– Здоровье мое таково, – произнес старик, – что я не мог не предупредить тебя. Кто знает, что случится завтра, а может быть, нынче же ночью? Оттого я и вызвал тебя немедля. Есть вещи, которые не пристало доверять бумаге и для которых не существует достаточно надежных посланцев. Это…

– Семейная тайна, – закончил Антуан.

– Тайна трех семейств, – уточнил интендант герцога Гвасталльского. – В твоих руках, сын мой, отныне судьбы трех родов: Гонзага, Пейролей и Лагардеров.

– Последний не то чтобы очень славен…

– Будем надеяться, и не прославится. Лагардеры из породы храбрецов, пусть безрассудных, однако же способных со шпагой в руках творить чудеса. Они, как и мы, гасконцы, гасконцы из Беарна; золота у них негусто, хотя они и побогаче Пейролей. Вот и не дай им разбогатеть!

Читатель заметил: с тех пор, как сын старого негодяя сделался его сообщником, Сезар де Пейроль с холодного, церемонного «вы» перешел на доверительное «ты». Он отдышался и с горящим взором продолжал:

– Чтобы воспользоваться плодами моих замыслов, бдений и трудов, тебе потребуется кое-что знать. По смерти у герцога Гвасталльского не останется прямых потомков мужского пола. От его брака с Луизой Сполетской родились две красавицы дочери. Это сестры-близнецы, хотя одна темноволосая, а другая белокурая.

Блондинка явилась на свет чуть позже и по обычаю считается старшей^[6]. Зовут ее Дория. Она вышла замуж за французского дворянчика Рене де Лагардера, который однажды заехал в наш город и покорил ее сердце. Безрассудный брак, брак по любви!

Вскоре после того, как Дория совершила эту глупость, ее младшая сестра, Винчента, поддалась редкостному, но удивительно обманчивому обаянию своего кузена Карла-Фердинанда IV, герцога Мантуанского.

– И вы прочите мне службу у этого любезного государя? – спросил Антуан. – Ведь, насколько я понимаю, это ради него вы стараетесь приблизить смерть герцога Гвасталльского?

– Да, сын мой, ради него.

– Так что, Карл-Фердинанд унаследует титул, должности и богатства Гвасталльских герцогов?

– Chi lo sa?^[7] – отвечал старик.

Уклончивость отцовских слов возмутила сына.

– Как? – вскричал он. – И это говорите вы – интендант, доверенное лицо, alter ego^[8] герцога Гвасталльского? Разве он скрыл от вас суть своего завещания? А если и скрыл, неужто у вас не нашлось средств противостоять его или чьим бы то ни было хитрым умыслам и уловкам?

Сезар вынужден был смущенно признать свое поражение:

– Тут мой хозяин сумел обмануть все тайные ожидания и не доверился даже тем, кто, как я сам, в первую очередь, прячет свою корысть под маской давней и неизменной преданности. Никто не знает, каково его завещание. Более того, вообще неясно, существует ли оно.

Можешь не сомневаться: первым делом я постарался развязать язык герцогским нотариусам. Я вылил водопады звонких золотых монет на конторки этих канцелярских крыс – но все напрасно! Они поклялись мне перед образом Мадонны, что не получали подобного документа от господина герцога. И это похоже на правду.

Антуан наморщил лоб.

– А не мог ли старый лис отдать свое завещание на сохранение императору?

Но Сезар лишь негромко повторил:

– Chi lo sa?

Юноша нетерпеливо топнул ногой.

– Да ведь вы живете с герцогом бок о бок! Не может быть, чтобы вы не имели ни малейшего понятия – пускай только смутной догадки – о том, кому он намерен оставить герцогство и все его несметные богатства!

– И все же это так. Ах, будь герцог Мантуанский твердо уверен, что все унаследует от своего тестя, он не стал бы так торопиться упрятать его под плиты собора Санта-Кроче. Ожидания подобного наследства развяжут перед ним любой тугой кошелек. Кто же откажется дать взаймы – само собой, под хороший процент – будущему герцогу Гвасталлы? Ведь край этот из года в год все богатеет за счет заходящих сюда торговых кораблей генуэзцев и венецианцев.

