После смерти матери, когда он остался один в коттедже и рядом с ним не было никого, кто мог бы удержать его в реальности, его скрытое безумие вырвалось наружу. Влюбившись в проститутку, с которой он регулярно встречался, Рауль решил подражать Синей Бороде, пригласив ее жить к себе, в иллюзии, что она может ответить ему взаимностью. После одной из их встреч он сделал ей предложение, а когда она отказалась, оглушил и похитил ее. Он держал женщину взаперти в течение нескольких недель. Сначала старался быть внимательным и добрым, но она не давала ему даже приближаться к себе и пыталась использовать любую возможность для побега, что ужасно его раздражало. Через несколько дней Рауль обнаружил, что введение транквилизаторов делает ее более послушной и сговорчивой. Ощущение того, что она находится под его полным контролем, подчиняясь любой его воле, было пьянящим. Он начал играть с ней в игры, которые становились все более жестокими, пока не перешли в откровенное насилие.

Однажды, во время очередной попытки побега, охваченный яростью, он схватил нож. В тот момент его отождествление с Синей Бородой было полным, как никогда раньше. Пока Рауль наносил удары, один за одним, чувство собственного могущества росло, пока не стало полным, когда он наконец перерезал ей горло. Он хотел было оставить труп себе, как это делал его герой, но через несколько дней зловоние стало таким, что ему пришлось избавиться от него. Тогда ему пришла в голову идея оставить в ее сумочке маленький окровавленный ключ, как своего рода дань уважения Синей Бороде и свидетельство того, что то, что он сделал с ней, было справедливым наказанием за ее непослушание.

Какое-то время ему хватало хранимых им трофеев и фотографий, но в конечном итоге тоска по столь сильным эмоциям, которые он испытывал, пытая ее, а затем убивая, начала изводить его. У него возникло желание повторить все. Некому было останавливать его, и он снова сорвался…

Закончив рассказывать свою историю, прояснив все сомнения и удовлетворив любопытство следователей и психиатров, Рауль Валле покинул этот мир – и камеру, в которой он зубами перегрыз себе вены.

Моя жизнь тем временем приняла новый оборот. В управлении я обнаружил, что стал героем. Когда вскоре после рассвета я вышел из патрульной машины с Валле в наручниках, во дворе на улице Фатебенефрателли меня встретила вся оперативная группа, которая долго аплодировала мне. Требески обняла меня; и даже Альтьери – хотя было видно, что он охотно обошелся бы без этого – пришел пожать мне руку. На пресс-конференции, созванной для объявления об аресте Убийцы с кольцевой дороги, меня усадили рядом с ними, и мой решающий вклад в урегулирование дела был решительно подчеркнут. Через несколько дней начальник Мобильного отдела сам вызвал меня в свой кабинет, дабы сообщить, что он ходатайствовал за меня и добился от квестора моего повышения за особые заслуги. Указ о повышении в звании до инспектора, подписанный начальником полиции, пришел через пару недель. Это стало поводом для нового праздника в мою честь, во время которого несколько коллег не преминули сказать мне, что рады тому, что в Мобильном отделе появился еще один Меццанотте.

Это был мой момент славы. Я начал проявлять себя, получая восхищение коллег и уважение начальников. Я чувствовал себя удовлетворенным, и мне казалось, что я достиг внутреннего равновесия – настолько, что мы с Аличе начали строить планы на будущее.

Всю свою жизнь я не хотел ничего, кроме как быть принятым и оцененным, чувствовать себя частью чего-то. И наконец-то добиться успеха в том, что являлось сферой деятельности моего отца, чем-то вроде получения после его смерти того, что при жизни он никогда не хотел и не мог мне дать. Что-то вроде посмертной компенсации.

Все было бы идеально, за исключением одного. Тогда я не придавал этому значения – ведь были и другие неотложные дела, – но теперь эта мысль не выходила у меня из головы, точно древесный червь, грызущий мои внутренности.

