– Не смеши народ, Дональд, – отвечает кто-то. – Тебе что Черчилль, что твоя…

О’Фаррелл вскидывает руки:

– Да, правда. Приезжал.

По залу пробегает шепоток.

О’Фаррелл жестом призывает к тишине.

– Мистер Черчилль обсудил ситуацию со мной и с местным приходским советом, и все мы согласны, что острова необходимо укрепить.

Укрепить? Недовольный гомон. Что это значит – укрепить? Так вот зачем сюда столько цемента завезли? И листовое железо, и колючую проволоку?

– Ну так вот, – О’Фаррелл снова вскидывает руки, – для этого решено построить в заливе барьеры между островами. Четыре барьера из камней и бетона, прочные, чтобы противостоять течениям…

Слышны возгласы:

– Барьеры?

– Отгородиться от моря?

– Да вы с ума сошли!

– А как же приливы-отливы?

– А рыба?

– Не миновать наводнений и прочих напастей.

– Тихо! – Джон О’Фаррелл стучит кулаком по столу, и тут же все стихает – нечасто бывает, чтобы он вспылил. – Тихо, – повторяет он уже спокойнее. – Укрепления строить придется, как ни крути – приказ самого Черчилля.

Подает голос Стивен Александер, румяный, с тонкими, как пух, волосами:

– При всем уважении, будь то хоть приказ самого Господа Бога, все равно неправильно это.

Возмущенные замечания: как бы ты ни злился, грех богохульствовать. Стивен, извинившись, соглашается – да, мол, пить надо меньше.

Джон О’Фаррелл покашливает.

– Для строительства укреплений требуются рабочие руки. Потому предупреждаю, через две недели к нам прибудет большая партия иностранных военнопленных.

Потрясенное молчание.

– Иностранцев? – переспрашивает кто-то.

– Да, итальянцев, их держали в плену в Северной Африке. Тысяча человек.

Поднимается гвалт.

– Тысяча?

– Да вы шутите! – слышен крик.

О’Фаррелл стоит с невозмутимым лицом, но руками с силой упирается в стол, аж костяшки белеют от натуги.

– Военнопленных разместят, – говорит он, – на Шелки-Холме.

– Нет! – хором откликаются два голоса из задних рядов.

Все, кто есть в зале, оборачиваются – это двойняшки Рид, в последнее время в Керкуолле их не видно.

– Нет, нельзя этого допустить, – возмущается одна, голос у нее дрожит; вторая шумно дышит, будто от быстрого бега.

– Вы уж простите, – отвечает О’Фаррелл, – но это дело решенное.

Все молча ждут, что они скажут.

– Господи Иисусе! – громко восклицает Стивен Александер. – Шелки-Холм! Добром все это не кончится.

И на сей раз никто его не попрекает за то, что помянул имя Божие всуе.

Народ выходит из ратуши, перешептываясь: слыхали, что там творится, на Шелки-Холме? Люди пропадают, странные огни зажигаются, слышатся откуда-то звуки. А в море там живет существо, прекрасное и страшное, сводит человека с ума одним своим видом.

Мало того, что девочки поселились на проклятом острове, качают головой люди, еще и тысячи военнопленных им там не хватало! Кто знает, каких еще ужасов ждать?

Джон О’Фаррелл сидит за столом, на девушек даже не смотрит.

– Ваш долг этому помешать, – говорит одна.

– Простите. – О’Фаррелл сгребает бумаги, начинает заталкивать их в портфель. – Я высказывался против.

– Но… это же наш дом. Вы обещали…

– Да. Я обещал вашему отцу о вас заботиться. Но это… – О’Фаррелл разводит руками, указывает на кипу бумаг.

– Это важнее?

О’Фаррелл отводит взгляд, прячет остатки бумаг в портфель и, щелкнув замком, встает.

– Возвращайтесь-ка лучше в Керкуолл, – отвечает он. – Отец бы ваш не одобрил, что вы там, на острове, одни…

– А рядом тысяча мужчин? – спрашивает одна из девушек с застывшим лицом.

И, развернувшись, они выходят из ратуши навстречу вечернему холоду.

Те, кто подслушивал под дверью, рвутся их нагнать, образумить. Девочки и так горя хлебнули, а если останутся в этом гиблом месте, новых бед им не миновать. Говорят, всякий, кто там поселится, непременно сойдет с ума. Не грех девочкам об этом напомнить.

