Его встретил особый, ни на что не похожий запах родного дома. Ощущение, что он снова стал ребенком. Портрет старика с пышными усами, взирающий на всех сверху, какой-то премьер-министр столетней давности – теперь их глаза оказались на одном уровне. А еще там была скамеечка с подушкой на сиденье, чтобы на ней разуваться, половики, сотканные руками бабушки по отцу. Сейчас их едва было видно из-за сваленных друг на друга и разбросанных как попало вещей на полу: инструменты, рыбацкие снасти, утварь, между которыми оставался лишь узкий проход, тянувшийся через всю прихожую. По бокам громоздились ящики с пустыми банками и бутылками. Его мама никогда бы не позволила скопиться таким завалам.

Когти стучали и скребли по дереву. Улоф оказался прав, пес действительно был заперт на кухне. Дверь для надежности подперли черенком от швабры. Несмотря на щемящую душу тоску, которую вызвали в нем окружающие его предметы, Улоф сразу подумал, что ни один человек не имеет права поступать так со своей собакой.

Он выдернул швабру и, когда дверь распахнулась, отскочил назад. Швабру он держал в руке на тот случай, если придется обороняться от собачьих зубов, но черное существо пулей пронеслось мимо него, навстречу долгожданной свободе. Вонь мочи и собачьего дерьма преследовали пса по пятам, уже успев впитаться тому в шкуру. Вот бедняга.

А потом Улоф увидел, что вода бежит из ванной. Она просачивалась между дверью и порогом, заливала половики в гостиной и образовывала на коричневом линолеуме маленькие речушки и озера.

Метка на маленьком поворачивающемся замочке на двери ванной светилась белым, а не красным, как это бывает, когда внутри кто-то есть. В детстве Улоф научился запираться в тубзике и сидеть там с комиксами – без этого никуда, если у тебя есть старшая сестра-зануда, которая вопит, что ей срочно нужно попасть внутрь.

Он распахнул дверь, и ему на ботинки хлынул целый поток воды.

В воде вперемешку с грязью плавали губка, волосы и дохлые мухи. Полосатая душевая занавеска была задернута. Ступив внутрь, Улоф почувствовал, как ему в носки просачивается холодная вода. Прежде чем убраться отсюда, он мог хотя бы попытаться перекрыть воду, чтобы дом совсем не смыло. Улоф отдернул душевую занавеску.

В ванной сидел человек. Неестественно изогнутое тело, обвалившееся на стул странной конструкции. Улоф все видел, и в то же время у него в голове не укладывалось. Старик просто свисал со стула, безвольно обмякнув, белый-пребелый. В окно светило солнце, и в его лучах кожа старика сверкала и поблескивала, словно рыбья чешуя. Мокрые пряди волос прилипли к голове. Улоф сумел сделать еще один шаг вперед, чтобы добраться до вентиля, и душ наконец перестал изрыгать из себя воду.

В наступившей тишине было слышно только его собственное хриплое дыхание и жужжание мух, бьющихся в оконное стекло. Затихающий звук капающей воды. Он не хотел больше на это смотреть, в то же время не мог заставить себя отвести глаза. Голое тело притягивало его взгляд, намертво приковывая к себе. Опухшая кожа, казалось, существовала отдельно от тела, на спине расползались зеленоватые пятна. Улоф крепко ухватился за раковину и еще ближе наклонился вперед. Глаз мужчины он разглядеть не смог, но на мощном носе виднелась знакомая шишка, полученная еще в юности после удара клюшкой для хоккея с мячом. Между ног – изогнутый, как червяк, пенис.

В этот момент раковину сорвало со стены. Жуткий грохот, словно рухнул дом. Улоф пошатнулся и потерял равновесие. Шлепнулся в воду и ударился головой о стиральную машину. Пытаясь подняться, поскользнулся и грохнулся снова.

Кое-как выполз на карачках из ванной и встал на ноги.

Скорее вон отсюда.

Он захлопнул входную дверь и запер ее. Положил ключ обратно, где взял, под камень, и, изо всех сил стараясь шагать ровно, как можно быстрее добрался до машины, завел мотор и сдал назад, попутно задев мусорный бак.

Так помирают многие пожилые люди, думал он, пока машина катилась прочь, а сердце колотилось в груди, грохотом отдаваясь в висках. Прихватит сердце, или, там, инсульт случится, и все. Человек упал и умер. Полиция подобными вещами не занимается. Таких одиноких стариков много, некоторых вообще находят не раньше чем через несколько лет.

