Вес тела Родольфо на матрасе ощущался совсем не так, как мамин, когда мы делили постель в доме тети Фернанды. Как бы благодарна я ни была, я позволила себе поразмышлять о том, что с его отъездом в столицу, впервые за многие-многие месяцы, вся постель будет принадлежать мне. И не только. У меня будет собственный дом.

Мой собственный мир.

Я стала перебирать, какими цветами хочу выкрасить комнаты на первом этаже, и мысли замедлили ход – сон медленно пробирался в сознание.

Лишь много позже ко мне, покачивающейся на грани мрачных снов, закралось осознание, что с самого приезда в Сан-Исидро я ни разу не видела здесь кота.

5
Андрес

Апан

Декабрь 1820

Тремя годами ранее

Я проезжал по сельской местности Тулансинго, и долина Апан настигла меня, словно летние сумерки: горько-сладкое чувство, что я почти дома, поначалу было мягким, дразнящим ощущением на задворках сознания, но позже все же охватило меня – стремительно и полностью. В нескольких километрах от города я сообщил своим компаньонам, что у мула в копыте застрял камень, попросил ехать без меня и обещал догнать, как только смогу. Я спешился.

Все семь лет обучения в Гвадалахарской семинарии Святая инквизиция маячила у меня за спиной, будто готовый погребальный саван, – всегда настороже, липким дыханием опаляя шею. С шестнадцати лет и до самого рукоположения я подавлял свои чувства, утопая в латыни, философии и послушании. Я молился до хрипоты в голосе. Я носил власяницу, когда было сказано, что она очистит меня. Я сворачивал самые темные части своей души и складывал их, искаженные, в самый дальний ящик, который никогда не отпирал.

Но когда ноги коснулись земли родной долины, ось заметно пошатнулась под ними. Обдуваемая ветрами зимняя местность и низкое серое небо обратили на меня свои сонные взгляды. Они увидели, узнали и медленно одобрительно закивали, эти античные гиганты. Я всмотрелся в низкие, темные холмы, которые, словно костяшки пальцев, огибали долину. Впервые за семь лет я почувствовал духов, что гудели в этом маленьком уголке, созданном природой, даже когда имена их были забыты.

Понимание, что долина чувствует мое присутствие, накрыло меня оглушительной волной, и, одетый в сарапе^[10] не по размеру, я задрожал. Годами я скрывался за толстыми стенами и был в одиночестве, ведь мой секрет отделял меня от других студентов семинарии. Страх разоблачения управлял каждой моей мыслью и каждым шагом; я скрывался так долго, что жил на грани удушения.

Теперь же меня видели.

Теперь то, чего я боялся больше всего, разрасталось тенью у меня в груди: здесь, вдали от глаз Инквизиции, те части моей души, что я упрятал в шкатулку, стали выбираться – тихие и пытливые клубки дыма, проверять замок и петли на прочность.

Я заставил их утихнуть.

Передай ему, что я молюсь о его возвращении в Сан-Исидро. Птицы молятся о его возвращении в Сан-Исидро.

Молитвы бабушки были услышаны. Я почти был дома. Но что станет со мной теперь?

* * *

Сразу после прибытия меня поглотили приготовления к празднику Девы Марии Гваделупской. У падре Гильермо и падре Висенте было свое видение шествия с Девой Марией и святым Хуаном Диего^[11] по улицам Апана, и они ясно обозначили мое место: мне предполагалось нести статую Девы Марии и святого у ее ног вместе с другими мужчинами из города. Падре Гильермо для этой задачи был слишком стар, как сказал падре Висенте, а он… он, конечно же, возглавит шествие, как это я мог не догадаться.

Подобному месту я был обязан своим статусом – молодой курат, священник sin destino^[12], без прихода и надежды на продвижение в городе. В глазах падре Висенте только такое место и подходило священнику-метису. Он был прав. Больше, чем подозревал.

Даже если б я был человеком амбиций и стал священнослужителем, чтобы связать свою жизнь с деньгами и удобствами, как многие из тех, кого я встретил в семинарии, я бы все равно не смог изменить свою сущность.

