– Ну, дуговым разрядом обожгло. Такое часто случается, когда где-нибудь закоротит. Меня тоже угораздило. Гляди.

Распахнув ворот серой матросской робы, она показала мне багровый ожог между грудей, густо смазанный той же мазью.

– Я как раз работала у силовой установки, а когда под искру угодила, меня отправили в лазарет. А там намазали этой дрянью и дали тюбик с собой, на потом. Наверное, поэтому Зак и побежал ко мне. Хотя тебе сейчас, похоже, не до болтовни?

– Пожалуй, нет.

Странно наклонные стены повели вокруг нас хоровод – неторопливо, величественно, совсем как ритуальные черепа во время той достопамятной церемонии.

– Приляг-ка и полежи, а я для тебя поесть чего-нибудь раздобуду. А Зак тут покараулит, на случай, если рыскуны явятся… хотя здесь, так глубоко в низах, их, скорее всего, ни единого нет.

Мне следовало бы задать ей целую сотню вопросов, но куда больше хотелось лечь да уснуть, если боль позволит, и я, не успев подумать ни о чем больше, лег и задремал.

Разбудила меня Гунни, вернувшаяся с миской и ложкой.

– Атоле, – пояснила она. – Поешь, подкрепись.

На вкус похлебка оказалась вроде лежалого хлеба, сваренного в молоке, но зато горячей и сытной. Кажется, прежде чем снова уснуть, я съел ее почти всю.

Проснувшись, я обнаружил, что боль поутихла, хотя далеко не унялась. На месте выбитого зуба по-прежнему зияла дыра, губы и челюсть отчаянно ныли, чуть выше уха красовалась шишка величиной с голубиное яйцо, кожа на правом плече полопалась, несмотря на мазь. Между тем трепки от мастера Гюрло или кого-либо из подмастерьев я не получал уже десять с лишним лет и за это время, как выяснилось, порядком отвык стоически переносить боль.

Дабы хоть чем-то отвлечься, я принялся осматриваться вокруг. Место, где я лежал, напоминало не столько каюту, сколько полость в каком-то огромном механизме, щель из тех, где нередко находишь самые разные предметы, неизвестно откуда там взявшиеся, только увеличенную во много раз. Наклонный потолок отделяло от пола не меньше десяти элей, а двери, оберегающей чье-либо уединение, преграждая путь незваным гостям, не было вовсе: сквозь обширный проем в углу сюда мог войти кто угодно.

Я лежал на груде чистой ветоши в противоположном углу, наискосок от входа. Стоило мне приподняться и сесть, из темноты выступил карлик, которого Гунни назвала Заком. Присев на корточки возле меня, он не сказал ни слова, однако вся его поза выражала тревогу о моем самочувствии.

– Не волнуйся, все в порядке, – сказал я, и, кажется, это его слегка успокоило.

Лампы здесь не горели. Пользуясь светом, падавшим внутрь из дверного проема, я постарался разглядеть мою «няньку» как можно лучше. На вид он казался, скорее, не карликом, а просто маленьким человеком – иными словами, не отличался заметными диспропорциями в размерах рук и ног по сравнению с туловищем. Лицо его также ничем существенно не отличалось от любого другого лица, если не принимать в расчет обрамления – косматой шевелюры, роскошной темно-русой бороды и еще более роскошных усов, причем ни то, ни другое, ни третье словно бы отроду не знало прикосновения ножниц. Лоб его был низок, нос несколько приплюснут, а подбородок (насколько уж о том позволяла судить борода) слегка скошен назад, однако подобные черты свойственны многим, особенно мужчинам. Принадлежность нового знакомого к мужскому полу не вызывала никаких сомнений, так как наготу его прикрывала только густая поросль волос на теле, однако, заметив мой взгляд, опущенный к его паху, он выдернул из кучи ветоши довольно широкий лоскут и опоясал им бедра на манер фартука.

Не без труда поднявшись на ноги, я захромал к выходу. Карлик, поспешив обогнать меня, встал в проеме стеной. В этот момент он каждым жестом, каждой чертой лица напоминал слугу, как-то при мне усмирявшего изрядно подвыпившего экзультанта: теперь в его позе чувствовалась мольба отказаться от сумасбродной затеи и в то же время готовность в случае надобности удержать меня силой.

