С врагом идущие впереди разминулись, а мы узнали об этом немедля.

Глядя вперед, через плечо ведущего нас за собою матроса, я увидел, как кто-то, выпрыгнув из-за угла, метнул в нас вращающийся на лету нож о множестве острий и мягкими, увесистыми прыжками тилакосмила помчался к нам.

Помнится, я этого не почувствовал, но боль от ожога, очевидно, лишила мою руку проворства. К тому времени, как мне удалось высвободить из кобуры пистолет, рыскун взвился в прыжке над телом злосчастного матроса. Сам я мощности выстрела не повышал, однако это, должно быть, проделал Сидеро: сгусток энергии, угодив в рыскуна, разнес его на куски – клочья разорванного тела брызнули мне навстречу вспугнутой стаей птиц.

Увы, возможности торжествовать победу, а уж тем более хоть чем-то помочь нашему проводнику, лежащему у моих ног, заливая кровью метательную гидру рыскуна, мне не представилось. Не успел я нагнуться, чтоб осмотреть его рану, как из бокового ответвления в коридор навстречу нам высыпало еще без малого полсотни рыскунов, и я со всей быстротой, с какой способен был жать на спуск, выпустил в толпу пять разрядов.

Огненный луч, исторгнутый чьим-то контосом, или боевым копьем, взревев, словно пламя в кузнечном горне, ударил в переборку за моей спиной, рассыпался фейерверком голубоватых искр. Развернувшись, я – насколько уж позволяла изувеченная нога – пустился бежать и пробежал, гоня перед собою уцелевших матросов, около полусотни элей. Не успели мы остановиться, как сзади донесся шум боя: рыскуны ударили по основным нашим силам с тыла.

Трое из них устремились за нами. Этих я пристрелил и роздал их оружие, пару копий и вульж, матросам, объявившим, что умеют с ними обращаться. Вновь двинувшись вперед, мы миновали дюжину с лишним убитых – частью из рыскунов, частью из матросов Сидеро.

Внезапный порыв ветра, с оглушительным свистом налетевшего сзади, едва не сорвал с моей спины изодранную рубашку.

XIV. Конец мироздания

Матросы, оказавшиеся куда умнее меня, поспешили надеть ожерелья. Я же сумел понять, что происходит, только увидев ожерелья на их шеях.

Ужасающей мощности взрыв где-то невдалеке от нас вскрыл обшивку, отделявшую коридоры от пустоты за бортом, и воздух из нашей части корабля устремился наружу. Надевая ожерелье, я услышал лязг огромных дверей – раскатистый, гулкий, словно гром титанических боевых барабанов.

Стоило мне щелкнуть застежкой ожерелья, ветер словно бы унялся, хотя в ушах по-прежнему слышалась его песнь, а вдоль коридора стремительно, мириадами сигнальных ракет неслись, обгоняя нас, буйные пыльные смерчи. Странно: вокруг меня всего лишь приплясывал умеренный бриз.

Крадучись, в любую минуту ожидая нового появления рыскунов, мы добрались до пролома. Казалось бы, где, если не здесь, мне удастся как следует разглядеть внутреннее строение корабля и узнать нечто новое о его конструкции… однако не тут-то было. Пробоину окружали лишь расщепленные доски, искореженный металл да растрескавшийся камень пополам с материалами, неведомыми на Урд, гладкими, словно нефрит или слоновая кость, но окрашенными в какие-то небывалые, диковинные цвета либо вовсе бесцветными. Местами среди всего этого виднелось нечто вроде клочьев льняной кудели, ваты или грубой шерсти неких безымянных зверей.

Дальше, позади многослойных руин, нас ждали безмолвные звезды.

От основных сил мы безнадежно отстали, однако сомнений быть не могло: брешь в корпусе корабля необходимо закупорить, и как можно скорее. В надежде, выбравшись на палубу, отыскать там бригаду ремонтников за работой я знаком велел восьмерым уцелевшим матросам, назначенным в тыловое охранение, следовать за мной.

Будь мы на Урд, подняться наверх по разрушенным ярусам оказалось бы невозможно, но здесь не составило никакого труда. С осторожностью прыгни, ухватись за искореженную балку либо распорку и прыгай дальше, лучше всего – с каждым прыжком пересекая пробоину поперек, что в любых иных обстоятельствах выглядело бы безумием чистейшей воды.

