Дома

Трущобы Королевской Гавани были населены так густо, что Ларе они напоминали ящики с крабами, которые она порой видела в порту при погрузке живого товара. Все шевелятся, толкаются клешнями, дерутся, борются за жизнь, лезут друг другу на головы… Множество обитателей трущоб жили в ночлежках и работных домах, за рабский труд в течение дня получая под вечер миску похлебки и койку в забитой спящими общей спальне, провонявшей насквозь грязным тряпьем и людским потом. Другие, более удачливые – вроде Джо и его бабушки, – снимали жилье в переполненных многоквартирных домах, где в тесных комнатенках с плесенью по стенам теснились целые большие семьи.

У Лары все было иначе.

Изрядную часть своего детства она уже провела в общих помещениях, в приютских битком набитых спальнях и школьных классах. Когда она наконец сбежала из приюта, дала себе самой обет, что никогда больше не будет жить в толпе. Обязательно отыщет вариант получше, свое собственное жилище.

И она сдержала это обещание – так же как и обещания, во‑первых, стать лучшим сталкером в городе, а во‑вторых, никогда ни на кого не рассчитывать, кроме себя. Потому что если не давать людям шанса, они не смогут тебя подвести и предать.

Здание Аврелианской оперы находилось почти в самом центре города, далеко от трущоб, на берегу великой Якорной реки. На вид оно напоминало огромный фигурный ларец – сразу видно, что его двери открыты только для публики высшей категории. У Серебряного Короля была в опере собственная ложа – вся в алом бархате, золотых завитушках, с запахом сахарного сиропа и полированного красного дерева.

Над огромным оперным домом имелся старинный чердачный этаж. Там много лет хранилась куча старого реквизита, который давно был никому не нужен. Чердак был такой старый, а само здание оперы столько раз перекраивалось и расширялось, что об этой пыльной и ветхой надстройке все уже давно забыли. Всяческие больше не нужные механизмы, куски декораций, задники с видами высоких гор, замковых стен и кораблей на море – все это просто пылилось тут годами, а само помещение напоминало заброшенный музей.

Лара уже давно обнаружила этот чердак и решила, что он ее полностью устраивает.

Кроватью ей служили большие деревянные сани, оставшиеся от какого-то давно забытого спектакля. Она положила туда матрас, набросала одеял так, чтобы было удобно и тепло. Вот и сегодня она лежала в своем теплом гнезде под одеялом, при свете последнего оставшегося у нее драконьего фонарика рассматривая свой медальон. Палец ее задумчиво скользил по резьбе на его полированном дереве. На одной стороне – птица в полете. На другой – ее собственное имя: «Ларабелль Фокс».

«Это самое главное, – сказала тогда бабушка. – Храни его, никому не отдавай. И слушай его».

Что это вообще значит? «Слушай его». Как можно слушать дурацкий кусок дерева?!

Она крутила и крутила медальон в пальцах. Он на ощупь был такой знакомый, привычный. Вспышками приходили воспоминания: запах дезинфектанта, которым насквозь провонял приют мисс Рэтчет «Заблудшие овечки». Холод и темнота дортуара, эхо раздающихся в нем голосов других детей – перед сном они рассказывали друг другу истории. Страшные сказки о ночи без конца, об ужасных чудовищах, которые приходят в этой ночи и рыщут во тьме… О Вечноночи и о Меченых.

Воспоминания заставили ее вздрогнуть, и она крепко сжала в кулаке медальон. Он был единственной вещью во всем мире, который связывал Лару с ее прошлой жизнью. С жизнью, которая была украдена у нее в одну ночь, когда ее вытащили из-под обломков после ужасной катастрофы на Горбатой улице: крохотная девочка оказалась единственной выжившей, чудо, что не погибла вместе с прочими.

Сбежав из приюта, Лара пыталась узнать что-нибудь о своем прошлом, вернулась на руины своего прежнего дома, расспрашивала соседей на Горбатой улице. Те оказались достаточно дружелюбны – ну, по крайней мере те, кто не был пьян, – и без проблем изложили ей события той страшной ночи.

