– Если вам от этого станет лучше, Мередит только что оторвала Ричарду башку.

– За что? – спросил я.

– За то, что вел себя как придурок, – ответила она, как будто это и так не было очевидно. – То, что она с ним спит, еще не значит, что она не видит, когда он козлит.

Джеймс: Я запутался. Он придурок – или козел?

Филиппа: Честно говоря, по-моему, Ричард может совмещать.

Я: Ну, по крайней мере, ему какое-то время не дадут.

Александр: Да. Класс. От этого ему сразу захочется стать частью команды.

– Вообще-то он извинился, – сказала Филиппа. – Ну, перед Мередит. Сказал, что повел себя глупо и уже жалеет.

– Правда? – спросил Александр, вокруг головы которого вился дым, словно она сейчас вспыхнет. – То есть он не только придурковатый козлино-мудацкий сукин сын, но и уже извинился? – Он бросил косяк на бетон и раздавил его пяткой. – Это просто замечательно, теперь нам и злиться-то не на что. Нет, правда, пошел он.

Он закончил растирать косяк и поднял на нас глаза. Мы стояли вокруг него неровным кольцом, сжав губы и изо всех сил стараясь удержать лица.

– Что?

Филиппа встретилась со мной глазами, и мы покатились со смеху.

Сцена 11

Время для разных людей идет по-разному^[16]. Для нас оно шло иноходью, рысью и галопом весь октябрь. (До утра двадцать второго ноября оно не останавливалось, а с тех пор, казалось – по крайней мере, мне, – по-настоящему так и не пошло.)

Мы уже давно перечислили свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр, с некоторой гордостью заявивший, что умеет пугать людей, но признавшийся, что его тревожит, не стал ли он злодеем в истории своей собственной жизни. Рен выхватила обоюдоострый меч: она была в теснейшем контакте со своими эмоциями, но в результате оказывалась слишком чувствительна для артистической среды с настолько высокой конкуренцией. Ричард рассказал нам то, что мы и так знали, – что он несокрушимо уверен в себе, но из-за его эго с ним трудно работать. Филиппа сделала заявление без тени неловкости. Она была разносторонней, но из-за того, что не попадала в «типаж», ей всю жизнь предстояло играть второстепенные роли. Джеймс – он говорил медленно, погруженный в свои мысли, словно не замечая нас, – объяснил, что полностью вовлекается во всех персонажей, которых играет, но иногда не может оставить их в прошлом и выучиться снова быть собой. К тому времени, как пришла моя очередь, мы настолько потеряли чувствительность к неуверенностям друг друга, что, когда я сказал, что на нашем курсе таланта у меня меньше всех, никто, казалось, не удивился. Сильную сторону я найти не смог, в чем и признался, но Джеймс меня перебил:

– Оливер, каждая сцена, в которой ты участвуешь, получается о других. Ты из нас лучший человек и самый щедрый актер, а это, наверное, куда важнее таланта.

Я тут же заткнулся, я был уверен, что он один так считает. Как ни странно, никто не возразил.

16 октября мы расселись на свои обычные места в галерее. Снаружи стоял идеальный осенний день, воспламенивший деревья вокруг озера. Пылающие цвета – золотисто-рыжий, сернистый желтый, артериальный красный – мерцали на поверхности озера вверх ногами. Джеймс выглянул в окно поверх моего плеча и сказал:

– Гвендолин, судя по всему, приставила художников варить бутафорскую кровь, чтобы полить весь берег.

– То-то будет весело.

Он покачал головой, приподняв уголок рта, и скользнул в пустое кресло напротив меня. Я пододвинул к нему чашку с блюдцем, посмотрел, как он поднес чашку к губам, все еще улыбаясь. Из коридора ввалились остальные, и чары ленивого покоя рассеялись в воздухе, как пар.

Официально мы отложили занятия по «Цезарю», перейдя к «Макбету», но знакомые слова «Цезаря» постоянно вертелись у нас на языке с тем же напряженным покалыванием. Несколько недель тяжелых репетиций и психологических манипуляций Гвендолин сделали нейтралитет невозможным. В тот день простое обсуждение трагической структуры быстро превратилось в спор.