– Не может быть, – вскричал Антуан, – чтобы ваш господин решил обойти потомка своего рода и выбрать захудалого гасконского дворянчика Рене де Лагардера!

И он постарался подкрепить это соображение более веским аргументом, апеллируя к феодальному праву: герцогство Гвасталльское, рассуждал он, учреждено было германским императором и, стало быть, входит в состав Священной Римской империи. Завещав его французскому дворянину, подданному короля Франции, герцог создал бы весьма щекотливую дипломатическую ситуацию.

Отец согласно кивнул, но заметил:

– Не забывай, сын мой, что за шевалье де Лагардером стоит сам Людовик Четырнадцатый, а тебе ли не знать, сколь жаден до славы этот государь. Он с радостью возьмет под защиту гасконского дворянина, чтобы с его помощью утвердиться в Италии. Ведь он об этом только и мечтает! Так что нам остается лишь гадать…

– Ну, да не все ли равно! Вы говорите, герцогу жить недолго?

– Вне всякого сомнения, Антуан.

– Сколько, вы полагаете, он еще протянет?

– От силы месяц.

– Так у меня еще есть время!

При этих словах отец залюбовался своим достойным отпрыском.

– И что же ты задумал?

– Отправиться в Мантую, заручиться полнейшим доверием Карла-Фердинанда и, согласно его желаниям, принять некоторые меры для обеспечения его прав на гвасталльское наследство.

– У тебя уже есть план? Расскажи поподробнее!

– Он еще не очень ясен. Дайте моим мыслям созреть, как созревает мускатная гроздь под лучами солнца… Кстати, отец, а вы не боитесь, торопя смерть герцога, что все выйдет наружу? Несколько лет назад в Париже маркиза де Бревилье^[9] так переусердствовала с ядами, что, несмотря на титул и связи, не избежала правосудия. Ее судили и обезглавили, после чего тело сожгли на Гревской площади, а прах развеяли по ветру.

Сезар пожал плечами:

– Попалась – и поделом ей! Твоя маркиза вела себя беспечнее младенца: кто же морит такую уйму людей крысиной отравой? Не беспокойся, виноград «от Пейроля» – верное средство тихо и изящно отделаться от ближнего.

– А я и не знал за вами столь ярких дарований, отец, – восхитился Антуан.

Но Сезар – сама скромность! – признался, что мысль не его. Рецепт яда передал ему герцог Мантуанский, который – образованнейший человек – обнаружил его в старинном манускрипте, доставшемся ему вместе с некоторыми бумагами от Медичи^[10].

– Тогда я спокоен! – воскликнул недавний студент коллежа в Бове. – Яд Медичи – изумительный яд, он действует безотказно и при этом не оставляет по себе никаких следов, так что историки даже порой сомневаются, действительно ли он использовался.

– Что ты имеешь в виду? – спросил старик.

– Как, отец? – с жаром отвечал Антуан. – Разве вы забыли, что, когда Жанна д’Альбре^[11], мать юного Генриха Наваррского^[12], скончалась незадолго до Варфоломеевской ночи^[13] в Париже, королевой Франции была Екатерина Медичи?^[14] Разве изгладилось у вас из памяти, что красавица Габриэль д’Эстре^[15] очень вовремя отошла в мир иной в доме итальянца Дзамето, когда Король-Повеса^[16] собирался на ней жениться, так что вскоре французской королевой стала Мария Медичи?^[17]

Интендант герцога Гвасталльского удовлетворенно улыбнулся: он был доволен и своим сыном, и делом своих рук.

– Так вот, – сказал он после недолгого молчания, – о винограде. Уже два года я добавляю по капле «эликсир Медичи» в любимые кушанья моего государя. Такие дозы не убивают с ходу, зато исподволь подтачивают здоровье человека, каким бы могучим оно ни было.

