Руки у меня должны быть связаны, но Койетана не видно, поэтому я насаживаю кролика на палку и подвешиваю над огнём. Отступаю на несколько шагов, прикрыв лицо согнутой в локте рукой, но от света и тепла у меня всё равно слезятся глаза. Такой костёр будет согревать деревню всю зиму в степи, где ночи могут быть такими же холодными, как Калева. Чувствую укол удовлетворения, когда вспоминаю, что это – священное пламя Принцепатрия, а теперь оно используется, чтобы язычница наполнила себе брюхо.

Приседаю возле шатра Ханны, чтобы съесть своего кролика. Бросаю собаке печень и сморщенное багровое сердце. Разрываю жирное тёмное мясо руками и проглатываю хрящи, не разжёвывая. Мне как-то доводилось высасывать мозг из кроличьих костей, в разгар одной из наших самых скудных зим, но сейчас я не в таком отчаянном положении.

Покончив с кроликом, облизываю пальцы и достаю отцовскую монету. Сколько раз я очерчивала пальцами выгравированные символы, пытаясь понять их смысл – словно голодный, пытающийся выдоить молоко из камня. С одной стороны был выгравирован профиль короля Яноша, с его царственным носом и пышными усами. Пытаюсь обнаружить сходство между лицом Гашпара и позолоченным изображением лица его отца, но не нахожу, а потом сама же злюсь на себя за то, что уделила ему столько внимания.

– Это – форинт?^[3]

Вздрогнув от неожиданности, поднимаю взгляд. Доротъя стоит от меня на безопасном расстоянии вытянутой руки. Её волосы собраны сзади под красным платком. С огромным интересом она смотрит на мою монету, и я стискиваю ту пальцами. Горло сжимается.

– Не знаю, – отвечаю я. Стыдно признаться, что я совершенно незнакома с денежными единицами Рийар. Когда король ещё собирал дань с Кехси, мы платили ему кованым серебром и кроличьими мехами, навьюченными на спины коней Охотников. – Она золотая.

– Тогда это арэнъя, – говорит Доротъя, вытянув шею, чтобы лучше разглядеть. В её глазах загорается блеск надежды, отчего я испытываю и подозрение и печаль. – Стоит две дюжины серебряных, может, даже больше. Я видела золотую монету лишь однажды.

Хмуро смотрю на неё, ожидая какого-нибудь злого замечания. Жду, когда она обвинит меня в воровстве или ещё каком языческом грехе. Но женщина лишь задумчиво смотрит на меня, подперев рукой подбородок.

– Долгое время у нас здесь вообще не было монет, – говорит она. – Потом, несколько лет назад, пришли купцы из Кирай Сека и скупили все наши шкуры, рога и шерсть. Купцы сказали, что купят все товары, какие у нас есть, но заплатят нам серебром. И нам пришлось ждать, пока вернутся те купцы, потому что в других землях серебро не принимали, а они с каждым годом брали с нас всё больше и больше за свои товары.

Внутри зарождается тихое неприятное чувство.

– Это были купцы короля?

Доротъя кивает.

– Однажды я видела человека с такой монетой. Странные знаки и всё такое. Он был из Йехули. Но не купец… сборщик податей.

Смысл её слов доходит до меня не сразу.

– Вы встречали человека с такой же монетой, как у меня?

– Да, – отвечает Доротъя, морща лоб.

Не в силах скрыть нетерпение, подаюсь вперёд.

– Вы узнали его имя?

– Нет. Знаю лишь, что он был сборщиком податей из столицы. Когда он пришёл, то забрал половину нашего серебра и даже коврик из телячьей кожи. Король держит этих Йехули при себе, точно змей в мешке, и раз в год выпускает и натравливает их на нас.

Сжимаю монету в кулаке. Её слова вызывают во мне какую-то непонятную боль, но не знаю, имею ли право чувствовать себя обиженной из-за пренебрежительного отношения к Йехули.

– Похоже, вы должны винить короля за то, что сразу навязал вам свои монеты.

– Купцы сказали, что все соседи Ригорзага сейчас используют золото и серебро для покупки и продажи, – отвечает Доротъя. – Король Янош хочет следовать их примеру и чеканить собственные королевские монеты.