– Нет, я этого не говорил, – сказал Александр посреди занятия, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. – Я сказал, что трагическая структура в «Макбете» буквально в глаза бросается; «Цезарь» по сравнению с ней – телесериал.

Мередит: Это что еще за хрень?

Фредерик: Мередит, пожалуйста, выбирай выражения.

Рен, сидевшая на полу, выпрямилась и поставила чашку на блюдце, которое держала между колен.

– Нет, – сказала она. – Я понимаю.

Ричард: Так объясни всем нам, идет?

Рен: Макбет – классический трагический герой, как по учебнику.

Филиппа: Трагический изъян – честолюбие.

Я (чихаю).

– А леди М – трагический злодей из учебника, – добавил Джеймс, поглядывая на Рен и Филиппу в поисках согласия. – В отличие от Макбета, у нее вообще нет моральных сомнений в убийстве Дункана, и это открывает путь ко всем другим убийствам, которые они совершают.

– Так в чем разница? – спросила Мередит. – В «Цезаре» то же самое. Брут и Кассий убивают Цезаря и тем обрекают себя на катастрофу.

– Но они ведь не злодеи? – спросила Рен. – Кассий еще может быть, но Брут делает то, что делает, ради блага Рима.

– Не потому, что я любил Цезаря меньше, но потому, что больше любил Рим^[17], – продекламировал Джеймс.

Ричард нетерпеливо крякнул и спросил:

– В чем суть, Рен?

– В том же, о чем говорю я, – ответил Александр, подавшись вперед и оказавшись на самом краю дивана, так что колени у него поднялись почти к груди. – «Цезарь» – трагедия не той категории, что «Макбет».

Мередит: А в какой он категории?

Александр: Да я хз.

Фредерик: Александр!

Александр: Простите.

– По-моему, ты слишком усложняешь, – сказал Ричард. – В «Цезаре» и «Макбете» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Середнячок, ни рыба ни мясо: Брут. Наверное, можно сравнить его с Банко.

– Погоди, – сказал я. – А почему Банко…

Но меня перебил Джеймс:

– Ты считаешь, что трагический герой – Цезарь?

Ричард пожал плечами:

– А кто же?

Филиппа указала на Джеймса:

– Ну вот.

– Это должен быть Брут, – сказал Александр. – Из слов Антония в пятой пятого это ясно как день. Твой текст, Оливер, что он говорит?

Я:

Он римлянин достойнейший из них:
Завидовали Цезарю (чихаю) другие
И потому решились – только он,
Заботясь честно о всеобщем благе,
Решился к ним примкнуть^[18].

– Нет, – не уступал Ричард. – Брут не может быть трагическим героем.

Джеймс был обескуражен.

– Да почему нет-то?

Ричард едва не рассмеялся, увидев выражение его лица.

– Потому что у него штук четырнадцать трагических изъянов! – сказал он. – А у героя должен быть только один.

– У Цезаря это честолюбие, как у Макбета, – сказала Мередит. – Все просто. Единственный трагический изъян Брута – то, что он достаточно глуп, чтобы послушать Кассия.

– Как Цезарь может быть героем? – спросила Рен, переводя взгляд с Ричарда на Мередит. – Он умирает в третьем акте.

– Да, но пьеса названа его именем, разве нет? – спросил Ричард, в приливе раздражения говоря на выдохе. – Так во всех других трагедиях.

– Да ладно, – ровным голосом отозвалась Филиппа. – Ты собираешься привести в качестве довода название пьесы?

– Я все еще жду, когда мне назовут эти четырнадцать изъянов, – сказал Александр.

– Я не имел в виду, что их ровно четырнадцать, – натянуто ответил Ричард. – Я имел в виду, что невозможно выделить один, который заставляет его зарезаться.

– А нельзя предположить, что трагический изъян Брута – его непреодолимая любовь к Риму? – спросил я, глядя поверх стола на Джеймса, который, прищурившись, смотрел на Ричарда.

