Поверьте, досточтимый синьор, вы слышите много подобного вздора, потому что прошлое похоже на тесто, которое каждый замешивает и печет на свой вкус из того, что у него есть под рукой. Однако признаюсь, что на следующий день после похорон матери сам пристав действительно явился к нам в дом. Он присел на стул у очага, где любила сидеть наша родительница, когда у нее было желание и свободное время отдохнуть, а это случалось нечасто, ибо была она женщиной беспокойной и быстрой в движениях. Пристав выглядел невозмутимым и поглядывал на стол с остатками угощения. По обычаю просветленных, мы устроили его для женщин, что помогли подготовить мать к могиле. Я испекла хлеб, который оказался тверже и тяжелее стали, а Вироне убил двух кур, но ни одна из соседок так и не появилась, и мы не без облегчения съели все сами. Давно у нас не было таких восхитительно полных животов. Мы напились пива, что нашли в сарае в кувшине – до сих пор понятия не имею, откуда оно могло там взяться, – и маслеными глазками смотрели на нашего доброго пристава, с которым прежде не обменялись ни единым словом, потому что он не удостаивал таких маленьких бастардов, как мы, разговором. Мы не понимали, что может означать его неожиданный визит, и даже не задумывались над этим, потому что в ту ночь, когда появился дракон, наш мир необратимо сошел со своей колеи, как это случается порой с колесом; целая повозка опрокидывается тогда даже на самой ровной дороге, а груз – брюква, мешки с мукой, овечьи шкуры или бараньи туши – отправляется в канаву или, что еще хуже, в руки нищих бродяг, что постоянно сидят в засаде в придорожной густой траве, дожидаясь именно таких случаев. Поэтому, синьор, мы не знали совершенно, чего ожидать, потому что пристав сначала долго вздыхал и сопел, как будто у него что-то очень тяжелое лежало на животе, а потом сказал, что мать была слугой Интестини в день своей смерти, поэтому в награду за ее труды и для искупления своей души граф Дезидерио одарит нас своей милостью. Именно так он и сказал: одарит нас своей милостью, но не объяснил, что это значит.

Однако я утверждаю, что это, безусловно, был наш благородный пристав, и никто другой, и уж тем более не сам граф Дезидерио. Я знаю, вам было сказано, что синьор граф якобы тайно прибыл в нашу деревню и, под шерстяным плащом скрыв свое траурное одеяние, которое, как известно, он не снимал с момента смерти своих сыновей, в одежде простого пастуха вошел в нашу комнату. Но скажите сами, как жители деревни Киноварь могли узнать графа, хоть переодетого, хоть с открытым лицом, если они никогда раньше не видели его, так как он не удостаивал нас своим присутствием? К тому же наш добрый синьор Дезидерио в те времена уже был стариком, слишком слабым для путешествия через горы и полностью раздавленным горем, обрушившимся на его род, к которому вы, монахи в сандалиях, также имеете отношение; ибо разве не вы подстрекали его сыновей не прятаться в крепости и укрепленных деревнях, как на протяжении веков принято было поступать перед лицом любого вторжения, а оказать сопротивление королю Эфраиму, когда тот, словно ему было мало собственных деревень, городов, рыбных прудов, плодородных полей и лесных угодий, объявил себя нашим герцогом и повелителем?

Ответствую, что в детстве я уже знала о войне, которая началась с королем Эфраимом, которого вы называете тираном и узурпатором, ибо дети, даже самые маленькие, растущие в мирской жизни, испытывают те же несчастья и страхи, что и старшие, более разумные люди. Я не знала, в чем я признаюсь охотно и без лишнего побуждения, причины обиды, какую он питал к нашему герцогу и патриарху, хотя я помню, как шептались наши старейшины в храме, что у вас, почитателей святых, принято друг друга признавать еретиками и лжецами, а это, признаюсь, безмерно удивляет меня: если Бог един, то почему существует так много разновидностей ереси? Однако, милостивый синьор, чтобы вам ни говорили в низинах, просветленные не помогали королю Эфраиму и не указывали пути его лазутчикам, когда он продвигался горными перевалами вниз, в более населенные и зажиточные земли. Зачем нам это делать, если, как вы знаете, у нас есть свои книги и мы соблюдаем истину, содержащуюся в них, и как вы считаете нас еретиками, так и мы считаем вас безбожниками и идолопоклонниками? Да, мы с радостью восприняли новость, что король Эфраим жестоко преследует монахов, причем всех в равной мере: и тех, кто в башмаках, и тех, кто носит сандалии, и, наконец, тех, кто ходит босиком, – ибо ваши собратья с давних пор подстрекали свою паству против просветленных, и мы боялись, что однажды мы станем жертвами их ненависти, что – как сами видите – и произошло ныне. Но мы не верили, что король Эфраим окажется для нас лучше герцога, и не ожидали от него никаких милостей, хотя я соглашусь с вами без принуждения, что в других вопросах мы уже не были столь единодушны.

