Французские писатели проявляли глубокий интерес к творчеству своих американских и английских коллег, которых она читала, и вскоре Сильвия уже одалживала им свои экземпляры Вордсворта и Уитмена, а также старые выпуски журналов «Дайел», «Эгоист»^[15] и «Литтл ревью», привезенные ею из недавних поездок в Лондон и Нью-Йорк. Она написала матери с просьбой прислать еще книг из библиотеки, которую собирала в доме своего детства в Принстоне.

Случалось, что Киприан составляла ей компанию, и они вдвоем курили и перешептывались где-нибудь в уголке лавки, что прибавляло Сильвии уверенности перед Сюзанной, которую Киприан нарекла – втихую и только для ушей сестры – la crapaudette, особой формой французского слова, обозначающего пресмыкающееся. По сути, Киприан называла ее приживалкой.

– Но она не такая, – возражала Сильвия, хотя незаслуженная критика была бальзамом на ранах ее ревнивой души. – Идея открыть лавку в той же мере принадлежит ей, как и Адриенне.

– Тогда почему ее имя не значится на вывеске?

– Наверное, потому, что именно родители Адриенны дали им денег на открытие лавки.

Но Киприан упрямо мотала головой.

– Да говорю же тебе, Сильвия, не только в этом дело.

Даже если и так, вслух об этом не говорилось. Звучала история, что две женщины дружили еще со школы, которую окончили в Париже, потом вместе уехали в Лондон и там вынашивали мысль открыть книжную лавку, что и сделали в 1915 году. Сильвия даже не знала, чему в отношениях этих двоих она завидовала больше: непринужденному ежедневному партнерству в делах, книжному сестринству или очевидной физической близости. А сколько времени минуло с тех пор, как самой Сильвии выпадала радость целовать кого-нибудь? И хотя за ней числились один-два коротеньких романа, она не решилась бы утверждать, что когда-либо по-настоящему влюблялась. И она определенно никогда не бывала так близка с кем-либо, как были Адриенна с Сюзанной; по существу, они почти состояли в браке. Во всяком случае, в той мере, в какой могут состоять друг с другом в браке две женщины. В лавке они не целовались, но если одну из них приглашали в гости, то подразумевалось, что они придут вдвоем.

Сильвия ненавидела себя за свою ревность, особенно потому, что Сюзанна проявляла к ней лишь доброту. Это Сюзанна в одно из воскресений собрала их вчетвером и предложила: «Сегодня тут поблизости показывают старые серии “Жюдекса”, давайте сходим, а?» И вот, набив полные карманы лакричных конфеток и бутылочек бренди, они с Адриенной и Сильвия с Киприан уже сидели в темном зале кинотеатра и потихоньку пьянели, восхитительно погружаясь в мелодраматические перипетии на экране.

В антракте Сюзанна и Киприан отлучились в уборную, и Адриенна, наклонившись к самому уху Сильвии, прошептала:

– Твоя сестра почти так же великолепна, как ты.

Боже милостивый, каким жаром отдались эти слова у нее в груди.

– Конечно, очень мило с твоей стороны, но, право же, совершенно абсурдно.

– Не всякая звезда сияет ярко, как étoile polaire, chérie^[16]. Есть и более эфемерные, более утонченные, но они ничуть не менее прекрасны и ничуть не меньше значат.

– Спасибо, – только и прошептала Сильвия, но как же ей хотелось сказать больше – что сама Адриенна подобна Солнцу, что среди них она ярчайшая звезда, согревающая всех своим теплым светом. Хотя подобные излияния вряд ли были бы к месту, учитывая, что Сюзанна могла вот-вот вернуться. Уверенная, что чудовищно, предательски покраснела, Сильвия заметила направляющуюся к своему месту Киприан и промямлила Адриенне, что теперь ее очередь воспользоваться дамской комнатой.

Уже совсем стемнело, когда спустя четыре часа их четверка вышла из кинотеатра и Киприан сказала:

– Да уж, зрелище, конечно, жуткое, но спасибо вам, что купили билеты и внесли свой вклад в мою зарплату.

– Вы были восхитительны! – хором воскликнули Адриенна с Сюзанной и принялись вспоминать понравившиеся им сцены, в которых блеснула сестра Сильвии.

