Если Мередит, как говорил муж, в первые недели пахала как сумасшедшая, то к концу января и впрямь оказалась на грани безумия. Она видела, что Джефф уже теряет терпение, даже начинает злиться. Из раза в раз он советовал ей нанять кого-нибудь для ухода за матерью, или сам предлагал помочь, или – что было хуже всего – просил проводить больше времени с ним. Но как же ей выкроить время – с таким-то количеством дел? Она взяла было к матери в дом экономку, но закончилось все полным крахом. После недели в «Белых ночах» бедняжка внезапно уволилась, объяснив, что хозяйка следит за каждым ее движением и запрещает к чему-либо прикасаться.

И вот, пока Нина была бог знает где, а мать с каждым днем вела себя все более странно и отчужденно, Мередит приходилось все делать самой. Она дала папе слово, что будет присматривать за матерью, и не могла его подвести. Поэтому она продолжала идти вперед и делать все необходимое. Только находясь в движении, ей удавалось подавлять боль.

Рутина стала ее спасением.

Каждое утро Мередит вставала чуть свет, пробегала свои четыре мили, готовила завтрак для мужа и матери и уходила на работу. К восьми часам она уже была в офисе. В полдень заезжала в «Белые ночи», чтобы проведать мать, оплатить счета или прибраться в доме. Потом до шести снова работала, по дороге забегала в магазин за продуктами, часов до семи или восьми сидела у матери, и если та особенно не чудила, то к восьми тридцати возвращалась домой и ела то, что они с Джеффом успевали сварганить на ужин. Ровно в девять она засыпала на диване и каждый раз, как по часам, просыпалась в три ночи. Единственным плюсом в этом бешеном ритме была возможность пораньше позвонить Мэдди, которая жила в другом часовом поясе. Иногда только телефонные разговоры с дочерями помогали ей продержаться до конца дня.

Время едва перевалило за полдень, когда она, уже уставшая как собака, позвонила по внутреннему телефону Дэйзи:

– Я поеду домой на обед, вернусь через час. Сможешь отправить Гектору отчеты по складу и напомнить Эду, чтобы выслал мне информацию про виноград?

Дэйзи тут же возникла на пороге ее кабинета.

– Я за тебя беспокоюсь, – сказала она, прикрыв дверь.

Мередит была тронута.

– Спасибо, Дэйзи, но я в порядке.

– Ты слишком себя изнуряешь. Ему бы вряд ли это понравилось.

– Знаю, Дэйзи. Спасибо.

Проводив ее взглядом, Мередит схватила сумку и ключи от машины и вышла из офиса.

На улице снова шел снег, повсюду – на парковке и на дорогах – превращаясь в слякоть.

Мередит медленно подъехала к дому матери, припарковала машину и вошла. Повесив пальто в прихожей, она позвала мать.

В ответ – тишина.

Порывшись в холодильнике, Мередит отыскала готовые вареники, размороженные накануне, и пластиковый контейнер с супом из чечевицы. Уже собираясь подняться в комнату матери, Мередит заметила темную фигуру в зимнем саду.

Да сколько же можно…

Она натянула пальто и сквозь метель побрела к саду.

– Мама, – сказала она, не сдерживая отчаяния, – пора бы уже прекращать. Пойдем-ка в дом. Я разогрею тебе вареники и суп.

– Из ремня?

Мередит отрицательно покачала головой. Похоже, мать снова бредит.

– Пойдем. – Она помогла матери подняться – та была босая, ноги посинели от мороза – и проводила на кухню, где укрыла большим пледом и усадила за стол. – Ты в порядке?

– Не беспокойся за меня, Оля, – сказала мама, – лучше проведай нашего львенка.

– Мама, это я, Мередит.

– Мередит, – повторила мать, как бы не понимая.

Мередит нахмурилась. Мать все меньше походила на человека в здравом уме. Это уже не скорбь, а кое-что посерьезнее.

– Мам, давай сходим к доктору Бернсу?

– Что мы ему отдадим?

Мередит вздохнула, разогрела в микроволновке вареники с бараниной и переложила на холодную тарелку. Проделав то же самое с супом, она поставила еду на стол перед матерью.

– Осторожно, не обожгись. Я схожу за твоей одеждой и позвоню доктору. Ты пока посиди, хорошо?

