Мне кажется важным сказать это, и я это повторю, и даже с придыханием: моя Вибеке невероятно хорошая, невероятно проницательная и невероятно великолепная, и я знаю, что мне крупно повезло, мало кто из близких думал, что я сумею завоевать такую женщину, я это ценю все девятнадцать лет, что мы с ней вместе; правда, я добрый, и много лет, боясь потерять ее, думаю, что, может быть, для такой Вибеке идеально подхожу как раз я – ничем не выдающийся и чуточку несобранный, не затмевающий ее блеска и неизменно поддерживающий ее, когда она время от времени устраивает у нас в поселке какую‐нибудь заваруху, что многим не по нраву.

Покидая Болейн Граунд после убедительной победы “Вест Хэма” на своем поле над “Тоттенхэмом”, я пребывал в эйфории, как и все местные болельщики. Одно дело выигрыш, это всегда одинаково здорово, но совсем другое дело выигрыш в футбольном дерби. В Лондоне насчитывается шестнадцать сильных футбольных команд, шесть из них можно назвать широко известными. Стейнар даже этого не знал, это выяснилось в пабe в пятницу вечером. На первом месте “Арсенал”, объяснил я ему, потом снобская команда “Челси” и наши закадычные противники – “Тоттенхэм”, эти три самые популярные. А потом уже идем мы, “Кристал Пэлас” и “Фулхэм”.

Для трудового люда самые главные команды в этом букете – “Вест Хэм” и “Тоттенхэм”. Рабочее происхождение обеих команд придает особую остроту разборкам между ними; вероятно, это можно сравнить с соперничеством между братьями. Лично мне такого испытать не довелось – в нашей семье склок не бывает. У меня отличные отношения с обоими братьями, Раймондом и Мадсом, хотя мне страх как хочется хорошенько встряхнуть младшего братца Раймонда: он ужасно талантливый, самый способный из нас троих, но при этом безвылазно торчит в Трондхейме, покуривает травку и ничего больше не делает. Ему на роду было написано стать профессором, вот как пить дать, это все знают, так щедро он одарен от природы. С Мадсом же повздорить абсолютно невозможно, он до того мягкий и пушистый, что, кажется, дунь – и улетит на другой конец села вместе со своими тремя детишками, необхватной женушкой и их домом. Зато на работе мне постоянно приходится сталкиваться с ненавистью. Чуть не каждый подопечный рос в семье, где люди жрут и терзают друг друга, как голодные волки. Нигде больше так явно не проявляется ужас междоусобиц.

Финн, Финн, Финн.

Из-за того, что местные дерби вызывают у всех болельщиков экстремальные эмоции, победа в них невероятно сладка. 3 мая 2014 года не составило исключения. “Шпоры” выбежали на наше поле, и их герой, Харри Кейн, забил гол в свои ворота, после чего Дауни довел счет до 2–0. Вот радости‐то было!

Где же Стейнар?

Толпа торжествующих, горланящих песни болельщиков “Вест Хэма” вырвалась на лондонские улицы, и я среди них. Время перевалило уже за три пополудни, чувствовал я себя отлично. Солнце поднялось высоко на светлый майский небосклон, но ветер был резковат, я застегнул молнию на горле доверху и замотал шею шарфом “Молотков”.

Распрощался с парой норвежцев, с которыми разговорился на игре – они оба болели за “Тоттенхэм”, оба были из Драммена и торопились на поздний самолет:

Ничего, “Шпоры”, в другой раз повезет!

Они показали мне средний палец и припустили бегом прочь от Болейн Граунд.

А я достал мобильный.

Восстановил в памяти наш разговор. Нет, вряд ли можно было списать все на недоразумение. Реплики, которыми мы со Стейнаром обменялись утром, трудно было истолковать неоднозначно. Он сказал, что пойдет прогуляется перед матчем. Я это хорошо помнил. Когда я предложил встретиться в “Таверне” в половине двенадцатого, ответил он совершенно недвусмысленно. – “Идеально, – сказал он и добавил: – «Таверна Болейн», Баркинг-Роуд”.

То есть повторил название с адресом и занес их в свой айфон.

А может?.. Меня вдруг осенило.