– Какие вы милые, что так лестно отзываетесь о моей игре, однако мне срочно требуется выпивка. Как насчет бара на Эдгара Кине?

У Сильвии перехватило дыхание от того, сколько всего вдруг открылось ей: пускай она предполагала, что Адриенна с Сюзанной уже догадались о ее лесбийских наклонностях, но сама она ни словом не подтверждала этой догадки; сестрица же ее определенно считала, что тут нужно внести ясность. Все они были одеты совсем несоответствующе для заведения, куда посетительницы неизменно являлись в костюмах или платьях с блестками, так что все четверо явно поняли, куда клонит Киприан.

Впрочем, ни Адриенна, ни Сюзанна и глазом не моргнули. Сюзанна, деланно зевнув, заметила:

– Я и сама люблю пропустить аперитивчик у Лулу, несмотря на всю тамошнюю театральщину, но сейчас мне что-то совсем неохота переодеваться, а вам?

– И мне, – поспешила ответить Сильвия. – Я тоже слишком устала.

Словом, уловка Киприан сработала, и если между ними еще оставались какие-либо недомолвки насчет сексуальной ориентации друг друга, то теперь они устранились.

Все еще находясь в образе, Киприан капризно выпятила нижнюю губу и сообщила:

– Вы зануды.

– Как-нибудь в другой раз сходим, chérie, – сказала Адриенна. – Я знаю тут неподалеку одно местечко, там роскошно готовят sole meunière^[17].

– Ловлю на слове, – отозвалась Киприан.

Пока они шли вниз по улице к бистро, Киприан с Сюзанной оказались чуть впереди, и, когда Адриенна продела руку под локоть Сильвии, та не преминула чуть крепче необходимого прижаться к пышным мягким формам владелицы книжной лавки.

Как-то раз, одним вечером ранней осени, сирена воздушной тревоги заревела, когда они заканчивали прибираться в лавке, собрав пустые винные бутылки и расставив по местам стулья после литературных чтений Андре Спира^[18]. Соблюдая их традицию, с первым сигналом сирены Сюзанна подхватила бутылку с остатками бордо, чокнула ею о соседнюю бутылку и одним глотком весело ее осушила.

Она кашляла. Она кашляла все сильнее и сильнее, по мере того как дни укорачивались, а воздух прихватывали осенние холода.

Сильвия стыдилась чувств, которые вызывал у нее кашель Сюзанны. Кашель и темнеющие под ее глазами багровые тени. Хотя никто о том ни словом не обмолвился, Сильвия подозревала, что Сюзанна больна туберкулезом. Чахоткой. В некотором смысле эта болезнь идеально подходила такой диккенсовской красавице и ее истинно викторианской компаньонке.

Как Сильвия ни стыдилась признаться даже самой себе, она взяла за привычку появляться в лавке у Адриенны, когда наверняка знала, что Сюзанны там не будет, поскольку под вечер кашель укладывал ее в постель, требуя довольно-таки grand “petit somme”^[19].

– Пожалуй, я больше живу среди книг, чем среди людей, – заметила Адриенна, пока они с Сильвией расставляли на полках недавно полученную партию новых романов.

– Да, и я тоже! – В знак взаимного признания они обменялись улыбками. Ошеломительное облегчение снизошло на Сильвию, когда она услышала, что эта богиня с улицы Одеон, чьего внимания добивались столькие выдающиеся умы, тоже предпочитает компанию слов обществу людей.

Оглядываясь в поисках свободного места на полках, Адриенна перевела свои аквамариновые глаза на Сильвию и сказала:

– Но даже мне время от времени требуется немного отвлекаться от книг. Все равно уже время закрываться. Как ты насчет того, чтобы пробежаться по залам импрессионистов в музее д’Орсе? Давненько я не проведывала «Олимпию».

Не прошло и часа, как они уже стояли перед «Олимпией» Эдуарда Мане, полной внутреннего величия фигурой обнаженной проститутки, уставившей на них с Адриенной взгляд, полный дерзкой непокорности.

– Она-то и дала начало всему, – заметила Адриенна, – всем другим полотнам, Моризо и Моне, и Ренуарам, и Боннарам с Сезаннами. Ей они всем обязаны.