Для сопротивления я был совсем непригоден, а от приподнятого, беззаботного расположения духа, нередко подталкивающего нас к драке с другом, если под рукой нет врага, безмерно далек, и посему почел за лучшее остановиться. Карлик, указав за порог, красноречивым жестом чиркнул себя пальцем поперек горла.

– Там опасно? – переспросил я. – Возможно, ты прав. В сравнении с этим кораблем многие поля сражений из тех, что мне довелось повидать, покажутся тихими парками. Будь по-твоему, я туда не пойду.

Вспухшие губы отнюдь не прибавляли моей речи внятности, но, кажется, он меня понял и недолгое время спустя расплылся в улыбке.

– Зак? – спросил я, указав на него.

Карлик, вновь улыбнувшись, кивнул.

– Севериан, – представился я, коснувшись собственной груди.

– Севериан!

Оскалив в улыбке мелкие, острые зубы, мой новый знакомый заплясал от радости. Выкинув пару коленец, он с той же улыбкой подхватил меня под левый локоть и отвел назад, к куче ветоши.

Казалось, его ладонь, пусть и довольно смуглая, едва заметно светится в полумраке.

X. Интерлюдия

– Отменная у тебя шишка на голове, – заметила Гунни, сидевшая рядом, глядя, как я поглощаю похлебку.

– Знаю.

– В лазарет бы тебя отвести, да только слишком опасная это затея. Сейчас от других лучше держаться подальше.

– Особенно мне, – кивнув, согласился я. – Со мной уже двое пытались покончить. А может, и трое. А может быть, даже четверо.

Гунни взглянула на меня, будто заподозрив, что после падения я повредился умом.

– Я совершенно серьезно. Одна из них – твоя подруга, Идас. Но ее больше нет в живых.

– Вот, глотни-ка воды. Ты хочешь сказать, Идас был женщиной?

– Да. Вернее, девчонкой.

– И я об этом не знала? – Гунни ненадолго задумалась. – А ты, часом, не сочиняешь ли?

– Да это все пустяки. Главное, она на жизнь мою покушалась.

– Однако ты одолел его и прикончил?

– Нет, Идас покончила с собою сама. Но на борту есть еще кто-то, желающий моей смерти, и, может быть, он не один. Однако ты, Гунни, говоришь не о них. По-моему, ты опасаешься тех, кого Сидеро называл рыскунами. Кто они таковы?

Гунни протерла уголки глаз (жест, заменяющий женщинам наше, мужское почесывание в затылке).

– Не знаю, как объяснить. Возможно, я сама этого толком не понимаю.

– Попробуй, Гунни, пожалуйста, – попросил я. – От этого многое может зависеть.

Почувствовав мое волнение, Зак отвлекся от самим им возложенных на себя обязанностей караульного ровно настолько, чтоб бросить на нас обеспокоенный взгляд.

– Ты знаешь, что представляет собой наш корабль? – спросила Гунни. – Знаешь, что мы вплываем во Время и выплываем, и вновь отправляемся в плавание – порой к самому краю вселенной и даже дальше?

Я кивнул, выскребая со дна миски остатки похлебки.

– Так вот, сколько нас в экипаже, мне неизвестно. Может, тебе это покажется смешным, но я даже понятия о нашем числе не имею. Сам видишь, корабль наш очень велик, и капитан никогда не собирает всех вместе. Больно уж это долгое дело. По нескольку дней на дорогу только затем, чтоб собрать всех в одном месте… а работать кто будет, пока мы ходим туда-сюда?

– Понятно, – откликнулся я.

– Всякого нанимающегося в матросы приписывают к той или иной его части, вот там он и несет службу. С теми, кто рядом, знакомишься быстро, но целую кучу других так никогда и не встретишь. Жилые кубрики наверху, там, где моя каюта, далеко не единственные. На борту таких множество. Сотни, а может, и тысячи.

– Я спрашивал о рыскунах, – напомнил я.