Он достал телефон, помнилось мне, и занес в него название паба и улицы. Но я же не видел, чтó он пишет, верно? Я досадливо взмахнул рукой; должно быть, выглядел я дурак дураком, когда, стоя возле домашнего стадиона “Вест Хэма”, сам с собой негромко беседовал да еще и жестикулировал.

Нет.

Не видел.

А просто подумал так. Подумал, что он себе записывает, чтобы не забыть, название паба. И название улицы. Но он же что угодно мог писать.

Телефон разрядился? Стейнар его попросту потерял? Или со Стейнаром что‐то случилось? Лондон город большой, неспокойный, не пора ли начинать его искать, не нужно ли предупредить кого‐нибудь дома в Норвегии?

Я снова послал ему сообщение, шестое или седьмое с тех пор, как пытался вызвонить его перед матчем:

“Привет, Стейнар, игра закончена, мы победили 2–0! Я иду в паб. А ты где? «Таверна Болейн», Баркинг-Роуд”.

Несколько минут я стоял, поглядывая на экран. Мимо бежал вприпрыжку юный “Молоток”, настолько счастливый, что даже запустил лапы в мою шевелюру, побарабанил мне по черепушке и завопил “Ететь, выиграли! Прикинь?!” Я засмеялся: Бывало и раньше, приятель, имея в виду, что пару лет назад мы уже обыграли “Тоттенхэм” 2–0.

Юный “Молоток” помчался дальше и скрылся среди наступающих сумерек в людской массе. Высматривая Стейнара и не находя его, я начал сознавать, что он во что‐то влип, то ли по своей воле, то ли против нее.

После матчей мы в Лондоне всегда идем в “Таверну” – праздновать победу или, если продули, топить горе в пиве. Я беру бургер с картошкой фри и поднимаюсь на второй этаж поболтать за кружкой-другой с Энди, Шейлой, Бренданом и другими.

3 мая 2014 года “Таверна” гудела и ходила ходуном, особенно на первом этаже, где самые хулиганистые из болельщиков набирались пивом и надрывали глотку фанатскими песнями. Мы же упоенно вспоминали подробности игры, рассуждая о футболе так, как это водится у болельщиков, – будто от нас, пьющих пиво, шумных и хвастливых, зависит исход матча. И мы ведь действительно так думаем. Мы в это верим: наше ликование, наша поддержка – вот она, объединяющая сила.

– Ну что твой врач, а? – спросила Шейла в разгар вечера.

Она всегда надирается после матча. Разговорить Шейлу до игры невозможно – сидит себе застенчивой пичужкой, разве что улыбнется осторожно, но на стадионе она заводится так, что в конце концов непременно оказывается в баре и бузит там: вихляет бедрами и вешается какому‐нибудь мужику на шею, чем приводит Энди в отчаяние или в бешенство. Как‐то она и мне на шею повесилась, нашептывая в ухо всякое такое разное.

– Вообще‐то, Шейла, – ответил я, – от врача ни весточки с самого утра, и это несколько напрягает.

Потрепав меня ладонью по ляжке, она сказала: Да пошел бы он! – Выбросила вверх руку с кружкой и завопила: Востооочный Лондон!

Взгляд Энди я почувствовал на себе с другого конца зала, где он обсуждал перипетии матча с Бренданом и другими приятелями, поэтому я схватил куртку и, отодвинувшись от Шейлы, сказал, что хочу выйти и еще разок попробовать дозвониться до врача.

Весна еще не перевалила на лето, и после захода солнца стало довольно прохладно. На улицах Лондона царило оживление: в стане “Вест Хэма” праздновали победу, перед магазинaми и пабами бурлили толпы весело перекликающихся, радостно возбужденных болельщиков. Атмосферу выходных в Британии определяет календарь игр. Должно быть, сущее мучение жить в Англии, если ты терпеть не можешь футбола, у Вибеке крыша бы съехала: гам, толкотня, монотонный хор бесконечных футбольных кричалок, гульба.

Меня такая обстановка раскрепощает. Дóма, где с высоких вершин, минуя горные выработки, к нашему миниатюрному центру села, разделяя его надвое, стекает река, за пунктом приемки рыбы исчезающая во фьордe, ничего похожего не бывает; дóма жизнь спокойнее, природа ближе. Пожалуй, я бы не смог обосноваться в таком шумном и суматошном месте; не потому, что мне не нравятся шум и суматоха – наоборот, меня многое привлекает в городской круговерти, – но потому, что неспешный ритм жизни села у меня в крови.