Сильвия сощурилась, разглядывая алебастровую фигуру и то, как образуют ее легчайшие мазки кисти, как они складываются в облик чернокожей служанки, едва намеченный на темном фоне, и букет цветов, который та подносит своей госпоже, выполненный такими же поразительно чистыми красками. Сильвия полагала, что «Олимпия» покажется ей соблазнительной, раздразнит в ней возбуждение, недаром шестьдесят лет тому назад эта нагота вызвала огромный скандал среди первых зрителей, но нет, сегодня она смотрела на картину скорее оценивающим взглядом Адриенны. Увиденное, как она сейчас понимала, знаменовало самое начало современного искусства, которое и теперь развивали своими работами Пикассо, и Матисс, и Ман Рэй^[20], равно как и писатели, экспериментировавшие с литературными вариациями живописной техники: поглощенные раскрытием возможностей языка, подобно художникам, исследующим возможности красок, разделявшие решимость изображать «современную жизнь», как называл ее Бодлер, во всем ее великолепии и во всей же гротескности. Ибо современная жизнь определенно была уделом богов, о чем недвусмысленно говорило имя проститутки, послужившей Мане натурщицей.

– Какое это, должно быть, сказочное счастье – вырасти в городе, где есть подобные произведения живописи, – промолвила Сильвия, – осознавая, что твоя страна дала начало одному из важнейших художественных движений за всю историю искусства.

Адриенна, не отрывая глаз от «Олимпии», выпятила нижнюю губу.

– Не большее, чем осознавать, насколько революция в твоей стране вдохновила других.

Сильвия рассмеялась такому сравнению.

– То дела давно минувших дней. А это… – Она указала на «Олимпию». – Происходит у нас перед глазами, прямо сейчас.

– Давно минувшие дни – это Древний Рим, – возразила Адриенна. – Американская же и Французская революции произошли, можно сказать, только вчера. Во всяком случае, для французов «Олимпию» впервые выставили перед публикой в 1863 году, меньше чем через столетие после вашей Декларации независимости. И в некотором смысле она вашей Декларации кое-чем обязана. Не будь независимости, все такое искусство было бы невозможно, уж в этом я твердо уверена.

Сильвия судорожно вздохнула. Бывали ли у нее когда-либо такие разговоры? Да еще с прекраснейшей женщиной, чьи глаза, кожа и ум так безмерно восхищали ее? Да еще и в обожаемом ею городе? Столько всего сошлось в одном моменте, что оказалось почти выше ее сил. Но как ни давило на нее переживание, ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.

Увы, к ним уже шел охранник, чтобы предупредить, что через десять минут музей закроется.

– Адью, Олимпия, – попрощалась с картиной Адриенна. И с трудом оторвавшись от нее, перевела взгляд на Сильвию. – А теперь, думаю, самое время тебе попробовать лучшего во всем Париже горячего шоколада.

Хвала небесам, она тоже хочет, чтобы этот день не кончался.

– Я готова, веди.

– Глубоко же влипла ты, скажу я тебе, – сказала Киприан, когда они неделей позже вместе возвращались из книжной лавки.

– В каком смысле влипла?

– Ах, брось строить из себя идиотку, тебе это не к лицу. Я толкую об Адриенне. И не думаю, что ménage à trois^[21] в твоем стиле, сестричка. Как не думаю, что такое в стиле Сюзанны. А вот за Адриенну не поручилась бы. Похоже, она наделена… богатым воображением. Кстати, ее сестра, Ринетт, между прочим, спит и с Фаргом, и со своим мужем.

Сильвия вздохнула. Не было никакого смысла отрицать сказанное Киприан.

– Да знаю я, знаю. Я… – Я влюбляюсь в Адриенну. Но погодите-ка. – Ты и правда думаешь, что Адриенна не имела бы ничего против ménage à trois?

Одна мысль о подобных соитиях вгоняла Сильвию в смущение. Она была наслышана о том, что творится в домах богемного Парижа, но сама ничего такого еще не повидала и не испытала. И решительно не желала думать в таком ключе об Адриенне; Сильвия, как это было ни болезненно для нее, предпочла бы все же, чтобы та оставалась верной Сюзанне.

– По мне, так Адриенна – женщина с аппетитами, такая легко может заскучать.