– Предупреждаю сразу: дернешься – и лезвие оставит глубокий шрам.

Острие коснулось ее щеки. Элейн перевела взгляд на Оддина.

– Выслушай меня. В конце концов, ты из Кападонии, а, как я слышал, если кападонцы чем-то и славятся, помимо чрезмерного упрямства, так это умением слушать.

– Ничего подобного, – отозвалась Элейн, косясь на пускающую блики сталь.

– Не лучший момент, чтобы со мной спорить, не находишь?

Оддин говорил беззлобно, но Элейн была вынуждена мысленно согласиться, поэтому просто промолчала.

– Я… слышал о Думне. Знаю, что там произошло. И приношу свои глубочайшие соболезнования. Но я никогда не был в этом месте. Тем отрядом, – Оддин вздохнул, – руководил мой старший брат. Мы очень похожи, поэтому неудивительно, что ты перепутала.

– Ты лжешь. Я помню твое лицо в мельчайших деталях. Я помню родинки на скуле.

– Ошибаешься, у моего брата родинка на щеке, возле уголка рта.

– Но…

Она замерла. Теперь, когда Оддин сказал об этом, у нее появились сомнения. А помнила ли она вообще о родинках до того, как встретилась с Оддином в Лимесе?..

– Посмотри на меня. Внимательно.

Она встретилась взглядом с парой светлых глаз. Нет, в них не было безумия, бессмысленной жестокости, что была у того человека. Но тогда он мог находиться в невменяемом состоянии, опьяненный многочисленными кровавыми расправами.

– Сознание играет с тобой злую шутку, – мягко произнес он, опуская оружие, – дорисовывая картинку, которая отложилась в памяти. Кажется, что ты видела именно меня, но если бы здесь оказался мой брат, то сразу осознала бы ошибку. Мы похожи; встретив нас по отдельности, малознакомый человек легко может ошибиться. Когда же мы рядом, разница очевидна. Кто-то говорит, что у Ковина жестокие глаза. Кто-то считает, что у него более резкие черты лица. Третьи сразу отмечают родинки. Я же считаю, что наше главное отличие в том, что в брате просто нет ничего человеческого.

Элейн нахмурилась. Было так легко поверить. Оддин действительно показал себя открытым, заботливым. Разве мог этот человек убить ребенка?

Но, с другой стороны, ничто не мешало ему просто водить ее за нос.

– Пойми, если бы в это путешествие ты отправилась с Ковином, оно закончилось бы для тебя совершенно иначе.

– Оно еще не закончилось, – многозначительно отозвалась она, упрямо приподняв подбородок.

Оддин закатил глаза.

– Если бы на моем месте был он, уже бы закончилось. Он не помогает людям из человеколюбия. Ему чужды понятия чести, доброты, сострадания. Он не доверяет никому, и никто в своем уме не станет доверять ему. Впрочем, он способен нравиться, если нужно. В конце концов, он не менее привлекателен, чем я.

Элейн невольно издала смешок, но быстро взяла себя в руки и серьезно ответила:

– А может, ты сейчас пытаешься ввести меня в заблуждение?

– К чему мне искать аргументы, когда самый весомый и так в моих руках? – Он коснулся рукояти сабли. – Я мог бы дюжину раз убить тебя, а тело сбросить в море.

Элейн подняла руку, призывая к тишине. В голове всплыло воспоминание из детства.

– Мы проведем обряд огня правды, – решительно заявила она.

Оддин на мгновение прикрыл глаза, а затем ответил:

– Если это не смертельно, я согласен.

– Зависит от того, лжешь ты или нет, – невозмутимо отозвалась Элейн, озираясь в поисках хвороста. – Разожги костер, а я подготовлю остальное.

Зажигать огонь правды ее научила бабушка. Будучи ребенком, Элейн множество раз пользовалась им, чтобы убедиться в честности братьев. Став взрослой, она собиралась сделать это впервые.

Собрав несколько веток, она достала ленту из уже порядком растрепавшейся прически и связала ею пучок. Затем чуть посыпала все это землей и трижды сказала: «Дай ответ. Накажи лжеца. Укажи истину». После этого сунула кончик связки в горящий огонь. Ветки загорелись. Элейн поставила связку на землю перед Оддином. Сама, как и он, села.