Мои глаза двигались в такт движениям уличной толпы. Рукой я сжимал в кармане куртки мобильный телефон. Уже не было смысла слать смски или звонить, это я понимал. Посмотрел, который час, – я все еще ношу наручные часы, должны же у человека оставаться какие‐то вечные ценности, во всяком случае, пока длится моя собственная жизнь.

Часы показывали двадцать пятьдесят.

– Эй!

Пронзительный голос прорезал лондонский воздух. Я обернулся. Со стороны паба ко мне быстро шагал Энди. Лицо разрумянилось, между бровей залегла глубокая морщина – так и жди, что врежет.

– Привет, Энди, – неуверенно промямлил я, – извини, друг, это все из‐за того врача, мне надо…

Он протянул мне мой шарф в цветах “Вест Хэма”:

– Да мне по фигу, дурик ты бледный. И слышь, дружище, ты на Шейлу не обижайся, она всегда распаляется от победы. – Тут он довольно ухмыльнулся: – Догадайся, кому это в кайф!

Я засмеялся, представив себе его ненасытную жену. Энди шлепнул меня по спине:

– Ну, до новых встреч, викинг. Счастливо тебе. Крутой матч, а?

Я кивнул: – Ага.

– 2–0, фига се?

– Йеееее.

– Ну давай, “Молоток”. Спорим, твой врач где-нить в Челси накачался до потери памяти.

Я пожал Энди руку и ушел. Зашагал быстрее, когда сообразил, что от Стейнара уж скоро одиннадцать часов ни слуху ни духу и что надо было давным-давно сделать что‐нибудь, позвонить кому или еще что.

Лето 1984 года

Мне исполнилось двенадцать лет, и я получил от отца с матерью новый велосипед. Как раз такой, о каком мечтал, “Апаче”. Красный, с удлиненным сиденьем из черной кожи. Самый классный велосипед на свете.

Думаю, события того дня оказались определяющими для меня как личности, если прибегнуть к принятым в моей работе формулировкам. Возьмем, к примеру, Финна – в те знаменательные выходные в Лондоне я постоянно ловил себя на том, что скучаю по нему, – нетрудно уяснить, что в его жизни явилось определяющим. Если совсем схематично, это были систематические, изощренно жестокие издевательства, которым его с малолетства подвергали родители, – и мать, и отец.

Матери нравилось крепко привязать малыша Финна к кровати и наблюдать, как отец насилует его по‐всякому; а то еще наденет на ребенка ошейник и таскает за собой по дому, пока они как бы случайно не “найдут” его хозяина – отца. К нам нечасто попадают ребята, над которыми столь активно издевалась бы мать, хотя и такое случается. Когда Финну было 4 года, у него появилась сестренка, а когда ему исполнилось 13, родители заставляли Финна насиловать ее, а сами снимали все на видео. Эти записи, а было их немало, они потом распространяли среди своих единомышленников, а взамен получали подобные видео от других участников кружка. Матери Финна уже нет в живых, три года назад она покончила с собой в тюрьме. Отец жив, насколько мне известно; отбывает где‐то длительный срок, и мне часто приходит в голову мысль, что таким, как он, в жизни не место.

Сестрa Финна, Ингрид, рано пристрастилась к самоповреждению: вырывала себе зубы клещами, делала всякие вообще неописуемые вещи, а два с половиной года тому назад совершила самосожжение перед родительским домом.

Такие детство и отрочество и определили личность Финна. Это очевидно. В любом телодвижении ему чудится подвох, не существует такого выражения лица, слова или жеста, который не напоминал бы о перенесенных им мучениях. Я все время настороже и помню, что любое мое высказывание, любой мой поступок могут возвратить его туда. Прикосновение, объятие – во всем таилось это. Что ему исполнился 21 год, что он все еще жив, уже было победой во многих отношениях. Что он вырос таким хорошим человеком, что настолько приспособился к жизни – это тоже победа гуманности, к которой мы всегда стремимся, но которой нечасто достигаем.