Я не столь со многими девушками знаком. Я же получаю образование при помощи надомного обучения. Точнее, это только так называется официально – надомное обучение. А на самом деле это всего лишь термин, потому что в реальности я хожу в школу, но при этом занимаюсь с учителем с глазу на глаз. С каждым из учителей. И не сижу в классе со всеми, потому что, когда я сижу в классе, мне тяжело сосредоточиться на изучаемом предмете. Я трачу слишком много сил на каждого из обучающихся, на то, чтобы привыкнуть к каждому, и на учебу сил у меня уже не остается.

У меня уже был печальный опыт обучения в школе на общих основаниях, то есть в классе с большим количеством других обучающихся. Свой первый класс я помню не очень хорошо, но я слышал, как мама кому-то рассказывала, что поначалу она приводила меня домой из школы и ей казалось, что я маленький трупик. Это образное выражение. Разумеется, я не был трупиком, просто мама считала, что я проявляю очень мало чувств и этим похож на неживого.

Образные выражения нужны для того, чтобы разнообразить речь.

В первом классе я сменил три школы. Я это помню, но не хорошо.

Помню, что во втором классе я влюбился. Или мне так казалось. Это уже была частная школа, и там было мало детей, и среди этих детей была девочка Карина, с которой я дружил.

Мы писали там не в тетрадях, а в альбомах, потому что это была не совсем обычная школа. И я весь альбом изрисовал сердечками и надписями «Карина». И даже написал на обложке: «Не открывать никому, кроме Карины и Ольги Анатольевны». Ольгой Анатольевной звали нашу учительницу.

Я помню, что в третьем классе Карина куда-то уехала и в связи с этим исчезла из нашего класса. Я помню, что мама говорила кому-то: в классе было две девочки, красивая и веселая, и Ивану нравилась веселая. Я не знаю, что красивого было в девочке по имени Соня. Я почти не помню лица Карины. И мне от этого иногда грустно.

Но я хорошо помню, что Карина не красила свое лицо.

Я хорошо помню, как переехали мы сами, и как поселились в этом маленьком городе на самой его окраине, сменив маленькую квартиру на большую, и как я пошел в обычную школу. Как много там было людей и как они шумели на уроках. Как учительница носила на своей голове волосы, выкрашенные в три разных цвета, хотя была старой. Как она задавала мне вопрос, потом, не дожидаясь ответа, уже следующий, потом еще один, и еще, и махала на меня рукой, и задавала вопрос уже другому учащемуся, а я все стоял и думал, как ответить на все ее вопросы. И потом отвечал, но это было уже не нужно.

Я помню, как мама перевела меня на это надомное обучение. Уже в другой школе. И мне сразу стало проще учиться, потому что я не отвлекался на других учащихся, от которых очень много шума.

Я помню, как две незнакомые мне девочки стали ходить за мной по школьным коридорам и смеяться. Во время перемен, когда я переходил от одной учительницы к другой. Они смеялись и показывали на меня пальцами, чтобы я догадался, что смеются они именно надо мной. И я один раз спросил, что именно их во мне смешит, но они не ответили. И я стал говорить с мамой. Я сказал ей, что, когда стану совсем взрослым, буду жить один. И мама сказала – ну что же. И еще спросила – а нас с папой в гости пригласишь? И я ответил – почему нет. И повторил, что буду жить один. И мама сказала: в смысле – не женишься? И я сказал – да, не женюсь.

Я не знаю, почему я так сказал. Известно же, что не все женщины одинаковые.

Но почти все они с определенного возраста стараются красить свои лица, чтобы казаться более красивыми, а это обман.

И эта матрешка тоже красит, и мне почему-то это важно.

Я видел ее в школе. Она была немного более толстая, чем большинство девочек, но не самая толстая. Вообще мне нравилось, что она не очень тонкая. Это ее украшало. Но у нее было слишком яркое лицо, и это мне было неприятно. И я понимал, что она не обязана быть мне приятной. Но все равно меня раздражало ее яркое лицо.

А теперь я встретил ее здесь.

Сюда, в поликлинику, мы с мамой пришли, чтобы получить какую-то важную справку для ОГЭ. Мама не хотела ее получать. Но ее заставила та дама, которая служит заведующей учебной частью, это называется сокращенно завуч. Завуч сказала, что поскольку я ребенок с особенностями развития, то школе очень нужна такая справка. Чтобы я сдавал не все экзамены и чтобы мне дали на экзаменах дополнительное время.