Поднявшись на второй этаж, она позвонила Дэйзи и попросила ее записать мать на прием к доктору Бернсу. Затем с вещами спустилась к матери и помогла ей встать из-за стола.

– Ты все съела? – удивилась Мередит. – Отлично. – Она натянула на мать свитер, помогла ей надеть носки и теплые сапоги. – Надевай пальто. Я заведу машину.

Когда она вернулась за матерью, та стояла в прихожей и криво застегивала пальто.

– Вот так, мам. – Мередит застегнула все пуговицы заново. И тут почувствовала, что пальто почему-то теплое. Засунув руку в карман, она нащупала там вареники – по-прежнему горячие, в пропитанных жиром бумажных салфетках. Это еще что?

– Для Ани, – сказала мама.

– Я знаю, что это твое, – нахмурившись, ответила Мередит. – Дай-ка я сложу их тут, хорошо? – Она переложила вареники в керамическую миску, стоявшую на консольном столике. – Поехали, мам.

Она вывела мать из дома и посадила в свой внедорожник.

– Откинься на спинку. Поспи немного. Ты, наверное, валишься с ног.

Она завела мотор и поехала в город, где припарковалась возле кирпичного здания кашмирской больницы.

За стойкой регистрации сидела ее старая знакомая, Джорджия Эдвардс, – все такая же бойкая красотка, какой она была и в старшей школе Кашмира.

– Привет, Мер, – улыбнулась она.

– Привет, Джорджия. Дэйзи записала на прием мою маму?

– Ты же знаешь Джима. Он готов на все ради вашей семьи. Можете проходить в приемную номер один.

Только возле самой приемной мать, кажется, сообразила, куда попала.

– Это просто смешно, – сказала она, выдергивая руку, за которую ее держала Мередит.

– Спорь сколько хочешь, – ответила Мередит, – но мы все равно идем к доктору.

Мать расправила плечи, подняла подбородок и ускорила шаг. В приемной она села на единственный стул.

Мередит закрыла дверь.

Через пару минут в комнату, улыбаясь, вошел доктор Джим Бернс. Его добрые серые глаза и лысая голова, похожая на бильярдный шар, напомнили Мередит об отце. Джим Бернс много лет был папиным партнером по гольфу, а отец Джима – папиным близким другом. Доктор Бернс крепко обнял Мередит, как бы говоря, что соболезнует ей и тоже тоскует по Эвану.

– Ну что, – сказал он, когда они разомкнули объятия, – как поживаете, Аня?

– Спасибо, Джеймс, я в порядке. Сам знаешь, Мередит любит понервничать.

– Можно вас осмотреть? – спросил он.

– Пожалуйста, – сказала мама. – Только в этом нет смысла.

Джим провел обычный осмотр, как при простуде, затем что-то записал в ее карточке и спросил:

– Какой сегодня день, Аня?

– Тридцать первое января две тысячи первого года, – сказала она, и в ее взгляде читалась ясность и уверенность. – Сегодня среда. В стране новый президент, Джордж Буш-младший. Столица нашего штата – Олимпия.

Джим помолчал.

– Как вы, Аня? Если серьезно?

– Сердце бьется. Легкие дышат. Ложусь спать, потом просыпаюсь.

– Возможно, вам следует обратиться к специалисту.

– К какому же?

– К тому, с кем можно поговорить о вашей утрате.

– О смерти нечего говорить. Вы, американцы, считаете, что разговоры способны что-то изменить. Это не так.

Он кивнул.

– А моей дочери, пожалуй, специалист бы не помешал.

– Хорошо, – сказал доктор, снова что-то черкнув в карточке. – Я пообщаюсь немного с Мередит, а вы пока посидите в приемной, ладно?

Ничего не ответив, мать вышла из кабинета.

– С ней что-то не так, – сказала Мередит, как только они с доктором остались одни. – Она то и дело бывает дезориентирована, плохо спит, а сегодня набила карманы едой и говорила о себе в третьем лице. Постоянно переживает за какого-то львенка и назвала меня Олей. По-моему, она путает свои сказки с жизнью. Вчера она бормотала одну из них себе под нос… как будто для папы. Ей всегда тяжело давалась зима, но сейчас дело не в этом. С ней правда что-то не так. Может быть, это Альцгеймер?

