Некоторые девушки и женщины полируют свои клинки, тихонько напевая. Другие бегают за детьми, проверяя, нет ли у них на туниках пятен, а на кожаных сапожках – дырок. Мы не можем позволить себе выглядеть голодными, слабыми или напуганными. До меня доносится запах гуляша из чьего-то горшка, и желудок тоскливо сжимается. Мы не будем есть, пока Охотники не уйдут.

Пока не станет на один голодный рот меньше.

Слева возвышается старая хижина моей матери, похожая на массивный могильный камень, тихий и холодный. Сейчас там живёт другая женщина с двумя детьми, ютящимися у того же очага, где когда-то ютилась моя мать со мной. Так же они слушают, как дождь стучит по тростниковой крыше, когда летние бури ревут среди ветвей, и так же считают удары между раскатами грома. Я помню особенный изгиб маминой щеки, когда молнии прорезали небо и вспышки озаряли её.

Это – старая хижина, но она словно то и дело вскрывающаяся болящая рана. Я снова касаюсь маминой косы, пробегаю по ней пальцами вверх-вниз. Её контуры – как холмы и долины Сарвашвара. Борока крепче сжимает мою руку и тянет меня следом.

Когда мы подходим к хижине Вираг, Борока подаётся вперёд и обнимает меня. Я обнимаю подругу в ответ, чувствую под ладонями шерсть её волчьего плаща.

– Увидимся позже, – говорит она. – На пиру.

Голос у неё тихий, напряжённый. Мне нечего бояться – меня не заберут, – но это не значит, что так легко смотреть на Охотников. Мы все молча считали, строили предположения… Сколько девушек? Каковы шансы, что Охотник приметит твою мать или сестру, дочь или подругу? Может, мне в самом деле повезло – мне терять почти нечего.

И всё же, так хочется сказать Бороке, как же я чертовски рада, что у меня есть хоть одна подруга. Она ведь могла бы держаться подле Котолин – ещё одно жестокое безликое тело в волчьем плаще, бросающее колючие слова. Но при этой мысли я чувствую себя маленькой и жалкой, словно собака, вынюхивающая землю в поисках упавшей еды. Вместо этого я сжимаю руку Бороки и смотрю ей вслед, чувствуя, как в груди стало тесно.

Хижина Вираг стоит на окраине селения, достаточно близко, чтобы лес мог протянуть руку и коснуться её кончиками узловатых пальцев. Деревянные стены хижины изъедены термитами и покрыты коркой лишайника, а тростниковая крыша – хлипкая, древняя. Дым валит из дверного проёма густыми серыми облаками, и от этого у меня слезятся глаза. Её костяные колокольчики яростно звенят, когда я переступаю порог, но я слишком невнимательно слушала её истории, чтобы понять, доброе это предзнаменование или дурное. Весть от Иштена или предупреждение от Эрдёга. В любом случае я никогда не была уверена, что кто-либо из них смотрит на меня с благосклонностью.

Котолин уже внутри, сидит, скрестив ноги, рядом с Вираг. Жарко горит очаг, и комната полна плотного древесного дыма. Мой соломенный матрац втиснут в углу, и мне противно, что Котолин видит его, эту небольшую постыдную вещь, которая принадлежит мне, и только мне. Травы, украшающие деревянные полки Вираг, я собирала сама, ползая на животе по лесной подстилке и проклиная её с каждым вздохом. Сейчас Вираг манит меня к себе, сжимая все шесть пальцев своей иссохшей руки.

В отличие от других девочек, видящие помечены с рождения – белые волосы или лишние пальцы, или ещё какая-нибудь странность. У Вираг даже есть дополнительный ряд зубов, острых, как иглы, воткнутых в её дёсны, словно галька в грязном русле реки. Котолин, конечно, удалось избежать этих унижений.

– Подойди, Ивике, – говорит Вираг. – Мне нужно заплести волосы для церемонии.

Сам факт, что она называет это церемонией, заставляет меня вспыхнуть от гнева. С тем же успехом она бы могла назвать это погребальным обрядом. И всё же я прикусываю язык и сажусь рядом с ней, перебираю пальцами спутанные пряди её волос, побелевшие от силы и вечности. Вираг почти такая же старая, как сам Кехси.

– Напомнить вам, зачем приходят Охотники? – спрашивает Вираг.

– Я хорошо знаю эту историю, – скромно отвечает Котолин, и я бросаю на неё хмурый взгляд. – Мы слышали её уже раз сто.