Подтверждаю, что из-за короля Эфраима возникла среди просветленных великая смута, но – как вы сами знаете – это произошло до моего рождения или вскоре после него; ваши же лихие законники тоже не выросли еще в те времена из детских сорочек; по этой причине я не принимала в тех событиях участия и поведала вам только то, что я услышала от других, потому их и вините за все неточности и ложь. Ибо если вы хотите узнать правду о тех временах, то вам следует обратиться к кому-нибудь из старейшин, если только все они не испустили дух в тайных застенках вашего трибунала. Они доподлинно рассказали бы вам, как в то лето сыновья восстали против отцов и встали рука об руку с сыновьями графа Дезидерио, преградив на реке Тимори^[8] дорогу войску короля Эфраима. Почему они так поступили? Вы должны знать, что сыновья графа, как и прежде их предки, любили охотиться в наших горах; когда же они забредали слишком далеко в погоне за медведем или волком, они устраивались на отдых в замке. В отличие от людей из долин, они не проявляли к просветленным презрения, хотя я признаю, что ими мог двигать расчет, ибо источником богатства и влияния их рода в значительной мере был вермилион, добываемый нами в поте лица, и, возможно, дружба, возникшая много веков назад между просветленными и их родом. Они охотно приходили к горным кострам и помогли найти не одну потерянную овцу, ибо по-настоящему великие властители отличаются от простолюдинов настолько, что могут общаться с ними без опаски и без ущерба для своего достоинства. Что тут скрывать, мать не одной из нынешних девок, оговоривших меня перед вами, тайком покидала родной двор, чтобы хоть через дыру в заборе поглядеть, как молодые графы смеются у костра и меряются силой со стражниками. И будьте уверены, юбки на них горели от совсем не безгрешного желания, потому что все трое, как говорят, имели темные волосы, голубые глаза и улыбку, разбивавшую женские сердца и открывавшую ночью двери в девичьи чуланы. А самым смелым из них был младший графский сын – тот, кого звали Корво, Вороном, и которого мой брат Вироне позже объявил своим отцом.

Ответствую далее, что, как мне говорили, старейшины с самого начала опасались, что чрезмерное панибратство нашей молодежи с графскими сыновьями принесет горькие плоды, и это оказалось правдой в темный час Тимори, когда погибли все трое наследников графа Дезидерио, а вместе с ними молодежь из четырех деревень Интестини. Я могу только сказать, что их жертва кажется мне напрасной, ибо наша земля не благоволит к чужакам, и рано или поздно пожирает их с той же неизбежностью, с какой высохшая земля пьет весенний дождь, так что лучше бы они послушались своих отцов и остались в домах. Ибо посмотрите сами, король Эфраим мертв, и ни следа не осталось от его могущества. Кое-где среди пастухов вы встретите остатки его людей, так как, признаюсь, они имеют особую легкость в обращении с животными. Говорят, они уже взяли себе жен из числа местных женщин, и все они – подданные герцога, хотя, казалось бы, совсем недавно граф Дезидерио преклонял колени перед королем Эфраимом и клялся вечно служить, не смея даже упоминать о своих сыновьях. Вы сами видите, милостивый синьор, как недолго длится в наших горах вечность и как скоро увядают клятвы вельмож. И едва король Эфраим испустил дух, тут же объявились наши храбрые господа, и даже сам герцог выскочил, как лягушка из-под листа, хотя прежде никто и не думал потрудиться ради нашей защиты, зато он с великим проворством отправился в изгнание, бросив земли и доверявших ему людей.

Нет, не затыкайте мне рот и не удивляйтесь, что женщина с дерзостью рассуждает о ратном труде и тяготах, хотя та страшная война закончилась. Потому оставим дела, которые кажутся вам неприличными в женских устах, и снова отправимся в дом трактирщика Одорико, где прошли мои ранние годы и куда привезли мою мертвую мать. Еще раз подтверждаю, что пристав навестил нас вечером после ее похорон; он был со своим слугой, который, впрочем, остался стоять при мулах и не видел ни дом, ни моих братьев. Этот слуга ничем не напоминал графа Дезидерио; клянусь Всевышним, что руки у него были испачканы навозом и не было у него на пальцах графских колец! Он шел пешком, когда мои братья уезжали вместе с приставом, обещавшим дать им пропитание и приучить их к какому-нибудь честному ремеслу, о чем я могла только слушать, потому что никто не спрашивал моего мнения. Впрочем, я не осмелилась бы что-либо высказать о той милости, которую оказал нам человек такого ранга, важности и достоинства. Удивляло меня, правда, что он сам приехал на постоялый двор, вместо того чтобы поручить слуге привести сирот в замок, как принято делать с потерявшейся свиньей или ослом, сорвавшимся с привязи; а ведь мои братья в те времена стоили гораздо меньше животного, что безропотно выполняет работу и используется даже против своей воли. Нет, мне не было сказано, куда они едут и кто будет их опекуном, но было очевидно, что они покидают Интестини надолго, в то время как мне предстоит остаться здесь и быть в услужении у Одорико, хотя пристав назначил нового человека вместо моей матери погонять мулов и возить породу в поселок прокаженных.

Ответствую, что едва на дороге улеглась пыль после моих братьев, трактирщик появился в моей сиротской комнате и принялся выгребать с полок и ящиков горшки, платья и утварь, которые хотя и не относятся к этой истории, однако были собственностью моей матери и всем приданым, что она могла мне оставить. Пристав с высокомерным пренебрежением не уделил им ни капли внимания, но прежде чем день подошел к концу, меня ограбили полностью, не пожалели даже двух глиняных чаш, в которых высыхали объедки после поминок. Трактирщик вывел из клети нашу козу и загнал кур в собственный курятник, подавив мои протесты несколькими крепкими затрещинами. Горничная выносила в фартуке нашу фасоль, лук, бобы и пастернак, а жена Одорико достала из сундука платье матери, ее фартук, чепец, чулки и, насмехаясь над изношенностью полотна и штопкой, скреплявшей протертые места, использовала по своему усмотрению; наконец, она приказала батракам разжечь костер, чтобы пламя уничтожило, как она выразилась, любой след распутства моей матери.