Но все в итоге смиряются – дескать, ничего не поделаешь. Некоторых не убедишь, сколько ни бейся, остается смотреть со стороны и надеяться, что все обойдется.

Середина января 1942

Дороти

Пленных итальянцев привозят под дождем.

Все утро мы с Кон сквозь дымку и морось высматриваем корабль. Холод пробирается в самое нутро, вздрагиваешь при каждом вдохе, но назад в хижину не уходишь.

– Вижу! – воскликнула Кон, но ей даже указывать не понадобилось, я увидела серую громаду в ту же секунду, что и она. Военный корабль, намного больше любого из тех, что пришвартованы в заливе, – чудище, да и только.

На холме, чуть позади хижины, теперь стоит лагерь военнопленных, строился он на наших глазах, в считаные недели. Обширный прямоугольный участок огородили сеткой с колючей проволокой наверху. За оградой хлипкие бараки из рифленого железа – кажется, ветер дунет, и развалятся. Есть строения побольше: столовая с рядами скамей, контора с письменным столом и стульями – мы видели, как их заносили охранники-англичане. И наконец, сарайчик, совсем тесный, но однажды дверь в нем распахнулась под порывом ветра и мы увидели прикованные к стене наручники.

Мы изумленно переглянулись: что же это за люди, для которых приготовлены цепи и кандалы? В Керкуолле слыхали о зверствах врага – Майкл Далтон выпрыгнул с парашютом из горящего самолета над оккупированной Францией, несколько дней пробирался по занятой врагом территории, перевалил через Альпы и добрался до Испании. Французские женщины голодают, рассказывал он. Терпят побои, гибнут от пуль. Их насилуют, некоторые беременеют от немцев.

– Но у нас-то будут итальянцы, – возразила Майклу Кон, – а не немцы.

– Все одно фашисты. – В глазах Майкла светилось безумие. – Послушай, что в новостях передают.

Когда мы вернулись домой, Кон повернула антенну радиоприемника, так что звук потонул в помехах.

– Ни к чему всякие ужасы слушать, – сказала она. – Хватит с нас.

Я кивнула, вспомнив здешних ветеранов – тех, кто сражался в окопах Франции в Первую мировую, вспомнила, как трясутся руки у мистера Маккензи, как плачет мистер Гринвуд всякий раз, когда услышит хлопок в двигателе. Сам он не замечает слез, просто застывает в одной позе, с мокрыми щеками и неживым взглядом, пока дочь не уведет его за руку домой. Вспомнила я и нашего отца, как он кричал по ночам и всех будил.

Мы знаем, что творит с людьми война.

И вот он здесь, корабль, – надвигается на нас огромной серой стеной.

Стоя на утесе, смотрю, как пленных ведут с корабля в лагерь. До чего же их много – целая армия чужаков, солдат. Безоружных, но все же… неужели насилие у них в крови? Приходилось им убивать? Своими глазами видеть смерть? И все они сторонники Муссолини, Гитлера?

Бывает, Кон уснет, а я поворачиваю антенну, пока не поймаю новости, и всякий раз жалею.

«Вторжение. Бомбардировки. Кровавая бойня».

– Еще не поздно вернуться в Керкуолл, – шепчу я.

И, даже не глядя на Кон, знаю, что она качает головой.

Половина оркнейцев высыпала смотреть на прибытие пленных. Одни забрались повыше, на холмы, другие вышли на лодках в море, чтобы полюбоваться вблизи, как отчаливает корабль-исполин. Смотрят они и на нас, жительниц Шелки-Холма. Таращатся, сидя в лодках, будто ждут начала представления.

Иногда, по ночам, я думаю о проклятии, что тяготеет над нашим островом. Вспоминаю слухи, будто все здесь сходят с ума. И историю о том, как давным-давно одну здешнюю молодую женщину проклятие лишило рассудка и она, испугавшись, что муж задумал против нее дурное, зарезала его во сне. Если живешь здесь, рискуешь убить своего любимого.

Но ни у меня, ни у Кон нет любимого. И досужим бредням мы не верим.

Сотни пленных спускаются по сходням к нам на остров. Неотличимые издали.

«Целый рой, – думаю я. – Стая. Косяк».

Старое отцовское ружье висит в хижине, на всякий случай.

