него с издевательской усмешкой! Его вдруг охватило искушение сообщить ей, что она рано радовалась, и Анна на самом деле жива – хотя он отнюдь не был в этом так уверен. Хотелось просто увидеть, как с лица тёщи сойдёт эта дьявольская улыбка. Однако Левашёв не стал ничего говорить, так как не понимал пока, что из этого выйдет.

– Ну что же, я не хочу выкручивать вам руки, Владимир Андреевич. Служба и карьера – это весьма важно. Тогда весной вы отправитесь с Элен и детьми в путешествие, сейчас же вам, как безутешному вдовцу, придётся отказаться от рождественских балов и светских приёмов. Будете пока проводить мирные вечера с семьёй.

Говоря это, тёща пристально следила за ним, точно ожидая, что он станет спорить, но Владимир стиснул зубы и молчал.

– Не возражаете? Вот и хорошо. Спокойной ночи, граф.

Катерина Фёдоровна взяла свечу и покинула столовую – спокойная, с гордо поднятой головой.

* * *

Левашёв посидел ещё немного. В столовой было совершенно темно, только мирно тлели угольки в камине. Катерина Фёдоровна надумала удалить его из Петербурга на всё лето? А ведь как раз нынешним летом должна был состояться свадьба Софьи Нарышкиной и графа Шувалова!

В раздумье он поднялся в свою спальню и, отказавшись от услуг Дениса, принялся готовиться ко сну. В комнате на поставце стоял кувшин с красным вином – Люба, видно, позаботилась – и бокалы. Левашёв плеснул себе вина почти до краёв и залпом выпил. Ему хотелось напиться допьяна, ощутить освобождение от забот и тревог хотя бы ненадолго. Вот папаша никогда себе в этом не отказывал! Владимир выпил ещё и ещё…

Просторная кровать с балдахином, который поддерживали четыре резных столбца, была расстелена и манила к отдыху. Но похороны и последующий разговор с тёщей настолько выбили его из колеи, что о спокойном сне нечего было и думать. А если вспомнить, что Анна, возможно, выжила, то тогда… Если она всё узнала? Если надумает отомстить?!

Дверь еле слышно скрипнула. В темноте на пороге замаячил, точно призрак, женский силуэт в белом одеянии… Владимир завопил от неожиданности и отскочил в дальний угол спальни. Его рука инстинктивно сомкнулась на основании тяжёлого медного шандала для свечей.

– Ты… – прохрипел он. – Ты зачем?..

– Что с тобой, милый, тебе нехорошо? – прошелестел голос Елены. – А я не могла заснуть. Всё время думала, думала… Услышала шаги и вот решила побыть с тобой.

Он поспешно поставил шандал на место, подскочил к ней, рухнул на колени и обхватил руками её стан.

– Мне, и правда, очень скверно, Элен, родная! – как хорошо, что есть хоть кто-то, кто может его пожалеть и ничего от него не требует, пусть даже это давно надоевшая ему Елена! – Прошу, побудь со мной сегодня! Не оставляй меня одного!

Елена подвела его к постели, помогла улечься. Сквозь щёлку меж тёмно-коричневых бархатных штор в окно смотрела луна – Владимир заметил, как лунный свет отразился в глазах Елены, полных слёз.

– Бедный, как ты измучился! – она прижала его голову к своей груди. – Я знаю, ты не любил Анет, но ты уже искупил свою вину тем, что страдаешь из-за её гибели. Не казни себя, мой ангел, ты ведь не виноват в этом ужасном пожаре… Я верю, что Анна смотрит на нас с небес и когда-нибудь нас простит.

Елена приговаривала ещё что-то ласковое, утешающее – и, верно, от того, что Левашёв страшно устал и был пьян, сейчас он искренне благодарил Бога, что у него есть Элен и она любит его больше жизни.

* * *

В ту ночь, когда Всеслав видел во сне пылающий дом и то, как сам он, в шкуре волка, убивал незнакомых, вооружённых ножами людей, заснуть он больше не мог. Его квартира на Петербургской стороне была невелика: состояла из маленькой спальни, кабинета и гостиной – и теперь она стала казаться ему темницей. Пока не начал заниматься тусклый холодный рассвет, Всеслав так и не присел: мерил и мерил шагами комнаты, временами подходил к окну.

С ним жил только один лакей. Всеслав не держал у себя стряпухи, горничных и другой прислуги – он не понимал, как можно нескольким людям делить столь скудное пространство. Поэтому нанимаемая им квартира выглядела нежилой и безликой; он никогда не устраивал здесь приёмов или обедов. Светские приятели, вроде доктора Рихтера и господина Завадского, упрекали Всеслава, что у него дома всё равно, что в казарме: серые стены, ни портрета, ни картины, ни безделушки. Везде идеальный порядок, печь не топится, в кухне не орудует кухарка – одна чистота и казенщина. На это он обыкновенно отвечал, что ему, как закоренелому холостяку, такое жилище подходит более всего. В свободные вечера Всеслав читал в кабинете или подолгу стоял у окна и смотрел на тёмную воду речки… Река оставалась его единственным утешением в городе, когда любимые леса были так далеко!

За окном промелькнула поджарая, серо-рыжая тень; Всеслав вздрогнул от неожиданности, весь подобрался. Показалось? Откуда он мог здесь взяться? Во дворе, под окнами спальни прозвучал не то лай, не то вой – ему откликнулись яростные голоса окрестных собак.