Мы как-то на смешанной мясорубке с ходу насчитали двенадцать синих хануриков, а по меткам в итоге вывезли десятерых и дружно промолчали, потому что никто ничего не видел. Или вот мы иногда не спешим с хануриком, порванным на части. Рука с синей меткой лежит на виду, а где ноги со штанами и кармашком под жетон – ищи-свищи. Такого ханурика заприметишь и обойдёшь, чтобы заняться им напоследок, а потом смотришь: нет метки. И уже сомневаешься, а была ли она, мало ли в одном месте валяется членистоногих. И не докажешь, что Сивый хитрит. Он на всё пойдёт, лишь бы не жилиться в вылазке и не делать вторую ходку. Точно, что паскуда.

Это с одной стороны, а с другой… Вот Череп собирает пластмассовые танки. Ну, знаете, с моторчиком. Тоже верит Лешему – думает, что ждать осталось недолго, и не хочет возвращаться домой без подарков. Сивый вчера организовал Черепу новый танчик, причём с батарейками. Мы всей командой топтались на палубе – смотрели, как Череп гоняет его между вентиляционными решётками, – пока нас не прогнал Кардан. Тут Сивый молодец, ничего не скажешь. И поди разбери, какой он человек.

От мыслей о Сивом меня отвлекли голоса. Я подумал, что приехал Сухой, а это припёрлись трофейники. Мы вчера встретились на бетонке, я отметил в их навигаторе схрон, устроенный под «Медведем», и передал им опись Фары. Они утром заглянули к танку, ничего не нашли и теперь притащились бодаться. Я немного сдрейфил, но подтянулась тяжёлая артиллерия – Кирпич с Сифоном – и стало поспокойнее. Да и долго бодаться не получилось. На дороге появился «Секач» командира. Трофейники могли воспользоваться моментом и пожаловаться Сухому, будто я нарочно их запутал и заставил зазря копаться в другом танке, – хоть убей, не понимаю, как они не заметили отмеченный мной «Медведь»! Не воспользовались. Не пожаловались. Решили не нарываться и умотали к мосту.

Я бы из принципа сгонял до «Медведя» проверить схрон, но командир приказал готовиться к переправе. Мы с Кирпичом поторопились закрепить на носу «Зверя» все пять телег поискового отряда – три ходовые и две запасные. Тут было не до схрона.

Час спустя в моторном отделении «Зверя» загрохотали два судовых дизеля мощностью в несколько тысяч лошадиных сил. Корпус дрогнул, на подъёмных цепях хлопнула задранная печная платформа, из четырёх выхлопных труб вырвалось чёрное облако выхлопа, и могучие гусеницы, заскрежетав, стронулись. Я под подошвами берцев ощутил приятную вибрацию земли. «Зверь» медленно покатил вниз к берегу, куда уже причаливал паром.

* * *

Пепельно-серые облака заслонили солнце. Ветер и качка усилились. Мы всей командой собрались на мосту и с тревогой следили за переправой. Нам редко доводилось так явно чувствовать уязвимость «Зверя». Страх за его судьбу сделал нас маленькими, ничтожными. Обычные оборвыши, которым и деваться-то некуда. Даже Сухой стоял поникнув, без обычной для него важности. Задерживаться на мосту было опасно, но мы ждали, когда паром приблизится к противоположному берегу, и с места не сходили.

Я вдруг понял, какие мы на самом деле чужие друг другу. Горстка людей, наугад собранная в механизированную похоронную команду взвода материального обеспечения тридцать пятого мотострелкового батальона. Логичнее было включить нас в состав танкового батальона – всё равно при больших поломках к нам приезжали механики из танкового ремонтного взвода, – но как-то так изначально повелось, что «Звери» чаще включали именно в мотострелковый. Ну и ладно. Это головная боль Сухого.

Сухой постоянно пропадал в разъездах. Катался на своём «Секаче» в штаб батальона и обратно. Следил за нашим снабжением, привозил на «Зверь» координаты маршрута и попутных мясорубок. Мы с Кирпичом, Фарой и Сивым уже готовились после переправы тянуть телегу по очередной наводке. Командир сказал, что нас ждёт «неопределённое число» хануриков.

– Дело говно, – вздохнул Сивый.