Пока я искал Синюю Бороду, некоторые проститутки, которых я допрашивал, убежденные в том, что я журналист, а не полицейский, упомянули, что в течение некоторого времени существовала группа полицейских, которые трясли их, вымогая деньги и сексуальные услуги угрозами и побоями. Мне очень не хотелось в это верить, но об этом мне рассказывали женщины разных национальностей, которые работали не в одних и тех же районах, так что, скорее всего, они не знали друг друга, но их версии примерно совпадали. И потом, зачем им лгать? Подобные откровения могли принести одни неприятности. Поэтому я незаметно провел дальнейшее расследование самостоятельно. И понял, что все это правда.

Что мне было делать? Я упомянул об этом в разговоре с парой коллег, которым я мог бы доверять Их реакция была безразличной. Казалось, упоминание об этом их задело – они выглядели раздраженными. Они ничего не хотели знать об этом и прямо посоветовали мне забыть обо всем и заняться своими делами. И в самом деле, с чего бы мне волноваться о том, что меня вообще не касалось, – особенно сейчас, когда в моей жизни все было так прекрасно? Я мог бы забыть обо всем, разумеется, – это было бы логичнее и удобнее всего; но было бы это правильно? Я прекрасно понимал, что, промолчав, стану невольным соучастником этих мерзавцев – и на это я пойти никак не мог. То, что я знал, отравляло все мое существование. Молчи я обо всем услышанном и дальше, в собственных глазах опустился бы ниже плинтуса.

Я попытался поговорить с одним из своих непосредственных руководителей, заместителем начальника убойного отдела, которого я считал порядочным человеком. Он поблагодарил меня и сказал, чтобы я не волновался, что он позаботится об этом. Через пару недель, видя, что ничего не происходит, я вернулся в его кабинет. Он едва сдержал себя, дав мне понять, что ради моего же блага мне лучше не настаивать ни на чем.

Я подумал: не стоит ли мне поговорить об этом с Дарио Вентури? Он работал вместе с моим отцом в золотые годы его карьеры и был одним из его ближайших соратников, наряду с Томмазо Карадонной. Они были настолько близки, как на работе, так и вне ее, что их прозвали «тремя мушкетерами». Я знал их обоих с детства, и после драматической смерти отца они всегда были рядом со мной, особенно Вентури. Он был настолько близок к моей семье, насколько это вообще возможно. Но, с одной стороны, мне не хотелось обращаться к нему каждый раз, когда у меня возникали проблемы, – это заставляло меня чувствовать себя привилегированным или, что еще хуже, рекомендованным, и это было то, что я ненавидел; с другой стороны, хотя мне и в голову не пришло бы усомниться в его честности, я знал, что Вентури был полицейским с большой «политической» чувствительностью, и, признаюсь, я боялся, что он может найти способ все скрыть. В тот момент я не смог бы вынести разочарования и в нем.

Я все время думал, что сделал бы мой отец на моем месте. Я не мог себе этого представить, но в одном был уверен: непреклонный и целеустремленный комиссар никогда не потерпел бы, чтобы горстка «запачканных мундиров» пряталась, как раки, внутри корпуса городской полиции. Так или иначе, он сделал бы все, чтобы их наказали.

В конце концов, после долгих колебаний, терзаясь сомнениями и неуверенностью, я решил обратиться к следователю прокуратуры Требески, которая на основании моей жалобы открыла расследование.

В течение нескольких недель я оставался как бы в подвешенном состоянии. Затем, когда, по просьбе Требески, судья по предварительному расследованию выпустил первые уведомления о предъявлении обвинения и постановления об избрании меры пресечения, сделав расследование достоянием общественности, все изменилось.

Внезапно все вокруг будто замерло, застыло. В отделе я стал своего рода прокаженным. Только что я был героем, раскрывшим дело Убийцы с кольцевой дороги, – и вот, на тебе, меня заклеймили как предателя, шпиона, подставившего сослуживцев. По правде говоря, открыто демонстрировать мне враждебность и презрение отваживалось лишь меньшинство; многие просто отвернулись от меня, и у меня сложилось впечатление, что несколько человек делают это из страха публичного осуждения, а вовсе не из-за того, что не одобряют моих действий. Попадались и те, кто не стеснялся – пусть и не всегда публично – выражать мне свою поддержку.