«Жуткий взрыв в доходном доме был, – сообщила ей беззубая старушка. – Здание просто порвало на части, как бумажное. И никто так и не узнал, почему рвануло и кто виноват».

Однако когда Лара начала расспрашивать о своих родителях – кто они были, какие, – внезапно ни старушка, ни кто другой не смогли ей рассказать практически ничего. Как будто у всех память отрезало. Как будто родители Лары, ее семья были призраками, не существовали по-настоящему.

Вырвавшись из картинок прошлого, Лара в который раз вонзила ногти в тоненькую щелку между двумя половинкам медальона, пытаясь его раскрыть. Вдруг там внутри – портреты ее родителей? Люди ведь часто хранят портреты в медальонах, верно? Вот бы узнать, на кого из двоих она похожа – на отца или на мать! Оба они были темнокожими или только кто-то один? Может, у ее мамы были черные непослушные кудряшки, как у нее? Иногда она для успокоения пыталась представить их обоих, как если бы они были все еще живы, закрывала глаза, сосредотачивалась – и почти что чувствовала, как они ее обнимают. Но возвращаться в реальность из этих фантазий было так больно, что она в конце концов от них отказалась.

Медальон, конечно же, не поддался. Да он никогда не поддавался. Лара только в очередной раз сломала ноготь. Она выругалась и запустила медальоном через всю чердачную комнату, и он в полете успел удариться о целую кучу старого реквизита, а потом срикошетить и улететь не пойми куда.

На Лару резко накатила паника.

Она вскочила с кровати и начала метаться по чердаку, отбрасывая весь хлам, который оказывался у нее на пути – деревянные декорации, веревки какие-то, коробки, сундуки, – и сердце ее обмирало от мысли, что она могла потерять свой медальон. Ох, ну слава богам, вот он наконец – валяется на куче старых драпировок! Лара подхватила его и прижала к груди.

– Прости, – выдохнула она. – Я больше никогда так не сделаю. Клянусь.

Усталость долгого дня взяла над ней верх, и девочка забралась на свое ложе и заснула, крепко прижимая медальон к сердцу.

Белый ведун

Сердце ведуна по имени Две-Восьмерки колотилось как бешеное, когда он тихонько выбрался из кровати в тихой темноте дортуара. Это было длинное, унылое, узкое помещение с голыми стенами, вдоль которых стояли по двадцать пять коек с каждой стороны, то есть в целом пятьдесят. В сорока девяти койках из пятидесяти спали прочие Белые ведуны.

Две-Восьмерки огляделся, старательно всматриваясь в темноту. Единственный свет проникал в помещение из высокого окна в самом конце дортуара. Тишину нарушали только посапывание его спящих собратьев и отчаянное биение его собственного пульса.

Две-Восьмерки, одетый в длинную белую ночную рубаху, на цыпочках прокрался к выходу из дортуара, то и дело тревожно оглядываясь. Он даже не сомневался – если кто из собратьев заметит, что он в ночное время покинул постель и собирается отлучиться, то непременно на него донесет. А наказание будет очень жестоким. А уж если кто-нибудь узнает причину, по которой он в ночное время покинул постель… Тогда и вовсе придется идти на ковер к госпоже Хестер, а это конец. Всякому известно, что она делает с предателями.

Времена менялись на глазах. Две-Восьмерки чувствовал это всеми своими костьми. Недавно побеги Белых ведунов были только слухами – шепотками, что ведьмины из Западной Ведунии нашли способ вытаскивать ведунов из рабства. Но чем дальше, тем эти слухи больше расползались, а вместе с ними росло и желание Две-Восьмерки прислушиваться к ним – и к своему внутреннему голосу, который всегда звучал в его сердце. Голосу, который заронил в его душу семечко стремления, а потом это семечко дало росток, а теперь росток пробил почву и был готов бурно расцвести.

Этот внутренний голос говорил, что существует и иная жизнь, помимо рабского служения.

А потом – луны полторы назад – произошла та странная встреча.