Мне не нужно дополнительное время. Я письменные работы всегда сдаю раньше времени, и учителя удивляются, что там все правильно. Я быстро и хорошо работаю, если меня не отвлекать. И я бы сдал все экзамены без проблем.

Но завуч сказала, что я ребенок с особенностями развития.

Я считаю, что у всех есть особенности развития. Ведь в каждом классе есть высокие и низкие, и одни растут быстрее, а другие медленнее. И одни учатся хорошо, а другие плохо. И одним больше нравится биология, и они учат биологию, а другим – русский язык, и они забывают про биологию. Но их не заставляют ходить в поликлинику по всем врачам. А меня заставляют. Я сказал это маме. И мама сказала, что я прав, но что мы все равно получим эту справку, раз им так нужно, пусто только отстанут.

И я подумал, что лучше сделать, как говорит мама.

И вот мы сидим в коридоре поликлиники. И это очень странно, потому что мы заранее записались на прием в электронной регистратуре и нас должны принять вовремя. Но к нашему кабинету очередь, и поэтому я сижу на жестком стуле и смотрю на эту матрешку, расписавшую себя под хохлому.

И матрешка сидит со своей мамой и вообще не смотрит на меня, и это, наверное, хорошо.

А потом приходит одна из тех, которые надо мной смеялись.

Дарья. Смехотунчики, овцебык и Поэтус

А она мне говорит – че ржешь.

«Че ржешь, че ржешь». А че я могу сделать? Ну смехотунчики на меня нападают, когда я на него смотрю, на Андроида. Ну ржачный он. Ходит, как в гипс его завернули. Руки-ноги палками торчат. Смотрит как торчок. Если говорить начнет – прям пипец, обтребухаться и не жить, как будто учебник вслух читает. Дроздофил какой-то.

Елтыть, таких вообще надо за решетку, а его к нормальным пускают.

Эх, Синькиной нету, вместе бы поржали. И пофиг, что тут его мамаша. Мамаша у него тоже шизанутая. «Юные леди, чего вы хотите от моего сына?» Без трусов побегать. Детей, елтыть, хотим. Таких же обдолбаев.

Я как его увидела, так и ржанула, не удержалась. Сидит такой, как конь на скамейке. Ыгыгы ходячее. Фу-ты, нет, сидячее.

И тут эта вылезла, Калинка-малинка. Че, говорит, ржешь.

И не ответить ей нормально – мамаша Андроида тут же сидит, и у Калинки папаша сидит, врачихи ходят, сестра на посту дубинит, делать ей нефиг, на меня уставилась. Ну ладно, хорошо. Ну, я мимо прошла. Все равно тут на скамейках места нет, а я че, лысая, стоять тут.

Села. Сижу и думаю – а кто из них куда? Андроид – ну этого к любому доктору можно, этого лечить – не перелечить. А Руслана наша Людмиловна, у нее-то чего заболело? В школе всегда здоровее всех, вообще не пропускает.

Да, в общем, мне пофиг.

Лол, я в первом классе, в сентябре еще, хотела с ней законнектиться. Так хотела. Вот с ней. Чего-то долбануло меня тогда. Сидит такая на задней парте. Как царица. Разодетая вся. Я ходила вокруг нее, ходила. На перемене подсела, сижу, рот раскрыть не могу. А я вообще-то не из таких, чтобы помалкивать, а тут чего-то меня переклинило.

Потом говорю – как, говорю, тебя зовут.

И эта ласково так: Руся, говорит, а тебя – знаю, тебя – Дарья.

Ведь запомнила, что Дарья, а не Даша. Я уже тогда никому не давала себя звать Дашей. Даша. Фу.

И мы иногда играли с ней потом на переменах. У нее в телефоне до фигища всяких игрушек было. Я всегда хотела играть в Соника, а ей нравилось понемножку то в одно, то в другое, и я не спорила.

А потом она пригласила меня к себе в гости. В воскресенье. Адрес объяснила, все такое.

Мне бы тогда еще про нее просечь, но я чего-то лопухнулась. Не, ну я такая прихожу, открывает ее мамаша и на меня вылупилась. А где, говорит, твоя мама. А где ей быть, говорю, дома с мелкими, а может, гулять их повела, кто ее знает.

Чего, думаю, ей моя мама сдалась.

Ну, дала мне тапочки, такие, в виде кроликов. Надевай, говорит. И тут выплывает эта Руся: Дарья, говорит, добрый день. Мама, это моя школьная подруга Дарья, я тебе о ней рассказывала.