– Поднеси руку к огню, – велела она. – Повтори все, что сказал мне. И помни, если только скажешь слово неправды, пламя оставит ужасный ожог.

Оддин скептически посмотрел на огонь.

– Послушай-ка, я не уверен, что правильно понял…

Элейн молча схватила его руку и поднесла к огню. В его светлых глазах вспыхнуло изумление: он неизбежно должен был почувствовать жар, но этого не произошло. Небольшое пламя точно было призраком: оно вело себя как огонь, колыхалось от ветра, заставляло ветки дымиться и источать горелый запах. Но жара не было.

– Продолжай держать руку и говори. И помни про ужасный ожог!

– Я не смог бы забыть, даже если бы захотел… Эй! – Он отдернул ладонь, так как внезапно почувствовал горячее пламя.

– Небольшая, несерьезная ложь, – прокомментировала это Элейн. – У огня правды нет чувства юмора. Давай еще раз.

Оддин вновь поднес руку и осторожно заговорил:

– Я не бывал в Думне. Я не убивал в Думне людей. У меня есть брат Ковин, очень похожий на меня. Я знаю, что он руководил отрядом в Думне.

– А ты знаешь, что там произошло?

– Да, увы.

Теперь Элейн верила, что Оддин говорил искренне.

– Тогда почему твой брат еще на свободе?

Взгляд светлых глаз впился в ее лицо.

– Я могу убрать руку? – Оддин многозначительно взглянул на огонь правды.

Хворост быстро догорал, превращая ветки и ленту в пепел, который тут же разлетелся над равниной. Элейн серьезно кивнула.

Они продолжали сидеть на траве у догорающего костра. Солнце уже поднялось выше, но атмосфера свежего утра на морском побережье все еще ощущалась. Ветер трепал волосы путешественников, заставлял мягко шевелиться траву, шумел листвой редких кустов. Немногочисленные деревья здесь, как заметила Элейн, росли под уклоном. Привыкшие к шторму, даже в штиль они будто кланялись ветру.

– Насколько мне известно, – медленно заговорил Оддин, упираясь локтями в колени и утыкаясь подбородком в кулаки, – глава клана не подписал документ, что они подчинились Его Величеству. Отряд Ковина отправили навести порядок. Но, разумеется, ничто не оправдывает жестокости, с которой они обошлись с жителями.

– Папа подписал документ, – процедила Элейн, глядя вдаль.

Она чувствовала, что не может совладать с эмоциями. Они кипели в груди и пытались найти выход. Прикусив губу, Элейн боролась с подступающими слезами.

– Папа? – выдохнул Оддин. – Твой отец был главой клана Мун?

– Да, – кивнула она, – и он подписал документ.

Запустив руку в пшеничные волосы, ее собеседник рассеянно посмотрел вдаль. Несколько секунд он молчал. Затем выдавил:

– Вероятно, произошла какая-то ошибка…

– Да. Ошибка была в том, что он доверился… Он думал, что все в порядке и мы в безопасности…

Не в силах больше держать это в себе, Элейн доверила Оддину все, что помнила о той ночи. Рассказ получился сухим, если только нелестные эпитеты в адрес карнаби делали его эмоциональнее. Но под конец голос ее сорвался. Она не смогла закончить историю.

Внимательно слушавший исповедь, Оддин аккуратно сжал ее ладонь. Элейн непроизвольно одернула руку.

– Мне жаль. – Никакой огонь был не нужен, чтобы понять, что слова были произнесены искренне. – Ты пережила ужасные события. Но знай: не все карнаби такие кровожадные, как мой брат и его отряд.

Элейн чуть помолчала. Теперь Оддин действительно не казался настолько отталкивающим, как при первом знакомстве. И, возможно, именно этот карнаби был достойным человеком. Что могло означать лишь то, что она столкнулась со счастливым исключением.

Повисла долгая пауза.

– Как же так получилось, что два брата выросли такими разными? – спросила она.

– Никто не прилагал к этому никаких усилий. Все вышло естественным образом. Наша мать считает, что духи разделили между нами добродетели и пороки, случайно наградив меня только первыми, а Ковина только вторыми.