Две-Восьмерки шел по улице – крупинка в потоке таких же, как он, Белых ведунов, – торопясь на фабрику заклятий перед началом нового рабочего дня среди жарких бурлящих котлов, и вдруг его внимание привлекла какая-то заварушка чуть впереди по ходу. Подойдя ближе, он увидел, что скрюченный старик в лохмотьях – какой-то нищий – поскользнулся на мостовой и не может подняться. Он стонал и тянул руки к проходящим, умоляя помочь, но Белые ведуны не обращали на него внимания, продолжая движение вперед – обходя его, перешагивая через него, будто его и вовсе не существовало. Две-Восьмерки почему-то не смог стерпеть, чтобы старик так и валялся тут у всех под ногами, так что он задержался на миг, чтоб помочь ему подняться, и подал ему отлетевший в сторону костыль.

– Ох, благослови тебя Владычица Свет! – восклицал старик, пока Две-Восьмерки провожал его, поддерживая под локоть, к какому-то порожку, где он мог присесть и отдохнуть. – Благослови Она госпожу Белых ведунов! Благослови Она короля!

Две-Восьмерки усадил его и развернулся, чтобы уйти, но тут нищий неожиданно цепко схватил его за руку. Глаза его из мутных разом сделались яркими и осмысленными.

– Хочешь стать свободным?

Две-Восьмерки замер как вкопанный, остолбенев от неожиданности, а нищий улыбнулся ему.

– Твои глаза тебя выдают, – сказал он. – В них есть человечность. В них есть жизнь. Хестер забрала не всю твою душу, сынок, кусочек все же остался на месте! Так что ты хочешь свободы, не можешь не хотеть – я прав?

Две-Восьмерки коротко обернулся взглянуть на своих собратьев ведунов, маршировавших вперед и вперед с каменными лицами.

– Хочу, больше всего на свете, – тихо ответил он.

Нищий не отпускал его руку.

– Будем на связи, – сказал он, а потом разжал пальцы и подтолкнул Две-Восьмерки к потоку его соратников. Когда Две-Восьмерки встроился в их ряды и оглянулся, нищего на порожке уже не было.

Первая бумажная птичка прилетела через несколько дней после их встречи, в глухой ночи. Как только Две-Восьмерки прочитал послание, она сама собой истлела в его руках, обратившись в дым.

«Ты не один, Две-Восьмерки. Мы присматриваем за тобой и выжидаем момент. Мы близко. Когда придет время, мы вытащим тебя».

Такие птички начали прилетать к нему довольно регулярно, и он привык подниматься ночью и сидеть в темноте в ожидании нового послания.

«Тебя ждет новая жизнь в Западной Ведунии».

«Мы можем тебя защитить».

«Час близок».

Этой ночью Две-Восьмерки последовал указаниям из последней записки: второй из всего множества, где было сказано, что нужно прислать ответ. Первая из двух прилетела на той неделе, в ней предписывалось найти тайник, достаточно большой, чтобы спрятать там предмет размером примерно со спичечный коробок. Две-Восьмерки страшно рисковал, но все же сумел стащить за ужином столовый нож и спрятать его у себя под комковатым матрасом. Следующие несколько ночей он с помощью этого ножа расковыривал половицу рядом со своей кроватью. И преуспел.

Однако же сегодня он рисковал куда как сильнее.

Когда Две-Восьмерки дошел наконец до двери и потянулся к ее ручке, его рука сильно дрожала. Он крепко сомкнул на ручке пальцы, стиснул зубы. Еще раз оглянулся на полный спящих ведунов дортуар – и повернул ручку, открыл дверь и выскользнул в коридор.

Район, где жили Белые ведуны, располагался в восточной части Королевской Гавани, рядом с волшебными фабриками, на которых ведуны работали. Эти кварталы состояли из одинаковых здоровенных муниципальных зданий, бесцветных, многоэтажных и уродливых общежитий, где проживали все городские Белые ведуны. В Серебряном Королевстве им не полагалось особых роскошеств: в общежитиях не было ни ковров, ни каких-либо украшений на стенах, ни даже ярких красок в помещениях. Две-Восьмерки скривился от страха, услышав скрип половицы под ногами. Любой самый крохотный звук мог навлечь смертельную опасность. Здание было погружено в темноту, светильники с драконьим огнем были погашены, но Две-Восьмерки был только рад покрову ночи, пускай даже из-за него тени пугали, казались шевелящимися живыми существами.