Поскольку же сама она остается неграмотной, Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, засвидетельствовал вместо нее собственной рукой.

V

В субботу, в шестнадцатый день сего месяца, в праздник Святого Калогера, мученика, искупившего наши грехи своими муками и убитого демонопоклонниками, в четыре часа утра, женщина, известная как Ла Веккья, по ее собственным словам, родом из деревни Чинабро в приходе Сангреале, рожденная от неизвестного отца и, по ее утверждению, от местной женщины, по приказу сего трибунала была схвачена и за различные вины заключена в тюрьму на попечение мастера Манко. Была допрошена в присутствии доктора Аббандонато ди Сан-Челесте, задававшего ей вопросы в соответствии с данным ему предписанием, инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, и свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, и падре Леоне, исповедника и духовного наставника наместника Его Святейшества, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, людей благочестивых и сведущих в законах.

При ней были обнаружены две рубашки, плащ, кошель, один гульден и три сольдо, а также спрятанное под порогом ожерелье и два кольца большой ценности, украшенные знаками, которые были переданы названному инквизитору Аббандонато ди Сан-Челесте. Доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ сего трибунала, приказал привести заключенную из камеры в тайный зал трибунала. Упав на колени, плача и бия себя в грудь, в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, и падре Леоне, она ответствовала, что не совершила никакого преступления, а под обвинение была подведена ложным свидетельством, сделанным завистниками, которые из несправедливой ненависти настроили против нее всех соседей.

Если вы непременно хотите знать, синьор, кто нас вытащил из кровати и подбил на эту сумасшедшую погоню, ответствую, что это был мой брат Сальво, который в те времена не носил еще своих первых мальчишеских штанишек и шляпы, но своей удалью превзошел старших и имел в себе особенный разум, достойный мошенника или монаха, и заметьте при этом, как часто один становится другим. Впрочем, кто знает, может быть, Сальво действительно бродит сейчас по чужим странам, проводя фальшивые мессы и совершая таинства, не способные никого защитить от зла и лишь ведущие все новые души к погибели? Иногда я представляю его в чине субдиакона беседующим на рыночных площадях с плетельщиками корзин, погонщиками овец и птичниками о несчастьях сего мира и бесстыдстве сытых купцов, приходских священников и сельских старост, чья совесть обросла навозом, а животы – салом, и разящим словом всех сильных и дерзких. И нет, не корите меня, синьор, ибо я не в силах понять, чем он хуже других монахов – тех, что восседают на жирных мулах и мулицах, так как сами уже не могут нести свои грехи. Облачение не превращает человека в монаха и ни в чем не меняет его природы, ибо даже ваших святых создали путем совокупления, и самого патриарха тоже. Нет, не заставляйте меня молчать, я знаю свое и не забуду, пусть даже вы зашьете мне губы и вырвете язык. Каждый ребенок скажет вам, что вам следовало бы вместо еретиков сжечь патриарха, потому что он забирает десятину у паствы, чтобы отливать статуи из золота, а не раздавать подаяние бедным. Мой брат Сальво, ловкий и безупречный в словах, быстро бы уговорил вас сделать это, как в ту ночь, много лет назад, он убедил нас, что нам по силам выследить дракона.

Признаюсь также перед досточтимым трибуналом, что дорогу выбрал для нас старший из моих братьев, Вироне, который уже тогда успел исходить вдоль и поперек холмы вокруг Интестини с их ручьями, ямами в корнях поваленных пиний, буреломом, скалами, источниками, звериными логовами и водопоями. Так и было, синьор, и вы, мои обвинители, скрывающие лица под капюшонами и боящиеся проронить хоть слово, дабы я не узнала ваших голосов и не наложила на вас проклятия – проклятия старой женщины, под взглядом которой мутнеют зеркала, а грудные дети заходятся смертным плачем. Нет, не отступайте от испуга, я только насмехаюсь над вами. У меня нет силы творить зло, во всяком случае, не больше, чем у любого другого человека, в чем вы должны убедиться, уже прожив добрую минуту на свете.

Уверяю вас, досточтимый синьор, что вы ошибаетесь, обвиняя меня во всем, что произошло, поскольку я всегда была только сестрой своих братьев, в чем признаюсь не из ложной скромности и не из страха перед казнью, хотя, клянусь всеми святыми – святым Калогером, что познал огонь, и святой Фортунатой, что обнаружила в горах дракона и привела его на веревке под нож мясника, – я желала бы, чтобы было по-другому, я хотела бы значить больше, но всегда была скудна умом и робка сердцем. Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди в ту ночь, когда Вироне вел нас через чащу и мрак. Мы пробирались сквозь колючие ветви все выше, хихикая, чтоб взбодрить друг друга и придать смелости. В воздухе кружили сладковатые запахи, и Вироне – а он уже тогда мог безошибочно распознать больного ягненка и травами вернуть ему здоровье, поэтому старшие пастухи нанимали его, чтобы он находил для них потерявшихся животных, и никогда, пусть даже ему приходилось идти три дня без устали, не возвращался он без заблудшей овцы – так вот, мой брат Вироне сказал, что запах приведет нас к дракону, и не ошибся.