Так мы добрались до палубы, хотя поначалу казалось, будто ничего этим не достигли: палуба оказалась столь же безлюдной, как ледяная равнина, простиравшаяся за верхними окнами Последнего Приюта до самого горизонта. Вдоль палубы змеились громады канатов, а еще несколько канатов колоннами тянулись вверх, удерживая стоймя остатки сломанной взрывом мачты.

Одна из женщин, махнув рукой, указала в сторону другой мачты, отделенной от нас не одной лигой. Поначалу я, как ни приглядывался, не смог разглядеть там ничего, кроме исполинского хитросплетения парусов, канатов и реев. Но вот среди них вспыхнул неяркий, крохотный, едва различимый среди звезд фиолетовый огонек… а на другой мачте вспыхнул в ответ такой же.

Далее произошло нечто столь странное, что на миг мне почудилось, будто все это обман зрения либо попросту сон. Казалось, мельчайшая крупица серебра во многих лигах над головой склонилась к нам и медленно, крайне медленно начала расти. Конечно же, она падала, но, не встречая ни малейшего сопротивления воздуха, даже не трепетала, а сила тяжести, увлекавшая ее вниз, была столь незначительна, что падение превратилось в полет.

До сего времени я вел матросов за собой. Теперь они устремились вперед, полезли вверх по снастям обеих мачт, а я застыл столбом посреди палубы, завороженный невиданным зрелищем. Вскоре, оставшись один, я обвел взглядом вверенных моему командованию людей, стрелой перепархивающих с каната на канат, порой стреляя в прыжке… но сам все еще мешкал.

Следовало полагать, одну мачту удерживали мутники, другую же – экипаж корабля. На какую взбираться? Ошибка в выборе означала бы гибель.

За первым серебряным пятнышком последовало второе.

Сбить выстрелом единственный парус могли и случайно, но два, один за другим… здесь чувствовалась целенаправленность. Лишившись определенного количества парусов и мачт, корабль вовек не достигнет цели, а стремиться к этому могла лишь одна из сторон. Рассудив так, я прыгнул к вантам мачты, с которой падали паруса.

Выше я сравнивал палубу с ледяной равниной мастера Аска. Теперь, в прыжке, я сумел разглядеть ее много лучше. Воздух, по-прежнему рвавшийся в пустоту из огромной пробоины у подножия взорванной мачты, на глазах обретал видимость, превращался в призрак некоего титана, сверкающий миллионами миллионов микроскопических огоньков. Огоньки эти кружили над палубой в медленном-медленном (впрочем, на их месте и человек падал бы не быстрее) танце, оседали вниз, словно снег, покрывая настил белыми блестками изморози.

Миг – и вот я вновь стою у окна в доме мастера Аска, вновь слышу его голос:

– То, что ты видишь – последнее оледенение. Поверхность солнца совсем тускла и вскоре ярко вспыхнет от жара, однако само солнце сожмется, так что будет отдавать окрестным мирам еще меньше энергии. В итоге, если на Урд появится кто-то живой, с поверхности льда солнце покажется ему попросту яркой звездой. А лед, на который он встанет, будет уже не ледником, который ты видишь за окнами, а замерзшей атмосферой этого мира. Под этим льдом Урд и останется на долгие-долгие времена. Возможно, до завершения дня мироздания.

Казалось, он снова со мной. Даже после того, как приближение вант вновь привело меня в чувство, он словно бы летел рядом, а слова его отдавались эхом в ушах. Тем утром, когда я вел его одним из орифийских ущелий к Маннее, в госпиталь Пелерин, он внезапно исчез, и здесь, на корабле, я понял, каким образом ему удалось улизнуть.

Еще я понял, что ошибся в выборе мачты: если корабль навеки увязнет меж звезд, жив или мертв Севериан, некогда – подмастерье гильдии палачей, некогда – Автарх всея Урд, будет уже несущественно. Посему, добравшись до вант, я не полез на них, а развернулся и прыгнул вновь – на сей раз к мачте, удерживаемой рыскунами.