Я никогда не думала о соседних с Ригорзагом странах – Фолькстате на западе и Родинъе на востоке. Просто очередные патрифиды, со своим наречием, но тем же благочестивым отвращением. Пока я ломаю голову над словами Доротъи, она уходит. Бесшумно проскальзывает в небольшую толпу жителей, собравшихся у костра, чтобы погреть руки. Койетана среди них нет. Думаю, что же за староста целыми днями сидит в своём шатре, закутанный в телячьи шкуры, пока его крестьяне возделывают поля и пасут своих нервных овец. Видимо, тот же, что отказывается от помощи Охотника.

Гашпар выходит из-за загона серых коров, с луком на плече и пустыми руками. Его неудача на охоте должна бы доставить мне какую-то извращённую радость, но мои губы лишь поджимаются при его приближении, словно я укусила подгнивший кусок.

– Ты поджарила кролика? – спросил Гашпар, носком сапога ткнув крошечные кости у моих ног.

– Да. Это была хорошая тренировка перед работой на кухне в замке графа Коронена.

– Ты ужасно упрямая, – говорит он.

– Ты – ничуть не лучше.

Гашпар чуть склоняет голову.

– В любом случае нет смысла спорить на каждом вздохе. Природа нашей сделки, к сожалению, такова, что мы принадлежим друг другу.

Он немного краснеет на этих словах. Чувствую, как пальцы ног в сапогах у меня чуть поджимаются. Гашпар подбирает слова тщательно и придирчиво, как я бы прочёсывала деревья у Кехси в поисках самого большого и наименее побитого яблока. Интересно, почему именно эти слова он выбрал сейчас? Возможно, он лишь проявляет свою отвратительную разумность, как всегда, но мой собственный разум спотыкается о мысль, что мы связаны.

Тяжело вздыхаю. Губы чуть дрожат, когда я пытаюсь не скривить их гневно.

– В таком случае, полагаю, ты хочешь, чтобы я тебя накормила.

Кажется, он почти улыбается, но сдерживается. Улыбка на его лице выглядела бы странно и пугающе, как у волка, пытающегося танцевать, или у медведя, дёргающего струны кантеле.

– Доротъя тебя бранила? – спрашивает он.

В его голосе слышатся нотки беспокойства, а может, мне только кажется.

– Нет, хоть и бросила пару ядовитых слов о Йехули.

Гашпар вскидывает голову:

– Не понимаю, как ей удалось угадать твоё происхождение. В твоей внешности не так уж много от Йехули.

– Она и не угадала. Но узнала монету моего отца, – поднимаю на него взгляд, вспоминая выгравированный профиль короля Яноша с тусклыми глазами и безвольным подбородком. Глаз Гашпара яркий, взгляд острый, а челюсть – резко очерченная, как линия клинка. Должно быть, в нём больше от матери. – А что, у Йехули какая-то особенная внешность?

– Многие говорят, что да. – Он чуть пожимает плечами, всё ещё не сводя с меня взгляд. – Может, дело в форме носа или лба. При дворе было несколько мужчин из Йехули – сборщики податей и ростовщики. Ни у кого из них не было ни твоего носа, ни твоего лба, ни уж точно – твоих глаз.

Смаргиваю.

– Моих глаз?

– Да, – коротко с нотками смущения отвечает он. – Ярко-зелёных.

В животе у меня словно пульсация тысячи крохотных крыльев – ощущение странное, но не неприятное.

– Значит, и у мерзанцев есть что-то особенное во внешности?

Гашпар замолкает. Интересно, не слишком ли я настаиваю, не лопнет ли этот миг покоя между нами, словно верёвочный мост над бурлящими водами. Через паузу он отвечает:

– Не знаю. Единственной мерзанкой, которую я встречал, была моя мать.

– И ты на неё похож?

Почему-то мне хочется притвориться, что я не изучала золочёное изображение лица его отца, не сравнивала с его собственным, отмечая их многочисленные отличия.

– Так говорят. – Его голос звучит абсолютно ровно, словно ответ давно выучен и отточен. – На вкус отца, у меня неправильный цвет лица. Один из графов предложил мне провести год в помещении, чтобы посмотреть, улучшит ли это мою внешность.

Его слова почти вызывают у меня смех, но я проглатываю. Не уверена, что он поверил бы, что этот смех был знаком солидарности, моего раздражения от чужой глупости, а не насмешкой над его болью. Наконец Гашпар отводит взгляд, смотрит на собравшихся у костра жителей деревни. Теперь их больше, чем раньше. Спины согнуты от тяжёлого дня в поле, и неразборчивые слова пронизаны усталостью.

