Урну внесли Ромеро и Олег: один как представитель Большого Совета, другой – от астронавтов. Меня тоже просили нести урну, но обряды, где надо показываться перед всеми, не для меня. И я заранее отказался что-либо говорить. Ромеро держал краткую речь, а затем зазвучала музыка. Я должен остановиться на музыке. В странном сочетании причин, определивших наши сегодняшние метания в звездовороте ядра, она тоже сыграла свою роль. Играли симфонию «Памяти друга» Збышека Поляновского. Сотни раз говорил, что люблю лишь индивидуальную музыку, лишь озвученную гармонию собственного настроения. Вероятно, мне просто трудно настраиваться на чужие чувства, в общих для всех мелодиях я ощущаю приказ испытывать то, а не иное, запрет быть самим собой.

Для «Памяти друга» Збышека я делаю единственное исключение. Она всегда по душе. Она моя, всегда моя, а в тот день звучала так горестно, так проникновенно, что сам я стал этой скорбной и мужественной музыкой, я оставался собой и был всеми людьми, всем миром сразу. Вероятно, Збышек Поляновский сознательно вызывал такое настроение. Могу сказать одно: если он имел подобную цель, она ее достиг.

Ромеро и Олег подошли ко мне в тот момент, когда меня переполняла смута, вызванная симфонией. Ромеро сказал:

– Дорогой адмирал! Большой Совет постановил снарядить вторую экспедицию в ядро Галактики и назначил командующим эскадрой звездолетов капитана-звездопроходца Олега Шерстюка, нашего общего друга.

Олег добавил:

– Я согласился принять командование лишь при том условии, Эли, чтобы в экспедиции приняли участие вы!

Мне надо было ответить таким же категорическим отказом, каким я не раз отвечал на предложения командовать звездными походами или принимать в них участие. После освобождения Персея, после гибели Астра на Третьей планете Мери и я возвратились на зеленую прародительницу Землю, чтобы никогда уже не покидать ее. Так мы постановили для себя двадцать лет назад – и ни разу не отступали от своего решения.

Но неожиданно для самого себя я сказал:

– Я согласен. Приходите ко мне вечером. Посовещаемся.

3

Мери захотела идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом: больше всех погод люблю вот такую – сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев, осень – лучшая для меня пора. Мери тихо сказала:

– Как она хороша, наша старушка Земля! Увидим ли мы ее – или затеряемся среди звезд?

– Ты можешь остаться на Земле, – осторожно заметил я.

Она с иронией посмотрела на меня.

– Я-то могу. Но сумеешь ли ты без меня?

– Нет, Мери, без тебя не сумею, – честно сказал я. – Быть без тебя – все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Я один – только половинка целого. Ощущение не из лучших.

– Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! – Она нахмурила брови.

Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смены ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:

– Угадаешь, о чем я думаю?

– Нет, конечно.

– Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.

– Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.

– Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.

– Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Какие стихи ты вспомнила?

Она показала на мятущиеся кроны.

Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
О, неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало?
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее «я»!

(Иннокентий Анненский)

Я согласился, что многое в стихах соответствует моменту. Если оставить в стороне несуществующего творца с его веленьями, остальное можно принять: страх гибели действительно присущ всему живому, а желания того конгломерата молекул и полей, который у каждого называется одинаково – «я», на самом деле бесконечны. Лишь насчет тоски можно поспорить. Тоска – чувство нерабочее, для отпуска и отдыха, а что интересного в томительном отдыхе?

– Удивительно, как ты умеешь все упрощать, – сказала она с досадой.

И опять мы шли молча, а потом я поинтересовался, какое у нее мнение насчет причин катастрофы.

– Прямо противоположное тому, на котором настаивает Павел, – ответила она презрительно. – Удивительный вы народ, мужчины. Ищете злой умысел в каждой загадке! В вас так сильна воинственность, что вы готовы допустить, что сама природа непрерывно ведет с вами боевые действия. Приписывать ей собственные недостатки и просчеты – это легкий путь. Но вряд ли правильный!

– В том, что мы воинственны, виноваты женщины: вы сами рожаете нас такими. Однако ты не противопоставила аргументам Ромеро убедительных опровержений.

– Я вижу лишь непроверенные факты и поверхностные догадки об их причинах. Мне нечего опровергать.

Ее слова произвели на меня большее впечатление, чем я в тот день согласился бы признать.

Вечером наша гостиная была полна. Ольге, Ромеро, Олегу, Орлану, Лусину достались кресла, Труб и Граций с трудом разместились на диванах: ангелу мешали крылья, а трехметровый галакт боялся вставать, чтобы не удариться головой в потолок. Ромеро доложил, что задача второй экспедиции в ядро Галактики – обнаружить неведомых противников и выяснить, можно ли общаться с ними мирно. Это не военный поход, а миротворческая миссия. Все ресурсы Звездного Союза брошены на оснащение экспедиции.

– Теперь спрашивайте и сомневайтесь, адмирал, – закончил Павел.