Я был знаком с падре Гильермо еще до того, как отправился в Гвадалахару. Как часто он находил меня, спящего мальчишку, под скамьями в храме и на рассвете относил к матери, пока я сворачивался у него на руках, будто сонный котенок… Если Гильермо и знал причину, по которой я сбегал из дома посреди ночи, чтобы найти покой в храме Божьем, он никогда об этом не упоминал. Именно Гильермо написал в Гвадалахару и поспособствовал моему переводу в маленький приход в Апане, а когда я прибыл, пыльный и измученный после нескольких недель в пути, именно он радушно меня встретил. Гильермо, при всей его суетливости, помпезности и желании угождать богатым землевладельцам, которые давали деньги на содержание храма, был человеком, которому я мог доверять. Но столькие вещи были ему неведомы…

Висенте же был новичком, пришедшим на смену падре Алехандро, за которым уже долгие годы присматривала Смерть. С того самого момента, как я встретился с ясным соколиным взглядом Висенте, во мне зародился страх. Ему нельзя было доверять – ни мысли, ни секреты, ни страдания моих людей.

Священники покинули храм через заднюю дверь, чтобы начать шествие, а я занял место рядом с тремя горожанами, выбранными, чтобы нести Деву. То были пожилой работник почты, седой пекарь и его худощавый сын, которому на вид было не больше двенадцати лет. В городе не осталось ни одной семьи, которую бы не затронули девять лет мятежей. Каждый горожанин, каждый землевладелец и каждый деревенский житель потерял сына или племянника в расцвете сил.

Потерял если не в битвах, которые охватили всю сельскую местность и окропили ее кровью, то из-за туберкулеза, гангрены или тифа.

Я встал на свое место и поднял носилки с Девой Марией на левое плечо.

Мы никак не могли найти баланс; ростом я был выше пекаря, поэтому приходилось нагибаться, чтобы держать Деву на одном уровне с остальными.

– Все в порядке, падре Андрес?

Я оглянулся через плечо и утвердительно хмыкнул сыну пекаря. За ним виднелся низкий каменный забор кладбища. Я быстро отвернулся.

Большая часть моей семьи ныне была под землей, а не на ней. Но я не отдал дань уважения тем, кто покоился на кладбище за приходом Апана. Моих братьев здесь не было: Антонио с Ильдо погибли в битвах за Веракрус и Гвадалахару – один лишь Господь знал, где они похоронены. Третий брат, Диего, в прошлом году пропал где-то в Тулансинго. Я знал, что он жив и его удерживают, но ни одно из отчаянных писем, отправленных всем повстанцам, кого я знал, не привело меня к нему.

Бабушки тоже здесь не было. Ее похоронили у дома – в поселении асьенды Сан-Исидро. Я жалел, что мама была не рядом с ней, не в том месте, где родилась и которое считала своим домом, не на земле, где прожило семь поколений ее семьи. Нет, мама была на кладбище позади меня. Скоро я к ней приду. Но не сейчас. Пока нет.

По команде падре Висенте мы обошли церковь и стали двигаться в сторону главной площади. Весь Апан составляли четыре большие улицы и переплетение переулков; серый и тихий в обычные дни, сегодня, в праздник Девы Марии, город едва ли не трещал по швам. Люди из асьенд съехались сюда на мессу и шествие. Все они надели свои лучшие праздничные наряды, на мужчинах были накрахмаленные рубашки, на платьях женщин – яркие вышивки. Но чем дальше мы продвигались, миновав падре Висенте и падре Гильермо, тем виднее становились заплатки и выцветшие одежды жителей. Тем больше я видел исхудавших лиц и босых ног – хотя была середина зимы. Война не оставила после себя ни куска нетронутой сельской земли, и самые глубокие раны она нанесла тем, у кого и так ничего не было.

Но каждый раз, поднимая взгляд, я видел яркие, как осеннее небо, глаза. Они горели любопытством и смотрели не на Деву Марию и не на упоенного Хуана Диего, а на меня. И я знал, что они видели.