Ты мог бы, Антуан, съесть эту золотистую гроздь и не почувствовать ни малейшего недомогания. Но если бы это снадобье действовало на тебя изо дня в день, силы твои стали бы таять…

Впрочем, по моим же настояниям его светлость неоднократно обращался к врачам – итальянским, немецким, венгерским. Я самолично вызывал для него лекарей из Парижа и даже из Китая…

– Вы ведете славную игру!

– Главное – я играю осторожно, наверняка. Карл-Фердинанд знает это и не торопит меня. Итак, сын мой, жизнь понемногу уходит из могучего некогда тела последнего в роду гвасталльских Гонзага. Его не терзают боли, у него ясная голова, он хорошо спит и с аппетитом ест. И все же скоро этот человек умрет – умрет, как и жил, мудрым государем и праведным христианином. Упокой, Господи, его душу!

Но как же опасно, особенно тем, кто достиг возраста Сезара де Пейроля, всуе поминать курносую: у нее слух куда как тонок!

В ту же ночь младшего Пейроля, которому отвели покои в левом крыле дворца, разбудил камердинер:

– Вашему батюшке очень худо!

Антуан ощутил не столько тревогу, сколько злость. Поспешно одеваясь, он думал: «Неужто я уже вот-вот стану наследником? И что же я получу? Горсть золотых монет – это хорошо. Историю с герцогским завещанием и с отравлением – это плохо… Что ж, постараемся обратить зло во благо!»

Юный гасконец нашел своего отца во власти лейб-медика герцога Гвасталльского. Кругом царил сущий хаос. Хирург пускал умирающему кровь, служанки суетились и мельтешили, а некоторые тем временем со свечами в руках уже стояли на коленях перед придворным капелланом, который читал вслух отходные молитвы.

– Сударь, – обратился к Антуану священник, брат-минорит^[18], – возьмите и вы свечу и молитесь с нами. Это лучшее, что можно ныне сделать для отлетающей от нас души. Прими ее с миром, милосердный Боже! Orate, fratres!^[19]

Врач, который меж тем отошел вымыть руки в тазу, отозвал Антуана и подтвердил:

– Его преподобие прав: господин де Пейроль при смерти и обречен, не приходя в сознание, перейти в вечность. Мне тут больше делать нечего, ложусь спать. Ваш слуга, сударь, ваш слуга!

Антуан удержал его за рукав.

– Сколько времени продлится агония?

– Несколько часов, а может быть, и целые сутки…

Старик испустил дух в тот самый миг, когда юное солнце позолотило гвасталльские колокольни. Сердце сына было при этом так же холодно, как тело отца.

Родителя своего Антуан знал мало; впрочем, если бы даже они встречались чаще, молодой человек не стал бы лить слез, будучи по натуре не чувствителен ни к чему, кроме собственной выгоды. Ныне все мысли его были о герцогском наследстве.

Покуда слуги обряжали покойника, Антуан подвел про себя итог: «Что же, отец вовремя послал за мной. Еще немного – и я имел бы дело с мумией, а от мумии толку не добьешься. Теперь же я знаю, как обеспечить свою будущность».

Таково было прощальное слово, произнесенное сыном над мертвым телом отца и подтвердившее, что яблоко от яблони недалеко падает…

После этого юноша, изображая безутешное сыновнее горе, прижал к глазам платок и попросил оставить его наедине с покойным. Капеллан и слуги почтительно откланялись.

Хитрец провел их – он тотчас же подбежал к флорентийским доспехам, отвязал наколенники, снял поножи и в нетерпении запустил руку внутрь.

– Золото! – выдохнул он. – Золото!

И вот уже посыпались на столик слоновой кости флорины с лилиями и ликом Иоанна Крестителя^[20], святого покровителя прекрасной Флоренции, генуэзские монеты, блестящие луидоры с профилями Людовика XIII и Короля Солнце^[21], имперские талеры, австрийские крейцеры…

Никогда еще вчерашний парижский студент не видел столько золота! От удивления он поначалу даже разинул рот, но, когда пересчитал свои сокровища, восторг его поостыл.