Сомнений у меня было немало. Рамиров, на поиски которых снарядили первую экспедицию, обнаружить не сумели. Планеты-хищницы, гнавшиеся за звездолетом, названы Алланом живыми существами, но что они реально живые, а не диковинка мертвой природы, не доказано. В районе «пыльных солнц», на окраинах которого погибла экспедиция, по мнению Аллана, существует разумная цивилизация, но ни с одним из ее представителей встретиться не удалось, а значит, существование это остается гипотезой. Попытки прорваться в ядро встретили противодействие, но что из того? Оно могло иметь физические причины, нам пока не известные, ведь никто не будет утверждать, что мы изучили всю Вселенную.

Я обратился к Олегу:

– Ты командующий второй эскадрой. Что думаешь по поводу моих сомнений?

Он ответил сдержанно:

– Есть только один способ их разрешить – снова полететь к ядру и выяснить, что мешает в него проникнуть.

Я залюбовался Олегом. Он и похож, и непохож на своего отца. От матери ему досталась белая кожа, такая гладкая и нежная, что кажется прозрачной. Он вспыхнул, отвечая, румянец как пламя пробежал со щек на лоб, к ушам, к шее. Есть что-то девическое в его облике, в красоте его головы, в длинных золотых кудрях, падающих на плечи, – впрочем, не столь завитых, как некогда носил Андре, – в узких плечах, узкой талии, тонких длинных пальцах. Внешность обманчива, а у этого человека, командующего второй эскадрой, особенно. Среди капитанов дальнего звездоплавания он числится в самых бесстрашных и удачливых. Ольга рекомендовала его в адмиралы давно запланированной экспедиции в Гиады, и, если бы не катастрофа с Алланом, Олег уже мчался бы в скопление этих рушащихся в какую-то бездну звезд. Большой Совет отменил поход в Гиады ради новой экспедиции к ядру.

– Твой ответ меня устраивает, – сказал я. – Теперь расскажите о подготовке к экспедиции.

Ромеро объяснил, что она ведется на известной всем нам Третьей планете в Персее, руководят ею Андре и демиург Эллон. На звездолетах, кроме аннигиляторов Танева, устанавливаются и механизмы, меняющие метрику пространства. Каждый корабль теперь подобен маленькой Третьей планете, создающей в своем окружении любые искривления. Конструкции генераторов метрики разрабатывает группа Эллона.

– Эллон, Эллон… Ты его знаешь, Орлан?

– Эллона предложил я, – с гордостью объявил Орлан. – В Персее нет демиурга, который равнялся бы Эллону в даровании конструктора.

Я заметил, что Граций невесело покачал головой.

– Остается последнее, – продолжал я. – В качестве кого Большой Совет предлагает участвовать в экспедиции мне? Говоря древними терминами, какая у меня должность?

– Вы будете душой и совестью экспедиции, Эли, – сказал Олег.

– Плохо организована та экспедиция, в которой душа и совесть отделены от остальных ее членов.

Я говорил серьезно, но моя отповедь вызвала смех. Ромеро примирительно сказал:

– Раз уж вы применили термины, определяющие так называемую должность, то назовем вашу функцию научным руководством – было некогда и такое понятие, дорогой адмирал.

– Сами вы участвуете в походе, Павел?

– Думаю, Большой Совет разрешит мне отбыть с Земли.

После совещания я подсел к Грацию.

– Когда Орлан расхваливал Эллона, ты вздохнул, Граций. Ты не согласен с оценкой Орлана?

Граций засиял доброжелательной улыбкой. Га-лакты так любят улыбаться, что делают это по любому поводу.

– Нет, Эли, мой друг демиург Орлан совершенно точно охарактеризовал Эллона как инженерного гения. Но видишь ли, Эли… – Он запнулся, но удержал на лице улыбку. – В организме у Эллона степень искусственности много, много выше, чем у остальных демиургов; боюсь, что и мозг его содержит искусственные элементы, хотя Орлан это отрицает.

Я тоже улыбнулся, но по-человечески. Нелюбовь галактов к искусственным органам казалась мне чудачеством. Я пропустил объяснение Грация мимо ушей. Все люди совершают ошибки, я тоже ошибался. И многие мои ошибки, такие невинные на поверхностный взгляд, были роковыми – причем в точном значении этого слова.

4

Мери захотела идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом: больше всех погод люблю вот такую – сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев, осень – лучшая для меня пора. Мери тихо сказала:

– Как она хороша, наша старушка Земля! Увидим ли мы ее – или затеряемся среди звезд?

– Ты можешь остаться на Земле, – осторожно заметил я.

Она с иронией посмотрела на меня.

– Я-то могу. Но сумеешь ли ты без меня?

– Нет, Мери, без тебя не сумею, – честно сказал я. – Быть без тебя – все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Я один – только половинка целого. Ощущение не из лучших.

– Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! – Она нахмурила брови.

Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смены ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:

– Угадаешь, о чем я думаю?

– Нет, конечно.

– Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.

– Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.

– Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.

– Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Какие стихи ты вспомнила?

Она показала на мятущиеся кроны.

Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
О, неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало?
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее «я»!