Тут я с ним согласился. «Неопределённое число» могло означать и десяток, и полсотню хануриков, а то и сотню. Как говорил Сивый: подохнуть успеешь, пока всех перетаскаешь. Но богатые мясорубки сейчас попадались редко. Не то что раньше. В одном котловане как-то положили бригаду со всеми штурмовыми, парашютно-десантными и разведывательными батальонами. Бог знает почему они подставились, но к ним съехалась дюжина «Зверей» – цепочкой окружила котлован и дымила целую неделю. Считайте, получился настоящий городок. Округу на несколько километров усыпало пеплом. Леший утверждает, что так всё и было. Может, и было. Я бы посмотрел. А сейчас мясорубки попадались мелкие и разрозненные. Наберётся, как вчера, хануриков под тридцать – и мы давай ворчать и жаловаться, что нам трудно.

Ветер предательски ударил в спину, и мы разом отступили от края моста. Кирпич с Сифоном замешкались, но потом тоже отступили. Не хватало свалиться в ледяную реку и подставить кого-нибудь из другой похоронной команды. Русалок, то есть выловленных из воды хануриков, никто не любил. Мерзкие они. Мерзкие и скользкие.

Ограждение моста давно обвалилось. По краю его словно обкусали – из надкусов торчали рёбра почерневшей арматуры. Тут спрятаться негде. Если только за стоявшим неподалёку «Секачом» командира. Под «Зверем» мост бы рухнул. Всё-таки сто восемьдесят семь тонн живой стали! Ну, не одной стали. В «Звере» было больше другого металла, и пластика, и дерева, и стекла, а ещё газа и солярки в резервуарах и всякого барахла вроде аккумуляторных батарей, но Сухой часто говорил «сто восемьдесят семь тонн живой стали», и мне нравилось за ним повторять.

Паром едва держался на плаву. Казалось, ещё мгновение – и он затонет, до того громадным представлялся водружённый на него «Зверь», по виду тонн на пятьсот, не меньше.

На «Звере» не было брони, он же не танк. Щиты на резервных баках не в счёт, они лишь оберегали от случайной пули и до сих пор висели целёхонькие. В прочем – ни полноценной брони, ни пушек, ни боеприпасов. Это объясняло скромный при таких габаритах вес. Иначе «Зверю» не покорилась бы ни одна река. Ну или пришлось бы его расчленять и расчленённым грузить в вагоны, чтобы заново собирать на противоположном берегу. Не хочу и представлять подобную канитель.

В высоту прифронтовой механизированный сжигатель гусеничного типа «Зверь 44» достигал семи метров! И это без учёта двух кормовых подъёмников. В ширину – девяти метров, а в длину – двадцати пяти. Настоящий двухэтажный дом на двух гусеницах шириной по три с половиной метра! В каждой гусенице – сто сорок цельных и сто сорок составных траков, а траки массивные, отлитые из марганцовистой стали и закалены так, что могут без критических повреждений подорваться на противотанковой мине. Шёл «Зверь» неторопливо. По бездорожью делал три километра в час, а по сносной дороге разгонялся бы до семи с половиной, да только сносных дорог почти не осталось. Не самая шустрая машина, согласен. Зато на горной передаче Сыч пускал её на тридцатиградусный уклон и не боялся, что трансмиссионное отделение накроется.

Останавливался «Зверь» редко. Иначе не поспевал бы за фронтом. Его и ремонтировали на ходу, если не полетело что-нибудь в ходовой части. А печи гасли по ночам, и то не всегда. Сейчас, во время переправы, они продолжали работать. Малой сказал, что к выгрузке на берег как раз прогорят последние ханурики из вчерашней партии.

Ветер разрывал серый дым печного дымохода, хлопал цепями кормовых подъёмников, кренил штанги бортовых прожекторов и разболтанное ограждение над кабиной Сыча, трепал растянутые над палубой бельевые верёвки. Хорошо, мы догадались снять одежду. И телеги надо было снять – перевезти их по мосту. Если ветер сорвёт хотя бы одну телегу, Сухой меня заживо выпотрошит.

Паром кренился на волнах, однако шёл уверенно, и никакие телеги в реку не сорвались. Вблизи от берега паром замедлился, начал разворачиваться, и мы увидели правый борт «Зверя» с нанесёнными белой краской четырёхметровыми буквами и цифрами. «ЗВЕРЬ 44». Краска облупилась и потемнела. Хорошо читались лишь первые две буквы, но к борту Сухой не докапывался. Зато приказал заново побелить палубу, то есть крышу «Зверя», хотя с прошлой побелки не прошло и месяца.