– Я к этому и веду. Кое-кто – да кто угодно – может заблудиться в отсеках навсегда. И «навсегда» – это я не ради красного словца говорю: корабль ведь уходит в плавание, а потом возвращается, и из-за этого со временем творится странное. Одни успевают состариться и умереть на борту, другие служат многие годы, но старше ничуть не становятся, денег накопят хоть отбавляй, и вот, наконец, корабль возвращается в их родные порты, а там времени с тех пор, как началась их служба, миновало – всего ничего, однако они сходят на берег разбогатевшими. А третьи вовсе на время становятся старше, а после молодеют опять.

Тут она несколько замялась, словно боясь продолжать, но совладала с собой и добавила:

– Так и со мной получилось.

– Гунни, но ты ведь совсем не стара, – возразил я, ничуть не кривя душой.

Гунни, взяв мою левую руку, коснулась ею собственного лба.

– Вот здесь, – пояснила она. – Здесь, в голове, я состарилась, Севериан. Сколько со мной случилось такого, о чем бы забыть навсегда… Нет, не просто забыть. Снова стать молодой тут, под черепушкой. Забыть нетрудно: забыть помогает выпивка или дурь, однако случившееся все равно остается с тобой, в твоем образе мыслей. Понимаешь, о чем я?

– И еще как, – подтвердил я, убрав ладонь со лба Гунни и взяв ее за руку.

– Но, видишь ли, из-за всех этих фокусов со временем – ведь моряки о них знают и многим рассказывают, пусть даже большинство сухопутного люда в их рассказы не верит – на корабль попадает немало таких, кто и в морском деле ничего не смыслит, и работать не уважает. Или кто-нибудь из матросов бросился с кулаками на офицера и приговорен к тяжелым работам. Такие вот в рыскуны и подаются. А зовем мы их так, потому что… помнишь, как говорят о лодке, резко свернувшей с курса, куда не следует? «Рыскнула».

– Понятно, – повторил я.

– Одни, по-моему, просто сидят по углам, как мы сейчас. Другие бродят с места на место, смотрят, где б разжиться деньгами да с кем бы подраться. Порой в кают-компанию, к общему столу, заявляются. У одиночек обычно сказка какая-нибудь наготове, а вот если их много, с ними просто никому неохота связываться. Сделаешь вид, будто принял их за своих, они поедят и, если повезет, уйдут с миром.

– Другими словами, это просто обычные моряки, взбунтовавшиеся против капитана?

Капитана я помянул, желая расспросить о нем позже.

Однако Гунни отрицательно покачала головой.

– Нет, не всегда. Экипаж-то вербуют на разных мирах, в других туманностях, а может, даже в иных вселенных – этого я точно не знаю. Однако тот, кто нам с тобой покажется обычным моряком, вполне может показаться кому-то другому жутким сказочным чудищем. Ты ведь с Урд, верно?

– Да, с Урд.

– И я, и большинство тех, кто служит рядом, тоже. Нас свели вместе, потому что мы и говорим, и думаем одинаково. Однако в других кубриках все может оказаться совсем иначе.

– А я-то думал, будто изрядно попутешествовал, – заметил я, мысленно посмеиваясь над самим собой, – но теперь понимаю, что, по сути, сиднем на месте сидел.

– Чтобы покинуть ту часть корабля, где большинство матросов более-менее похожи на нас с тобой, потребуются не одни сутки. Однако рыскуны, рыщущие тут и там, смешиваются меж собой. Бывает, дерутся друг с дружкой, а бывает, объединяются, так что в одной банде сходятся вместе по три, а то и по четыре разных вида. Иногда они спариваются, и у женщин рождаются дети наподобие Идаса, но у этих детей своих детей завестись не может. Так говорят.

С этим Гунни бросила многозначительный взгляд в сторону Зака.

– Он тоже один из таких? – шепотом спросил я.

– По-моему, да. Он, на тебя наткнувшись, сбегал за мной, потому я и подумала, что могу оставить тебя под его присмотром, пока сама за едой отлучусь. Правда, он говорить не умеет, но ведь дурного тебе ничего не сделал, верно?