– Красавцы, – замечаю я, – и с виду… – У меня чуть не вырывается «самые обычные», но это полуправда. – Ну, с виду совсем не страшные.

– Лучше быть начеку, даже если они не убийцы, – отвечает Кон.

«Бывают опасные люди с ангельскими лицами», – говорила нам мама, давным-давно, а сама поглядывала на отца.

Тонкий бледный луч солнца пронзает облака, и несколько пленных замирают, любуясь зыбким зеркалом воды. Один с улыбкой тычет пальцем в небо, где парит глупыш. Птица пикирует, ныряет, пробив свое отражение, а когда выныривает, в клюве у нее бьется рыба.

Двое пленных радостно гикают, переглядываются, улыбаются. В эту минуту они не похожи на солдат-захватчиков, просто два чернявых паренька.

Они такие же, как мы. Мысль эта поражает как громом.

Охранники кричат, бросаются наперерез с дубинками.

Пленные отшатываются и понуро бредут дальше. На сходнях затор, охранники теснят и поторапливают пленных. Узники толкают друг друга, спотыкаются.

С мостков долетает вдруг крик. Смотрю в ту сторону – пленный, один из тех двоих, что наблюдали за птицей, балансирует на краю, размахивает руками, товарищи тянутся к нему.

Поздно.

Он срывается и исчезает под водой.

Всеобщий вздох – и итальянцы застывают, глядя туда, где он скрылся. Море у берега мутно-зеленое, ничего не видно.

– Боже, – шепчу я.

Островитяне в лодках крестятся. Воображаю, что они наплетут дома: узник исчез под водой, море потребовало жертву, прежде чем пустить на остров чужаков. Шелки-Холм обрастет новыми легендами.

«Смерть. Гибель. Жертва».

По берегу снуют охранники, перекрикиваются, глядя на воду.

– Надо что-то делать, – невольно вырывается у меня. Мыслимое ли дело, дать человеку утонуть? Помню, как тонули матросы с того корабля, как замирали их крики. Как затих раненый, перед тем как мы убрали с его лица перепачканное кровью пальто.

– Надо что-то делать, – повторяю я.

– Не вздумай, – предостерегает Кон. – Сейчас не как тогда. Волна поднялась, теперь пиши пропало. – Лицо у нее напряженное, зубы стиснуты. С тех пор как затонул корабль и погиб несчастный матрос, Кон почти не спит. И пальто она больше не носит – я его нашла под кроватью, скомканное, с черным пятном крови на синей шерстяной ткани.

Кон вздрагивает.

Помню, как прижимала ладони к лицу раненого, как боролся он за глоток воздуха, даже когда решил умереть.

Мы ждем. Все по-прежнему. Без воздуха человек может продержаться три минуты.

Охранники ходят взад-вперед по берегу, кричат, смотрят на море. Ни один не бросится за ним в воду. И вновь тревога и ужас захлестывают меня горячей волной.

Он исчез.

Тонет.

Он там, на глубине, вот-вот захлебнется, легкие разрываются.

– Упокой его, соленая вода, – шепчет Кон начало древнего погребального обряда.

– Он же еще не умер! – огрызаюсь в ответ.

В десяти шагах от меня обрыв.

Выпустив руку Кон, бегу.

Свист ветра, громкий плеск воды, обжигающий холод.

Прыгать в воду в январе – глупость. Безумие. Сумасбродство.

Откуда-то сверху доносится крик. Лицо Кон – бледный кружок, словно монетка на темном фоне. Вот она бежит к причалу, к сходням, откуда можно прыгнуть. Но тогда спасать тонущего будет поздно.

Ныряю, отчаянно работая ногами. Надо мной смыкается ледяная пленка, сжимает тисками голову. Выныриваю глотнуть воздуху и снова погружаюсь, шаря вокруг руками. Пусто.

Снова выныриваю за глотком воздуха и, перекувырнувшись, ухожу глубоко, слишком глубоко – грудь распирает, с губ срываются пузырьки. В ушах звенит: «Три минуты. Три минуты».

И по-прежнему пустота, но вдруг – что-то мягкое. Рука? Одежда? Хватаюсь за ткань и, рванувшись вверх, тяну, тащу из воды что-то тяжелое, словно морского зверя.

О господи, господи! Он умер, я опоздала.