– Не слишком-то скромно с твоей стороны, верить в это. – Элейн покосилась на собеседника.

Тот усмехнулся.

– Если не нравится, вот объяснение отца: я вообще не должен был родиться. Оказался настолько слаб, что не сумел сам выбраться из утробы. – Судя по интонациям, это была цитата. – Появился на свет лишь благодаря талантливому, даже одаренному лекарю. Отец пытался сделать из меня настоящего воина, сильного и беспощадного, но коль природа не преуспела, то и он не смог. К счастью, отец уже умер, когда я решил посвятить свою жизнь служению, иначе проклял бы мой род до седьмого колена.

Элейн глядела на него с немым вопросом в глазах.

– Я – полицейский комиссар нашего города. Ловлю бандитов, ищу воров. Собственно, потому и приехал в Лимес: узнал, что один очень неприятный тип бежал в Кападонию. Шериф говорил мне, что нет смысла ехать за ним, ни один кападонец не поможет карнаби, но я счел, что правосудие выше предрассудков. – Оддин усмехнулся, но в его голосе было мало веселья.

Очевидно, во время путешествия он осознал, что был неправ. Элейн понимающе кивнула, а затем спросила:

– Ты общаешься с братом?

– Если только сталкивает случай. Он мормэр в Нортастере, а я служу в Альбе.

Они немного помолчали, задумчиво глядя на волнующееся море и набухшие белые облака на ясном синем небе. Затем Оддин спросил:

– Объясни-ка, зачем спасла меня от змеи, если все равно собиралась убить.

Она перевела на него удивленный взгляд.

– Тем камнем я пыталась убить не змею, – негромко ответила она.

Осознание правды отразилось на лице Оддина.

– Пыталась размозжить мне голову? – уточнил он мрачно. – Это было бы очень грубо с твоей стороны, ведь я вызвался бесплатно подбросить тебя до Мидленда.

– Убить тебя не так-то просто, если хочешь знать! – поделилась Элейн.

– Не могу разделить твою досаду, – покачал он головой.

Они посидели еще немного. Затем Элейн приняла лепешку, которую достал из мешочка ее спутник. Она не съела, а проглотила ее, запив доброй порцией воды.

Еще ей до головокружения захотелось спать. Заметив, как Элейн устало трет глаза, Оддин любезно предложил отдохнуть, пообещав беречь сон.

– Мы теперь не враги. Можешь мне доверять, – убедительно произнес он, глядя, как неуверенно Элейн опускается на траву.

Доверять карнаби она бы не стала, даже Оддину. Но отдых был жизненно необходим, ведь вскоре ей предстояло принять серьезное решение: искать ли теперь Ковина и попытаться отомстить? Или выпустить злобу из сердца и забыть обо всем?

* * *

Она шла по улице, залитой лучами утреннего солнца. На траве проступила роса, в воздухе нестерпимо пахло пробудившимися цветами и… кровью. Минуя сгоревший дотла дом Поппи, подружки, с которой они часто ходили смотреть, как стригут овец, Элейн оказалась во дворе суконщика. По правую руку она увидела свежеокрашенные полотна ткани, развешенные на веревке, а по левую – тело хозяина, рассеченное надвое чьей-то острой саблей. Мужчина, очевидно, пытался закрыть собой семилетнюю дочь. Элейн надеялась, что он умер первым и не увидел, как рядом упал его ребенок.

Девушка продолжала идти по невыносимо тихой деревне, ее взгляд выхватывал из утреннего тумана людей, убитых и брошенных. На дороге, во дворе, на крыльце собственного дома. Она знала их всех, со многими разговаривала только вчера. С теми двумя мальчишками прошлым утром набирала воду из колодца и пила из одной деревянной плошки. Они и теперь были у воды, ручей окрасился красным от их юной крови.

Элейн плакала. Беззвучно и бездумно, не осознавая до конца своего горя. Ей было больно, бесконечно больно, и нельзя было понять, что в этой смеси было от потери, что от страха, что от злости.

Подойти к собственному дому она долго не решалась. Но прежде чем навсегда покинуть Думну, она должна была в последний раз зайти в свою комнату, взять вещи, забрать что-то, оставив свое сердце навсегда в родной деревне рядом с родителями и братьями.