Не сына Эстебана Вильялобоса, который когда-то служил старому Солорсано из асьенды Сан-Исидро, а потом стал помощником каудильо – местного военного офицера, чьей работой было поддерживать порядок в Апане и близлежащих асьендах. Не сына местного разбойника и пьянчуги, который семь лет назад вернулся в Испанию.

И не недавно рукоположенного падре Хуана Андреса Вильялобоса – курата из Гвадалахары, который каждый день молился перед ретабло, сверкающим золотом, какого жители никогда в своей жизни не встречали.

Они видели мою бабушку – Алехандру Перес. Мою sijtli^[13], мою Тити – как звали ее внуки и добрая половина жителей поселения. Вряд ли они находили во мне отражение ее черт, ведь во мне было больше от отца-испанца, чем от матери.

Нет. Я знал, что они чувствуют присутствие Тити. Возможно, даже чувствуют, как из-под ног уходит земля и как обращают на меня свой взор небеса. Вот, говорят они. Вот он. Воззрите.

И жители не ослушались. Они лишь делали вид, будто Дева Мария привлекает их внимание, и крестились, когда падре Висенте благословлял их качающимся золотым кадилом, но на самом деле наблюдали за мной – шествующим под деревянными коленями статуй. Я смотрел на пыльную дорогу перед собой.

Обитатели Сан-Исидро сбились в небольшую кучку в самом конце шествия, перед храмом. Я поднял голову и обнаружил среди них свою кузину Палому – она стояла вместе с девочками, своими ровесницами. Палома переминалась с ноги на ногу в нетерпении и вертела головой, оглядывая шествие. Стоило нашим взглядам найти друг друга, улыбка озарила ее лицо, будто молния. Я едва не упал, как Иисус по пути на Голгофу, – от удивления, что встретил кого-то знакомого спустя столько лет. Да, я вернулся в Апан, но только сейчас, увидев Палому, я почувствовал себя дома.

Сегодня здесь присутствовали люди с асьенды, которых я знал всю свою жизнь: моя тетя и мама Паломы Ана Луиза и старый рабочий Мендоса, заменивший моего отца в свете его прегрешений. За мной пристально наблюдали несколько пар черных глаз, принимая меня – впервые за последние семь лет, признавая своим человеком.

Я знал, чего они ждут: что я займу место Тити.

Но разве это было возможно? Я стал священником. Я пошел по пути, намеченному мне Тити и мамой: я не пал жертвой за десять лет войны – ни от гангрены, ни от штыка гачупина^[14]. Я отвлек от себя внимание Инквизиции и стал человеком церкви.

Они научат тебя тому, что мне неведомо, говорила Тити много лет назад, провожая меня в путь до семинарии. К тому же – в глазах ее сверкал лукавый блеск, а ладонь хлопала меня по груди, прямо по тому месту, где жила и клубилась вокруг сердца тьма, – разве там у тебя не выйдет укрыться?

Люди Сан-Исидро нуждались в чем-то большем, чем в очередном священнике. Им нужна была моя бабушка. Так же, как и мне. Мне недоставало запаха соснового мыла, что всегда исходил от нее, мягких на ощупь ладоней, покрытых венами, и бугристых пальцев и запястий, которыми она собирала белые волосы в косу или измельчала в ступке травы, чтобы излечить боль одного из членов семьи.

Мне недоставало озорного огонька в ее глазах, который унаследовала моя мама, Люцеро, а мне оставалось об этом лишь мечтать. Иногда мне недоставало даже ее невыносимо таинственных советов. Я хотел, чтобы бабушка показала мне, как быть и священником, и ее наследником, как заботиться о ее пастве и спокойно отводить испепеляющие подозрения падре Висенте. Но бабушки уже не было в живых.

Я закрыл глаза. Шествие остановилось у парадного входа в церковь.

Прошу. Молитва моя была обращена к небесам, к Господу и к духам, что почивали в недрах холмов, окольцовывавших долину. Я больше не знал, кому молиться. Укажите мне путь.