Дело в том, что своей жалобой я открыл ящик Пандоры. Предварительное расследование прокуратуры выявило гораздо более обширную и разветвленную коррупцию, чем можно было себе представить. В дело были вовлечены не только несколько агентов Мобильного отдела – особенно из второго подотдела по борьбе с иностранной преступностью и проституцией, – но и несколько местных полицейских участков, и даже некоторые чиновники. Список преступлений был длинным: преступный сговор, крышевание проституции, вымогательство, избиения и телесные повреждения, сексуальное насилие и даже убийство (было подозрение в причастности банды к смерти албанского сутенера).

Я был абсолютно один в целом море презрения и противодействия, и довольно скоро понял, что работать нормально в таких условиях не могу. Не то чтобы я не ожидал чего-то подобного – некоторую степень непонимания и враждебности со стороны коллег я предвидел, хотя и не в такой степени. Но что застало меня врасплох, так это раздражение и холодность, проявленные по отношению ко мне моим начальством. Особенно задевало то, что ни один руководитель не оказывал мне ни малейшей поддержки. Они делали вид, что не замечают остракизма и провокаций, которым я постоянно подвергался, и даже пальцем не пошевелили, чтобы их пресечь. Создавалось впечатление, что они молчаливо упрекают меня в том, что я обратился к судье вместо них (как будто я не пытался!), тем самым не давая им возможности без лишнего шума самим со всем разобраться.

Ситуация стала еще хуже, когда выяснилось, что у одного из офицеров, попавших под следствие, есть больная дочь, нуждающаяся в очень дорогостоящем уходе. Враждебность ко мне усилилась, словно подобие морального оправдания, касающегося одного, могло быть применено в широком смысле ко всем причастным.

В течение нескольких месяцев я держался, хотя в это время стал объектом реальных угроз и анонимного запугивания. Я терпел молча, не реагируя, накапливая злость и разочарование. Пока однажды, когда стоял в очереди в столовую с подносом в руках, инспектор из отдела по борьбе с широкомасштабной преступностью, которого я знал как близкого друга некоторых подозреваемых, прошипев мне на ухо целую кучу оскорблений, не плюнул в мою тарелку. Это была капля, которая переполнила чашу моего терпения. Вне себя от радости, я набросился на гада и выбил из него все дерьмо. Потребовались четыре человека, чтобы разнять нас. Я рисковал получить серьезные дисциплинарные санкции: как минимум отстранение от работы, а то и лишение лицензии. Хотя теоретически я мог рассчитывать на смягчающее обстоятельство – провокацию, – мне не следовало ожидать особого сочувствия. Многие люди в высших эшелонах квестуры теперь ждали любого предлога, чтобы избавиться от моего некомфортного присутствия. Я избежал худшего только благодаря вмешательству заместителя квестора Вентури, от помощи которого к тому времени уже не мог отказаться. Используя свое влияние, старый друг моего отца сумел заблокировать дисциплинарное разбирательство против меня – но при одном условии. Далеко не безболезненное условие: я должен был согласиться на перевод.

«Временно, – заверил меня Вентури, – только пока не закончится это безобразное дело и не осядет пыль. В более отдаленное место». То, что он имел в виду, было отделом железнодорожной полиции на Центральном вокзале, где ответственным должностным лицом был его верный друг, и он относился ко мне с пристальным вниманием. Я чувствовал себя жертвой несправедливости – ведь я не сделал ничего плохого, даже, по сути, наоборот, – а вместо того, чтобы поблагодарить меня, он попросил меня отказаться от должности… Но выбора у меня не было – либо перевод, либо прощание с униформой полицейского, причем навсегда. А это значило бы, что последние четыре года моей жизни прошли впустую. Хоть я и принял неизбежность, для меня перевод был равнозначен смерти.