Ответствую далее, что мы поднялись очень высоко по склону. Все огни погасли у нас за спиной, и луна в ту ночь светила не во всю силу, и мы, конечно, пропустили бы дракона, если бы он не пошевелился над нами на тропинке, протоптанной зверьем, ходившим утолять жажду вниз к ручью. Уже в те времена там водились волки, и пастухи жаловались, что похищали они только самых дородных овец, приносивших белоснежных ягнят и дававших больше всего шерсти. Но почему-то нам тогда не пришло в голову, что мы поднимаемся по волчьей тропе, и мы ничуть не боялись до того момента, пока над нами на ветке не шевельнулся дракон. Как я и сказала, если бы он не дрогнул, мы бы прошли мимо него, ничего не заметив: даже Вироне был еще маленьким мальчиком и никогда прежде не выслеживал дракона, и прошло еще немало времени, прежде чем он научится выслеживать более страшную и матерую дичь. Что вы так вздрагиваете, синьор, когда я вспоминаю своего брата Вироне? Я знаю, что вы не привыкли к звучанию его имени, но я хорошая сестра; и не думайте, что я отрекусь от своих братьев из-за ваших пыточных игрушек, скрученных из дерева, металла и веревки.

Но раз вы спрашиваете о драконе, ответствую, что он пошевелился, словно подавая нам знак. Теперь мне кажется, что, пока мы выслеживали его, он сам охотился на нас и устроил эту встречу в безымянном месте, куда я вас не приведу, даже если вы сломаете мне каждую косточку, потому что я не смогу его найти. Помню, это был загон, один из многих, заросший молодой буковой порослью, что в наши дни успела вырасти в величественные деревья, и густым кустарником, который первым проникает на заброшенные поля. Может, надо было уже тогда задуматься, откуда это нашествие малины, терна и боярышника и почему эта ощетинившаяся шипами армия движется к Интестини, но тогда я не задавалась подобными вопросами, как и вы не выясните теперь, отчего сегодня уже никто не пасет овец на горных лугах возле Индиче, а поля зерновых сжались до узкого кольца вокруг деревни, и кажется, достаточно просто посильнее стукнуть, и оно расколется, словно изношенное медное обручальное кольцо, что в день бракосочетания муж надевает жене в знак совместного странствия к свету. Иногда я думаю, что весь наш мир – это такое кольцо, которое, подобно возделываемым полям вокруг Интестини, сжимается, уступая место пустоши. Ибо свет гаснет, милостивый синьор. Каждый свет когда-нибудь выгорает, и я понимаю, что его конец пришелся на наше поколение, поэтому я терпеливо отвечаю на ваши вопросы. Я делаю это не из страха пыток, а потому, что вы – ручей тьмы, через который нужно тем или иным способом переправиться, что каждый пытается сделать по своей совести и разумению.

Как я уже сказала, в ту ночь тоже царила тьма, поэтому я не сразу узнала дракона, и когда он прыгнул на нас, мне удалось лишь оттолкнуть братьев. Я оттолкнула их куда-то далеко во тьму, потому что так поступают сестры, старшие сестры, которые мудры, вдумчивы и полны беспокойства. Мои братья, синьор, покатились по склону мягко и безвольно, как два мешка, разбивая ветки и раздвигая папоротники, и в тот же миг дракон опрокинул меня в лесные травы. Он вовсе не был тяжелым, с него уже отпала большая часть ярмарочных украшений, навешенных комедиантами, дабы придать ему грозный и величественный вид. Нет, он не причинил мне вреда. Он спрыгнул мягко, как кошка, но поскольку я кричала и дергалась под его лапами, ему пришлось придерживать меня крылом, перепончатым, с единственным когтем, как у нетопыря, только более острым и превосходящим по длине детскую ладонь. Закинув крыло на шею, он мог без труда порвать мне артерию, по которой кровь течет прямо из сердца. Однако он этого не сделал. Он склонил голову надо мной, и я увидела, что под редкой шерстью блестит гладкая оливковая чешуя, словно перед смертью он решил сбросить с себя запах ярмарочного балагана, алые ленты, пучки перьев и соломенные метелки. И я вдруг поняла, что он старый, очень старый. Вероятно, мой брат Вироне понял это раньше, раз он привел нас на склон горы, именуемой Сеполькро^[7], куда уходят умирающие животные, что подтвердит вам любой пастух, козовод и погонщик мулов. Да, синьор, если их не привязать достаточно крепко, старые животные срываются с веревки, сбегают из загона или конюшни, чтобы прыгнуть в смерть с обрыва Сеполькро. Если вы встанете там, то увидите внизу, среди скал, сотни скелетов животных. Некоторые из них довольно свежие, только что очищенные от мяса птицами, другие явно лежали там очень долго, истлели и рассыпались в камни.

Подтверждаю, что пока я лежала под лапами дракона, чувствуя на себе его мягкий живот, скользкий и холодный, как листья окопника по утрам, я верила, что он непременно собирается меня убить. Почему бы ему этого не сделать? Ведь я сидела с другими в шатре, где его травили, кололи и били хлыстом, что, если вдуматься, доставляет и вам удовольствие, когда вы так же стоите в молитвенном сосредоточении в этом освященном месте. Но больше всего я думала о своих братьях, о том, что они в безопасности, скрыты где-то во тьме. И я подумала, пусть дракон убьет меня так быстро, чтобы Вироне и Сальво не успели прийти на помощь, а они, конечно, пытались это сделать, ибо, когда ты рождаешься ребенком деревенской распутницы, лишенной наследства и изгнанной с семейного двора, и когда таких детей только трое во всей деревне, нет иного выхода, как держаться вместе и каждому жить в двух остальных. Потому я подумала, что мне нужно что-то сделать, причем очень быстро. Тогда я схватила голову дракона и потянула ее вниз, чтобы его взгляд упал на меня; дракон не должен был заметить моих братьев, если они вернутся на волчью тропу.

Ответствую, синьор, что вопреки тому, что написано в ваших книгах, глаза дракона не золотистого цвета и не отлиты из жидкого огня. Они коричневые и морщинистые, как кожа старика, а внутри скрывается черный вертикальный зрачок, мутный и раздувающийся от гнева.