Небо омылось тёмно-фиолетовым, став цвета всё ещё саднящего синяка. Розовые и золотые полосы тянутся вдоль горизонта, аккуратные, как следы плети у меня на бёдрах. Буйство красок заката потрясает меня – в Кехси мы видели лишь кусочки фиолетового света размером не больше осколков, просеянные сквозь ажурные ветви деревьев. Холод пробегает по позвоночнику. Я всё любуюсь и любуюсь, не заботясь о том, что, наверное, выгляжу глупо – словно ребёнок, разинувший рот. И тут я слышу музыку.

В свете костра одежда жителей деревни выглядит богаче и изящнее, словно блестит тканый шёлк. Кто-то начинает играть на кантеле, и я вспоминаю сказание Вираг о Вильмёттене, который бродил по лесу, а потом услышал прекрасный звук. Он нашёл беличьи кишки, натянутые меж двух деревьев, взял их и собрал в лютню, звуки которой были прекраснее пения любого соловья или лесного дрозда. Даже кудлатая собака присоединилась – вплела в музыку свой вой.

Мы с Гашпаром наблюдаем, как жители деревни выстраиваются в две длинные очереди – мужчины с одной стороны, женщины с другой. Сразу узнаю движения – неистовый парный танец, который мы исполняем в Кехси, когда нам нужно отвлечься от холода или голода. Мужчины и женщины меняются партнёрами, постукивая ногами по земле и прыгая в такт звукам кантеле, смеются, когда у одной девушки чуть не загорается юбка.

Глядя на них, я испытываю худшее: зависть. Если бы не вздымающиеся со всех сторон травы и чёрные ромбовидные тени от их шатров, я бы подумала, что снова вернулась в Кехси и дуюсь напоказ, пока другим девушкам достались партнёры по танцу. Только жителям этой деревни не приходится жить в страхе перед Охотниками и многочисленными ужасами Эзер Сема.

«Но теперь у них есть своё собственное чудовище, – напоминаю себе я. – Как бы они ни берегли своё божественное пламя».

Одна из девушек выходит из круга. Хорошенькая, нежная, с льняными, как у Бороки, волосами и глазами лани, не обращающей внимания на дугу охотничьего лука. Застенчиво она подходит к Гашпару и протягивает руку. На щеке у неё мазок сажи, но в этом даже есть что-то милое.

Гашпар вежливо качает головой, и девушка отшатывается, удручённая, краснеющая. Ловлю себя на мысли, а прикасался ли он когда-нибудь к женщине, которая не была бы волчицей. В конце концов, Охотники – священный орден.

– Не стоило отказывать ей только из-за меня.

– Дело не в этом, – отвечает Гашпар, поджав губы.

– Почему? Мне показалось, она в твоём вкусе.

Гашпар напрягается, втягивая голову в плечи. Похоже, я задела больное место.

– И как же это – в моём вкусе?

Смотрю на девушку, аккуратно вписавшуюся в круг танцующих. Сейчас она двигается рука об руку с мужчиной с льняными волосами, который похож на её брата. Вспоминаю о моих неуклюжих свиданиях на берегу реки, о мужчинах и мальчишках, которые просовывали мне руки между бёдер, а потом умоляли меня никому не рассказывать – «Пожалуйста!» – после того, как мы, закончив, тяжело дышали, мокрые от пота. В свой черёд они говорили, что я красивая, и возможно, это было правдой. Говорили, что я милая – а уж это точно не было правдой. Но всё это они говорили, лишь когда мы оставались в темноте, одни.

– Невинная, – отвечаю я.

Гашпар усмехается, и его шаубе чуть съезжает с плеч, когда он отстраняется. Его лицо сияет в свете костра, словно кусочек янтаря, сорванный с чёрной сосны. Думаю, я стала жертвой жестокой шутки какого-нибудь бога-трикстера, проклятая им на такие мысли: я продолжаю думать, что в отсветах пламени его кожа блестит как полированная бронза, или о том, как напрягается его челюсть, когда мои насмешки попадают в цель. Приказываю себе перестать замечать всё это.

Музыка ненадолго стихает, и один из голосов звучит громче остальных:

– А где Койетан?