– Тогда услышите в сто первый, дабы не забыть, почему Кехси стоит, одинокий и незапятнанный, в королевстве, поклоняющемся новому богу.

Вираг питает слабость к нездоровому драматизму. По правде говоря, Кехси – одно из горстки небольших селений, разбросанных по всему Эзер Сему, полосе почти непроходимого леса, отделяющей нас от наших сестёр и братьев. Однако Кехси лежит ближе всего к опушке леса, и потому лишь мы несём бремя Охотников. Я завязываю косы Вираг полоской кожи, подавив желание поправить её.

Я могла бы процитировать всю её историю на память, с теми же паузами и интонациями, с той же мрачной торжественностью в голосе. Больше века назад все в Ригорзаге поклонялись нашим богам. Иштену, богу небес, сотворившему полмира. Хадак Уре, направлявшему руку каждого воина в смертоносном ударе. И Эрдёгу, богу Подземного Мира, которого мы неохотно признаём создателем более неприятной половины мира.

А потом появилась Патрифидия, которую принесли солдаты и святые мужи, шедшие на север от полуострова Веспасиан. Мы рассказываем об этом как о болезни, и этим недугом король Иштван был поражён сильнее прочих. Подстёгиваемый своей зарождающейся фанатичной преданностью, он распространил Патрифидию по всем четырём регионам Ригорзага, убивая любого мужчину, любую женщину, которые отказывались поклоняться Принцепатрию. Последователи старых богов, которых теперь называли новым насмешливым прозвищем «язычники», бежали в лес Эзер Сем, построив небольшие селения, где они надеялись сохранить свою веру в мире, вооружённые магией древних богов.

– Пожалуйста, Вираг, – прошу я. – Не заставляй меня снова это слушать.

– Тише, – упрекает она. – Имей терпение великого героя Вильмёттена, когда он плыл вдоль длинного потока на Крайний Север.

– Да, тише, Ивике, – злорадно осекает меня Котолин. – Некоторых из нас очень волнует история нашего народа. Моего народа…

Вираг обжигает её взглядом, заставляя замолчать прежде, чем я брошусь на неё и покажу, как сильно могу ей навредить, с магией или без. Почти невольно моя рука скользит в другой карман плаща, и кончиками пальцев нащупываю рифлёные края золотой монеты, спрятанной внутри. В этот краткий миг я по-настоящему люблю Вираг, несмотря на все шрамы от её порок, оставшиеся у меня на бёдрах.

– Сегодня никаких ссор, – говорит она. – Не будем делать за наших врагов их работу.

Потом она улыбается, обнажив блеснувшие в свете пламени дополнительные клыки, и дым поднимается вокруг неё тёмными облаками, словно струится прямо из её черепа. Её рот складывается, чтобы произнести слова, но Вираг не издаёт ни звука – глаза у неё вдруг закатываются, и она падает. Только что заплетённые волосы выскальзывают из моих рук, словно вода.

Котолин бросается к ней, но уже слишком поздно. Вираг корчится на полу; шея изогнута под странным углом, словно невидимая рука скручивает её позвонки. Грудь вздымается в рваных судорогах, она вдыхает грязь. То, как Вираг получает свои видения, выглядит, словно кого-то хоронят заживо, и земля уже смыкается над головой, а лёгкие наполняются ею, но он всё ещё борется. Котолин подавляет всхлип.

Я знаю, о чём она думает: «Это могла бы быть я». Видения приходят без предупреждения, безжалостно. Сейчас я чувствую лёгкий укол жалости, когда обхватываю руками голову Вираг.

Её глаза закрылись. Дрожь прекращается, и она лежит неподвижно, словно труп. Седые волосы слиплись от грязи. Когда она снова открывает глаза – те, к счастью, снова благословенно голубые. Облегчение захлёстывает меня, но тут же откатывается. Вираг отталкивается от земли, хватает Котолин за плечи, вцепившись в мех её волчьего плаща всеми своими двенадцатью пальцами.

– Охотники, – судорожно выдыхает Вираг. – Они идут за тобой.

То ли смех, то ли возглас прожигает дыру в моей гортани. Котолин застыла, словно связанные нами деревья, беспомощно вросла в землю. Рот у неё слегка приоткрыт. Не думаю, что она успела осознать в полной мере. Она застыла в ловушке холодного мгновения, прежде чем ощутила лезвие между лопатками.