– По-моему, она в здравом уме.

– Но…

– Дай ей время, чтобы справиться с болью.

Мередит попыталась возразить, но он перебил:

– Каждый справляется так, как может. Они были женаты пятьдесят лет, а теперь она осталась одна. Просто старайся ее слушать и говорить с ней. И пореже оставляй в одиночестве.

– Уж поверь, Джим, она будет одинокой что со мной, что без меня.

– Значит, разделяй с ней ее одиночество.

– Ясно, – сказала Мередит. – Спасибо, Джим, что согласился принять нас. Отвезу ее домой и вернусь на работу. Нужно успеть на встречу к четверти третьего.

– Если хочешь, я выпишу тебе рецепт на снотворное. Мне кажется, тебе надо слегка сбавить темп.

Получай Мередит по десять долларов всякий раз, когда кто-нибудь – особенно ее муж – давал ей подобный совет, она могла бы уже загорать где-нибудь в Мексике.

– Ты прав, Джим, – сказала она. – Как же я сама не подумала.

В невыносимо жаркий день, спустя месяц с лишним после отъезда из штата Вашингтон, Нина стояла в толпе отчаявшихся, измученных беженцев. Со всех сторон ее окружали люди, сгрудившиеся возле грязных, обвисших шатров. Эти люди находились в критическом положении: многие были ранены или пережили насилие, но все проявляли поразительное мужество. Изнемогая от жары и пыли, они прошли несколько миль за ведерком воды и ждали пару часов, прежде чем волонтеры Красного Креста выдали им немного риса, – но дети, вопреки всему, продолжали играть в грязи, и, помимо плача, то и дело звучал смех.

Нина была не менее грязной, уставшей и голодной, чем остальные. Она прожила в этом лагере уже две недели, а перед этим моталась по Сьерра-Леоне, прячась, перебираясь ползком, чтобы ее не заметили и тоже не подстрелили и не изнасиловали.

Она присела на корточки над высохшей красноватой грязью. Вокруг не смолкал гул: насекомые, голоса, шум двигателей вдали. Слева, над армейской палаткой, висел потрепанный флаг с красным крестом. Сотни раненых терпеливо дожидались помощи, стоя в очереди.

Перед Ниной, в жалкой полутени от палатки, прижавшись к жене, скорчился иссохший старик. Он недавно потерял ногу, и одеяло, которым его укрыли, пропиталось кровью из культи. Жена уже много часов не покидала его, стараясь утешить, хотя и ее истощенное тело, должно быть, изнывало от боли. Она смочила губы мужа парой драгоценных капель воды.

Нина закрыла объектив и поднялась на ноги. Окинув взглядом лагерь, она ощутила неизбывную усталость. Впервые за всю карьеру она не могла спокойно смотреть на все эти ужасы. Не то чтобы здесь было страшнее, чем где-то еще. Дело не в этом. Изменилась не ситуация, а сама Нина. Ее горе постоянно было с ней, и это бремя не давало отстраняться от внешнего мира.

Многие считали, что ее работа сводится к тому, чтобы быть в нужном месте, как будто достаточно навести объектив и нажать на кнопку спуска затвора, но на деле Нина вкладывала в снимки саму себя, все мысли и чувства. Чтобы по-настоящему тонко зафиксировать на пленке чужие страдания, нужна идеальная концентрация. Необходимо полностью отдаться моменту – и вместе с тем не вмешиваться в него.

Нина открыла рюкзак и достала спутниковый телефон. Стараясь не слишком удаляться от лагеря, она отошла на восток, настроила оборудование, установила антенну и позвонила Дэнни.

Когда раздался его голос, у нее словно камень с души упал.

– Дэнни! – Из-за помех ей приходилось практически кричать.

– Нина, милая. Я решил, что ты обо мне забыла. Где ты сейчас?

Она поморщилась.

– В Гвинее. А ты?

– В Замбии.

– Я устала, – неожиданно для себя сказала она. Кажется, ей еще ни разу не доводилось произносить эту фразу – во всяком случае, в связи с работой.

– Можем встретиться в среду на Мнембе.

Голубой океан. Белый песок. Секс.

– Договорились.