– Идём, – скомандовал Сухой. И мы пошли.

Ну, Сухой, Кардан и Леший забрались в «Секач» и поехали, а остальные – да, пошли. Неторопливо спустились к месту, расчищенному для высадки. Паром закрепил на нём громадную рампу. «Зверь», грохоча и омываясь чёрным выхлопом, сполз на берег. Высадка считалась ещё более опасной, чем сама переправа, однако Сыч знал своё дело, и вскоре «Зверь» вскарабкался по твёрдой земле на прибрежный косогор. Паром отбыл, следом уехал Сухой, а мы заглянули в отделения проверить, всё ли уцелело после переправы.

Отделений у «Зверя» было девять. Печное открывалось сбоку, а в другие восемь мы проникали с палубы. На носу «Зверя» располагалось отделение управления, дальше парами шли холодильное и жилое, топливное и мусорное, хозяйственное и печное. На корме последней парой располагались трансмиссионное и моторное, проверять которые Кардан отправился в одиночку. Не любил помощников, да к нему никто и не напрашивался.

Несмотря на болтанку, ничто не разбилось, не протекло, и мы вздохнули с облегчением. Только Кардан продолжал озабоченно проверять воду в системах охлаждения. Мы его не трогали. Знали, что он до поздней ночи будет ковырять кишки «Зверя», пока не убедится, что в трубопроводах нет утечки, пока не прощупает крыльчатки и лично не проверит натяжение ремней.

До новой мясорубки осталось километров десять. Мы могли бы отправиться в вылазку уже сейчас, но зазря бегать с телегой я не хотел. К тому же мы с Фарой продрогли на мосту. Отложив вылазку, побросали ватники на откинутой платформе и забрались погреться во вторую, только что вычищенную печь.

Малой включил поддув, чтобы мы не задохнулись, и закрыл дверь. Следом включил горелку – не на полную мощность, конечно, – и воздух к нам поступал горячий. Поелозив, мы кое-как устроились между продольными упорами, обычно удерживавшими противень, и расслабились. Наслаждались теплом кирпичного пода и, наверное, со стороны напоминали хануриков. Ну, знаете, на третью неделю они сдуваются, лицо у них оплывает и делается ослизлым. Вот и мы с Фарой лежали такие. Размягчённые от жара, дряблые, а по нашим лицам струился пот.

Засыпая, я подумал, как бы там печники случайно не задали нам настоящего жару. Сифон мог и нарочно подкрутить чего не надо, надеясь, что мы заверещим от ужаса, поржать себе в радость, а потом запутаться в датчиках и спалить нас с Фарой дотла. Мы превратимся в дым и пепел. Нас затянут сразу десять вертикальных дымоходов, мы вылетим в общий горизонтальный дымоход и, миновав старенькие фильтры, вырвемся наружу – серым облаком нависнем над землёй, пока нас не развеет ветер.

Улыбнувшись, я уснул. И мне приснилось, что на «Зверь» приехал генерал. Суровый, с начищенными сапогами и блестящими звёздами на погонах— я такие крупные звёзды только в газетах и видел. Там частенько печатали портреты генералов. И речи печатали. Кроме Фары, у нас грамотных не было. Когда он ленился зачитывать речи, я просто разглядывал портреты.

Иногда смешно, если по радио услышишь, что такого-то генерала сняли и он угодил в исправительную колонию или в штрафбат, а газету привезли трёхнедельной давности, и этот генерал ещё красуется на передовице, чеканит обычное: «Наше оружие и наши бойцы – последний рубеж, отделяющий мир от катастрофы», – и ему к груди крепят очередной орден, в действительности уже с позором снятый. Вот такой генерал, как с передовицы, в моём сне приехал любоваться «Зверем», а водить его и всё ему показывать почему-то выбрали меня.

Я засмотрелся на его сапоги, и Фаре пришлось ткнуть меня в бок. Опомнившись, я вытянулся во весь рост, даже чуть привстал на мысках и всё равно был генералу лишь по грудь с цветастыми орденскими планками и отдельно висящей золотой звездой героя. Я безошибочно отметил ордена почёта, за заслуги, за личное мужество и всякие медали в память, за укрепление и опять же за заслуги, хотя в планках совершенно не разбирался.

«Ну!» – взмолился Фара.

«Это особого рода аппарат», – наконец сказал я, не без любования оглядывая «Зверь».