Но Вираг не застыла. Она поднимается, всё ещё содрогаясь от последствий своего видения. Что бы она там ни увидела, это вызывает у неё дрожь, но черты её лица отражают глубочайшую решимость. Она шагает по хижине туда-сюда, от заросшей мхом двери к мерцающему очагу, а её взгляд устремлён куда-то вдаль. Но когда Вираг снова смотрит на нас с Котолин, она произносит:

– Снимай плащ.

Я смотрю на свой шерстяной плащ, хмурясь, но Вираг глядит не на меня.

– Мой плащ? – Котолин вцепляется в ворот, у самой открытой пасти волка, замершей в бессмертном вое.

– Да. И приведи ковательницу.

Вираг уже перебирает снадобья и зелья на полке. Рассеянно кивнув, Котолин выбегает из хижины, сбросив свой красивый белый плащ, лужицей растёкшийся на грязном полу. Его вид выводит меня из оцепенения. Хватаю его и прижимаю к щеке, но он кажется неправильным – пустым и бестелесным, словно призрак. Во рту у меня привкус металла.

– Вираг, что ты собираешься делать?

– Охотники хотят получить видящую, – отвечает она, не поднимая взгляда. – Кехси не может позволить себе отдать видящую.

У меня нет времени удивляться её словам – Котолин врывается в хижину. Жофия следует за ней по пятам. Когда она видит меня, держащую в руках волчий плащ, то надменно втягивает воздух, раздувая ноздри. Хочется верить, что Котолин привела Жофию только назло мне, но ведь та действительно одна из лучших ковательниц в селении.

– Ты, наверное, знала, всё это время, – жалобно говорит Котолин. – Знала, что им нужна видящая.

– Я подозревала, – признаёт Вираг. – Но не могла сказать со всей уверенностью. Я также думала, что они могут погибнуть по пути сюда. Думала, что король решит иначе. Но видение есть видение. Теперь у нас мало времени.

Открываю рот, чтобы сказать хоть что-то, что угодно, но пальцы Вираг неловко взъерошивают мои волосы, разглаживая узлы и колтуны. Издаю слабый возглас протеста. Нутро сжимается в панике.

Вираг открывает маленький фиал и выливает содержимое себе в ладони. Оно похоже на белую пыль и пахнет приторно-сладко. Вираг втирает смесь мне в волосы, словно месит тесто для жареных лепёшек.

– Толчёная асфодель, – говорит она. – Сделает твои волосы белыми.

– Не думаешь же ты, что Охотников обманет немного краски, – усмехается Жофия.

Мне в живот словно всадили нож.

– Вираг…

Но она не произносит ни слова. Вместо этого видящая поворачивается к Жофии.

– Охотники не ожидают увидеть Котолин, – говорит она. – Они хотят увидеть просто видящую. И всё же тебе придётся выковать немного серебра.

С глубоким скорбным вздохом Жофия наклоняется и начинает петь – слишком тихо, чтобы я могла разобрать слова. Зато мелодию я узнаю сразу – это песнь Вильмёттена. Прежде чем совершить свои великие деяния и заключить сделки с богами, Вильмёттен был бардом, скитающимся по городам с кантеле^[1] за спиной, в надежде заработать на хлеб и вино. Эта часть истории всегда нравилась мне больше всего – та часть, где герой был просто человеком.

Та самая песнь, которую мама пела мне, когда мы прятались в безопасности в нашей хижине, а в чёрном летнем небе бесновались гром и молнии. До того, как я вынуждена была стать подопечной Вираг.

До того, как Охотники забрали у меня мать.

Лишь однажды я испытала такой страх. И сейчас он настиг меня вспышками, глубоко похороненными воспоминаниями. Мамина рука, выскальзывающая из моей ладони. Тусклое мерцание её серого плаща, когда она скрылась в лесу. Прядь волос, которую она вложила мне в ладонь, прежде чем покинула меня навсегда.

Я хочу вскрикнуть, но крик замер где-то в груди, вырвавшись лишь едва оформленным всхлипыванием.

Уже неважно, что я плачу прямо на глазах у Котолин и Жофии. Неважно, что Вираг может выпороть меня. Неважно, что в этот самый миг я сама вручаю им подтверждение, какая я на самом деле трусиха. Всё, что я вижу, – это мамино лицо, размытое в пятнадцатилетних воспоминаниях, отдаляющееся, тающее, тающее…

Вираг берёт меня за подбородок. Сквозь слёзы вижу, как плотно сжаты её губы, как суров её взгляд.