Фредерик стоял у доски, поджав губы, и слушал.

– Нет, – ответил Ричард, – потому что еще у него есть гордость, уверенность в своей непогрешимости, тщеславие…

– Это, по сути, одно и то же, тебе ли не знать. – Голос Джеймса врезался в речь Ричарда и заставил нас всех замолчать.

– Это еще что? – спросил Ричард.

Джеймс стиснул зубы, и я понял, что он не собирался произносить это вслух.

– Ты меня слышал.

– Да, твою мать, слышал, – сказал Ричард, и от холодного лязга в его голосе у меня волосы на загривке встали дыбом. – Я даю тебе возможность изменить сказанное.

– Господа. – Я почти забыл, что с нами Фредерик. Он говорил мягко, негромко, и на мгновение я задумался, не лишится ли он чувств от потрясения. – Довольно.

Ричард, подавшийся вперед, как будто вот-вот вскочит с дивана и набросится на Джеймса, откинулся обратно на подушки. Рука Мередит опустилась ему на колено.

Джеймс отвел взгляд.

– Ричард, прости. Зря я это сказал.

Поначалу лицо Ричарда было пустым, но потом злость ушла, и вид у него сделался понурый.

– Наверное, я это заслужил, – сказал он. – Так и не извинился толком за то, как сорвался на прогоне. Мир, Джеймс?

– Да, конечно. – Джеймс снова поднял глаза, а его плечи чуть опустились от облегчения. – Мир.

После немного неловкой паузы, во время которой я обменялся быстрыми взглядами с Филиппой и Александром, Мередит сказала:

– Просто не верится, что тут только что было. Бога ради, это же просто пьеса.

– Ну, – вздохнул Фредерик и, сняв очки, принялся протирать их краем рубашки. – Дуэли случались и из-за меньшего.

Ричард посмотрел на Джеймса, подняв бровь.

– На мечах за кафетерием на рассвете?

Джеймс: Только если Оливер будет моим секундантом.

Я: Надеюсь жить – и умереть готов^[19].

Ричард: Хорошо, Мередит может быть моим.

Александр: Спасибо за вотум доверия, Рик.

Ричард засмеялся, судя по всему, все простив. Мы вернулись к обсуждению и продолжали беседу корректно, но я краем глаза наблюдал за Джеймсом. Между нами всегда было некоторое соперничество, но таких проявлений враждебности прежде не случалось. Я глотнул чая и убедил себя, что мы все просто слишком остро отреагировали. Актеры по натуре переменчивы – алхимические создания, сложенные из воспламеняющихся стихий: эмоций, эго и зависти. Нагрей их, перемешай, и иногда получается золото. А иногда катастрофа.

Сцена 12

Хэллоуин приближался, как тигр в ночи, с тихим предупреждающим рокотом. Всю вторую половину октября небо было грозное, цвета синяка, и Гвендолин каждое утро встречала нас словами:

– Что за отвратительно шотландская у нас погода!

Зловещий день подбирался все ближе, и было невозможно подавить гул растущего среди студентов волнения. Утром тридцать первого в кафетерии вокруг нас шептались, пока мы наливали себе кофе. Все хотели знать, что сегодня вечером случится на ветреном берегу. Мы и сами слишком нервничали, чтобы сосредоточиться на занятиях, и Камило отпустил нас пораньше, велев «пойти подготовить свои заклинания». Вернувшись в Замок, мы избегали друг друга, расползлись по углам и бормотали, повторяя текст, как обитатели сумасшедшего дома. Когда настал час колдовства, мы отправились в путь через лес, один за другим.

Ночь стояла тревожно теплая, я с трудом пробирался в темноте по извилистой лесной тропинке, ворсистой, как бархат. Невидимые корни тянулись вверх, чтобы схватить меня за лодыжку, один раз я оступился и упал, и мои ноздри раздулись от сырого запаха надвигающейся бури. Я отряхнулся и пошел дальше осторожнее, сердце у меня билось часто и поверхностно, как у пугливого кролика.