Сколь бы часто ни тщился я описать эти прыжки, порождаемый ими восторг и ужас мне не передать ни за что. Прыгаешь здесь точно так же, как и на Урд… но первый миг взлета растягивается до целой дюжины вдохов, словно полет брошенного ребенком мяча, и, упиваясь полетом, прыгун отчетливо сознает, что, миновав все до единой реи и шкоты, непременно погибнет – канет в пустоту навсегда, подобно мячу, заброшенному в морские волны. Разумеется, я, прыгая, чувствовал все то же самое, пусть даже взор мой до сих пор застилал образ равнины, укрытой льдом. Однако руки мои были вытянуты вперед, а ноги назад, и я казался себе самому не столько мячом, сколько чудесным ныряльщиком из некоей древней сказки, нырявшим, где заблагорассудится.

Внезапно – без звука, без всякой видимой к тому причины – передо мной, в пространстве меж мачтами, где никаких снастей не было и быть не могло, возник новый канат – канат из слепящего пламени. Первый канат накрест перечеркнул второй, за ним – третий, но в следующий же миг все они угасли, исчезли, а я, едва разминувшись с ними, промчался сквозь пустоту. Очевидно, засевшие на мачте рыскуны, узнав меня, открыли по мне стрельбу.

Позволять врагу беспрепятственно палить по себе чаще всего неразумно. Выдернув из кобуры пистолет, я взял на прицел место, откуда был сделан последний выстрел.

Гораздо выше я рассказывал, как напугал меня, замершего в темноте коридора за порогом личной каюты, над телом убитого стюарда, крохотный алый огонек лампочки у затвора, означающий, что пистолет заряжен. Теперь он напугал меня вновь: нажимая на спуск, я с ужасом отметил, что лампочка не горит.

Ясное дело, о фиолетовом разряде не могло быть и речи. Будь я действительно таким умным, каким порой притворяюсь – наверное, выбросил бы пистолет сразу же. Но нет, я по привычке сунул его в кобуру, а нового выстрела, самого точного, даже не заметил, пока луч не сверкнул над моей головой, едва не опалив темени.

После этого стрелять и подставляться под выстрелы сделалось недосуг. Канаты такелажа тянулись кверху со всех сторон и здесь, у палубы, в самом низу, не уступали толщиной стволам огромных деревьев. Впереди показался канат, за который следовало ухватиться, а вдоль него вниз, наперехват мне, мчался один из рыскунов. Поначалу я счел его человеком вроде меня самого, только необычайно рослым и крепко сложенным, но затем (и времени все это заняло куда меньше, чем описание происходящего) обнаружил, что ошибаюсь: за канат он мог цепляться не только руками, но и ступнями ног.

Когда же он, словно борец, готовящийся схватиться с противником, протянул ко мне руки, на пальцах его в свете звезд блеснули длинные острые когти.

Несомненно, он рассудил, что мне придется схватиться за канат, иначе меня ждет гибель, а как только я ухвачусь за канат, тут он со мной и покончит. Однако я хвататься за канат не стал, а устремился прямо к врагу и остановил полет, вонзив ему в грудь нож.

Абзацем выше я написал, что остановил прыжок, однако в действительности едва с этим не оплошал. Оба мы закачались в пустоте: он – будто лодка на якоре, я – будто другая, зачаленная за нее. Выплеснувшаяся из раны по обе стороны от клинка, кровь врага, кажется, оказалась такой же алой, как человеческая, и ее брызги обернулись шариками вроде карбункулов, одновременно вскипавшими, замерзавшими и иссыхавшими, едва выплыв за пределы окружавшей его воздушной оболочки.

Испугавшись упустить нож, я дернул рукоять на себя – и, как и надеялся, ребра противника не подвели: клинок увяз в них так прочно, что мне удалось подтянуться к канату. Разумеется, после этого сразу же следовало взобраться повыше, однако я, ненадолго замешкавшись, пригляделся к нему: вдруг когти окажутся не природными, а рукотворными, наподобие стальных когтей волшебников из высокогорных джунглей либо люсэве Агии, располосовавшим мне щеку? Если так, они вполне могли бы мне пригодиться.