Прямо как во дворце. Я чуть не удрала, но не удрала, застыла потому что. Потом отмокла, ноги в кроликов сунула, и эти две повели меня к этой Русе в комнату.

Ошизеть! Целая комната. И там – компьютер! Кресло с колесиками! Еще кресло, мягкое. Еще и табуретка. Кровать под потолком, с лесенкой и с горкой еще. Собачки какие-то меховые. Стол со всякими карандашами и фломастерами. И все для этой одной Руси.

Ну я, когда ее мамаша урулила, ничего, освоилась, и мы еще играли на компе, и потом кидались меховыми этими собачками, и на одной, самой большой, скакали по очереди, и было, в общем, суперски. Еще ее мамаша нам потом чай принесла, на подносе, с плюшками, велела не крошить, но мы все равно накрошили, и никто нас не ругал.

Мы еще после плюшек играли, но Русю позвали обедать. А я такая сижу, смотрю, ну ее мамаша – идем, говорит, Дарья, пообедаем. Ну мне чего, я пошла.

Кухня у них – как целая квартира. Хоть десять гостей зови. И мы сели там за стол, и мамаша тоже, и папаша прирулил Русин, и ели красный борщ, и еще что-то такое ели, я уж не помню, и пили чай, опять с плюшками. И я такая, как дура, еще говорю этой Русе: у вас, говорю, наверное, денег много. И мамаша ее с папашей на меня как уставятся, как на голую. А эта Руся мне: ну что ты, Дарья, у нас их вечно не хватает. И папаша ее такой еще хихикнул.

И мы ели, а я все думала – на что же они такое их тратят-то, раз не хватает. Может, лечатся от чего, может, больные? Лекарства – они ж дорогие, думаю.

Чай выпили, ее мамаша такая – Русе, говорит, пора заниматься английским. И на меня такая косит.

Я думала, думала. Может, думаю, остаться, посмотреть, как она английским занимается. Потом думаю – да ну его в баню, не хочу. Я, говорю, домой пойду.

Переобуваюсь в прихожей, они смотрят, смотрят, а у меня, как назло, блин, кроссовка не застегивается, липучка не прилепляется. Только прилепила, Русин этот папаша – а мы, говорит, давай-ка тебя проводим.

Ну, мне чего. Провожайте.

Дошли до моего дома. Мы с Русей еще впереди шли, болтали, а папаша сзади, как конвой. И в подъезд потом оба со мной пошли, и в квартиру зашли. Я еще думаю – вот хорошо, мать полы намыла, чистенько, и еще лепешки жарит, вообще суперски, с кухни так и пахнет, и дымок такой синенький под потолком от этой жарки, и хоть я и поела в гостях, а прямо хочется этих лепешек. Мелкие прибежали, уже с лепешками оба, веселые, и не дерутся. А эти два стоят как два столба, не заходят, и эта Руся еще улыбается и говорит: здесь, говорит, не прибрано, но очень мило.

И ушли как-то сразу, даже мать не повидали. А мне было жалко, что не повидали. Я уже по дороге придумала, как мать такая выйдет, а я ей такая: «Мама, добрый день, это моя школьная подруга Руся». А мать бы так и села бы на пол!

И только ночью, когда уже все спать легли, у меня прям в голове все это забулькало. И «не прибрано, но мило». И как они не заходили и стояли. И «у нас денег не хватает». И как ее обедать одну сначала позвали. И это – типа, пошла-ка ты уже в пень, девочка, сидит тут и сидит, а у Русечки вон английский, хотя на самом деле нету никакого английского, если б был, они с папашей провожать бы меня не пошли. И Русечкина комната с компом и креслами, и кровать с горкой. И «где твоя мама, девочка». Типа, нормальных девочек везде мамочки водят за ручечку, а ты одна шлындраешь, как никому не нужная, и похрен, что у мамы у твоей еще двое мелких.

Аж дышать стало трудно.

Короче, я когда утром в школу прирулила, в класс вошла, я уже не к ней сразу, к этой Русе, как всегда, а за свою парту. Говорю чего-то соседке, ну, Синькиной, ржу чего-то. А когда эта Руся сама подошла, заговорила, я ей просто не ответила, и все. Зыркнула по ней, как по пустому месту, и все.

И у нее такие глаза стали, как если бы я ей врезала. Стоит и смотрит. Потом ушла.