Но зачем, спрашивается, он запер пса?

Улоф резко затормозил. Прямо перед ним посреди дороги стоял пес. Еще десять метров, и он бы задавил этого бедолагу. Пасть открыта, язык свешивается наружу, сам весь черный, глаза горят, шерсть на загривке вздыблена. Пес явно появился на свет в результате разгульных собачьих свадеб на природе. Голова как у лабрадора, шерсть как у заросшего терьера, уши торчком.

Улоф заглушил мотор. Машину следовало доставить целой и невредимой. Красавец «Понтиак», настоящая находка, совсем скоро он должен оказаться перед гаражом босса, с ключом, спрятанным в оговоренном месте.

Пес не двигался.

Если он начнет сигналить, то услышат соседи и тут же свяжут одно с другим, поэтому он вышел из машины и попытался жестами и шипением отогнать пса. Пес продолжал молча на него таращиться.

– Да проваливай же ты, чертяка, – прошипел Улоф и швырнул палку прямо в пса. Пес на лету поймал ее, прыгнул вперед и, положив палку к его ногам, энергично замахал всей своей задней частью, словно жизнь была для него всего лишь веселой игрой. Улоф схватил палку и зашвырнул ее как можно дальше в лес. Пес ломанулся за ней через заросли черничника. Но только Улоф снова собрался сесть в машину, как услышал сзади шаги по гравию.

– Классная тачка, – произнес чей-то голос за спиной. – Ни за что бы не подумал, что в этой дыре можно встретить подобное.

Быстро и легко ступая, к нему приближался незнакомый мужчина, одетый в короткие шорты, тенниску и белые спортивные туфли. Подойдя, он одобрительно, словно коня по крупу, похлопал машину по черному бамперу.

– Я правильно угадал, это «Транс Ам», третьего поколения?

Улоф замер: одна нога в машине, другая снаружи.

– Угу, восемьдесят восьмого года выпуска, – пробормотал он, глядя в салон. – В Стокгольм еду. Уппландс Бру.

Он хотел сказать, что торопится и должен как можно скорее покинуть это место, пока дороги не запрудили машины, сегодня же пятница и канун Дня середины лета, во всех направлениях наверняка будут пробки, и потом, по радио предупреждали о сужении проезжей части на длинных отрезках пути между Худиксваллем и Гевле из-за дорожно-ремонтных работ, но не смог выговорить ни слова. В добавок ко всему из леса с палкой в зубах выбежал пес и ткнулся своим влажным носом ему в ногу.

– То есть тачка не для продажи?

– Это не моя. Я ее лишь перегоняю.

– И каким-то ветром вас занесло сюда.

Незнакомец улыбался, но за этой улыбкой – Улоф догадался по голосу мужчины – скрывалось что-то еще. Там все время что-нибудь скрывается.

– Я просто искал, где сходить в туалет.

– И выбрали эту дорогу? Простите, что спрашиваю, но у нас тут в округе недавно объявилась шайка воров. Приезжают, проверяют здешние дома, рыщут, где бы поживиться. У соседа чуть подальше украли газонокосилку. Поэтому мы стараемся по возможности приглядывать. Примечать незнакомые машины, ну вы понимаете.

Пес, почуяв пакет с едой, попытался протиснуться в машину между ног Улофа. В голове всплыл увиденный им беспорядок на кухне, разбросанные по полу упаковки с полуфабрикатами – должно быть, пес в поисках еды забрался в кладовку.

Улоф ухватил пса за загривок, тот заворчал и вырвался.

– Это ваш?

– Нет… Он стоял на дороге.

– Но разве это не Свена Хагстрёма пес? – Мужчина обернулся и, прищурившись, посмотрел на дом, который все еще виднелся между деревьями. – Он дома?

Улоф боролся со словами. С правдой. Перед глазами возникла бегущая из душа вода, отделившаяся от тела белая кожа. Ключ под камнем. Он откашлялся и еще крепче вцепился в автомобильную дверцу.

– Свен мертв. – Когда он это сказал, что-то крутанулось внутри него и сдавило ему горло, словно некто сделал из веревки петлю и затянул ее. Нужно было что-то еще добавить, потому что после такой новости мужчина попятился на несколько шагов назад и внимательно взглянул на номера машины – Улоф только теперь заметил в руке у незнакомца телефон.

– Ключ под камнем, – выдавил он. – Надо было выпустить пса… Я просто проезжал мимо.

– Но кто вы? – Мужчина поднял телефон перед собой. Послышался щелчок, следом еще один. Он что, фотографирует машину и Улофа?

– Я звоню, – строго произнес незнакомец. – Я сейчас же звоню в полицию.

– Это мой отец. Свен Хагстрём.

Мужчина посмотрел вниз на пса, потом снова на Улофа. Взгляд незнакомца буравил его, проникая под личину того, кем он стал.

– Улоф? Так ты Улоф Хагстрём?

– Я должен был сам позвонить в полицию, но…

– Меня зовут Патрик Нюдален, – сказал мужчина и сделал еще несколько шагов назад. – Ты меня, наверное, не помнишь, я сын Трюггве и Мейан, они живут выше по склону. – Он показал в сторону дороги в направлении усадьбы в глубине леса. Отсюда, где они стояли, ее не было видно, но Улоф знал, что она расположена на поляне, которую пересекала колея для мопедов.

– Не скажу, что помню тебя, мне было всего пять или шесть лет, когда…

В наступившей тишине Улоф прямо-таки услышал шорох шестеренок в этой белокурой голове. И следом глаза Нюдалена вспыхнули. Он вспомнил. Все то, что ему успели наплести за эти годы.

– Пожалуй, ты должен сам рассказать полиции о том, что произошло. Вот, смотри, я набираю номер и передаю трубку тебе, идет? – Мужчина сильно вытянул руку вперед, словно не желая подходить слишком близко. – Это мой личный. Но рабочий телефон у меня тоже есть, я всегда ношу его с собой.

Пес забрался в машину, глубоко зарылся носом в пакет и что-то там вынюхивал.

– Или я сам позвоню, – и Патрик Нюдален снова попятился назад.

Улоф опустился на сиденье. Теперь он припомнил, что на ферме Нюдаленов жило несколько ребятишек. Кажется, у них еще были кролики? В клетке за домом, куда Улоф однажды пробрался летней ночью. Он открыл дверцу и выманил кроликов наружу листьями одуванчиков. Наверное, потом их съели лисы.

А может быть, они жили на свободе, пока не умерли.

С точки зрения полиции канун дня Середины лета был, пожалуй, наихудшим днем в году, с его красивыми традициями вроде украшения майского шеста и разгульных пьянок, с мордобоями и сексуальными домогательствами в эту самую светлую из шведских ночей.

Эйра Шьёдин вызвалась дежурить в этот день добровольно. В конце концов, у остальных ее коллег были семьи, дети, и им куда нужнее было остаться в этот день дома.

– Уже уходишь?

Мама Эйры вышла за дочерью в прихожую. Ее пальцы безостановочно двигались, перебирая мелкие вещицы, которым не повезло оказаться на крышке бюро в прихожей.

– Я же сказала, мама, я сегодня работаю. Не видела мои ключи от машины?

– А когда же ты вернешься?

Рожок для обуви в одной руке, варежка в другой.

– Сегодня вечером, поздно.

– Никак не возьму в толк, зачем ты носишься туда-сюда, тебе же есть чем заняться.

– Мама, вообще-то я здесь теперь живу, забыла?

После чего начались поиски ключей, которые Черстин Шьёдин вовсе не перекладывала, «как ты можешь говорить, что я забыла, если я твердо помню, что я их не трогала», – пока Эйра не обнаружила ключи в кармане собственных брюк, куда она их сама вчера положила.

Дружеское похлопывание по щеке.

– Мы отпразднуем завтра, мама. С селедкой и клубникой, все как полагается.

– И с крохотной рюмочкой водки.

– Непременно.

Четырнадцать градусов тепла, переменная облачность. Прогноз погоды по радио обещал солнце во всей центральной части Норрланда, ослепительная безбрежная синева до самого вечера. Во всех домах, мимо которых она проезжала, в холодильниках уже лежали загодя заготовленные для праздничного вечера горячительные напитки. В Лунде, во Франё и в Гудмунро, в летних домиках, куда неизменно возвращалось уже второе-третье поколение отдыхающих, в ящиках со льдом в кемпингах. В общем, повсюду.

Парковка возле полицейского участка в Крамфорсе наполовину пустовала. Все копили силы для предстоящего вечера.

На входе ее встретил молодой коллега.

– У нас вызов, – сообщил он, – сомнительная смерть, пожилой мужчина в Кунгсэнгене.