2

В 1944 году университету Н. и городу Ч. пришлось немало вынести – испытание огнем войны, гнет марионеточного правительства; и в самом городе, и в настроениях горожан многое изменилось. К тому времени, когда Лилли-младший получил письмо Иностранца, активные боевые действия затихли, но фальшивое временное правительство довело город до полного хаоса. Старика Лилли уже несколько лет как не было в живых. Положение Лилли-младшего в университете Н. необратимо пошатнулось: к марионеточному режиму он относился враждебно, авторитет его отца ослаб. Поначалу Лилли-младший представлял для временного правительства большую ценность. Во-первых, он, будучи известным человеком, мог оказаться весьма полезен; во-вторых, семья Жун в прошлом была не в чести у гоминьдановцев, на чем тоже можно было сыграть. Поэтому марионеточное правительство первым делом щедро одарило Лилли-младшего, на тот момент проректора, новой должностью, сделав его ректором университета. Им казалось, что так они смогут его купить. Лилли-младший публично разорвал приказ о назначении, отрезав:

Жуны скорее умрут, чем погубят страну!

Чем все закончилось, представить нетрудно – Лилли-младший завоевал сердца людей и потерял пост. Он давно уже хотел вернуться в Тунчжэнь, укрыться от ненавистных правительственных харь и развязавшейся в университете борьбы за власть; письмо Иностранца, несомненно, ускорило его сборы в дорогу. Снова и снова перечитывая про себя письмо, он сошел с парохода и за завесой дождя заметил управляющего усадьбой. Управляющий вышел к нему выразить свое почтение. Лилли-младший отрывисто спросил:

– Господин Иностранец здоров?

– Умер, – ответил управляющий, – давно умер.

У Лилли-младшего екнуло сердце.

– А что с ребенком? – спросил он.

– Каким ребенком, господин?

– С Червяком.

– Он там же, в грушевом саду.

В саду-то в саду, только мало кто знал, чем он там занимался: все держались от сада подальше, а он почти никогда его не покидал. Он словно стал призраком усадьбы – все знали о его присутствии, но мало кто его видел. Управляющий к тому же был практически уверен в том, что Червяк немой.

– Я еще не слышал от него ни одного внятного слова, – сказал управляющий. – Он почти всегда молчит, но если и скажет что – все равно ничего не разберешь.

Управляющий рассказывал: слуги шептались, что перед смертью Иностранец ходил кланяться хозяевам дома, просил, чтобы после его кончины они разрешили Червяку и дальше жить в грушевом саду, не выгоняли мальчишку на улицу. Говорили, что Иностранец оставил Червяку накопленное за несколько десятков лет состояние, и на него-то теперь Червяк, видимо, и жил, потому что от Жунов он не получал ни гроша.

На следующий день в полдень Лилли-младший пришел в грушевый сад. Дождь уже прекратился, но за несколько дней непогоды сад развезло, и ноги вязли в сырой податливой земле так глубоко, что пачкались голенища. Но чужих следов не было. С веток деревьев свисала пустая паутина: пауки спрятались от дождя под карниз, некоторые из них раскинули свои сети у двери. Если бы не вьющийся из трубы дымок и стук ножа по разделочной доске, Лилли-младший и не подумал бы, что здесь кто-то живет.

Червяк нареза́л батат. В кастрюле кипела вода, в воде, точно головастики, подпрыгивали редкие рисинки. Появление Лилли-младшего не удивило и не рассердило его – бросив на гостя взгляд, он продолжил заниматься своим делом, как будто вошел его… дед, минуту назад вышедший за порог? Или забрел пес. Рост его был ниже, чем представлялось старику, а голова оказалась не такой огромной, как твердили слухи, просто череп был несколько вытянут вверх – такой формы, как будто на голову натянули китайскую шапочку. Возможно, именно из-за удлиненной формы голова и не казалась большой. Словом, в его внешности Лилли-младший не нашел ничего необычного, куда сильнее бросались в глаза его выражение лица и манера держаться, равнодушные, невозмутимые, точно у пресытившегося жизнью юного старца. Комната была сквозная, с первого взгляда становилось ясно, что в ней живет лишь один человек. Весь его быт поражал убогостью: кастрюли, еда, само жилище, где единственными более или менее сносными вещами были шкафчики для лекарств, письменный стол и кресло тайши-и^[8], оставшиеся еще с тех времен, когда в хижине хранились целебные травы. На столе лежала раскрытой большая книга; от ее страниц веяло стариной. Лилли-младший закрыл ее, чтобы взглянуть на обложку: том оказался англоязычным изданием «Британской энциклопедии». Лилли-младший вернул книгу на место и недоуменно посмотрел на ребенка.

– Ты, что ли, читаешь? – спросил он.

Червяк кивнул.

– Что-нибудь понятно?

Червяк снова кивнул.

– Это тебя господин Иностранец языку обучил?

Опять кивок.

– Все молчишь, – проговорил Лилли-младший не без упрека. – Правда, что ли, немой? Если немой – кивни еще раз. Если нет – скажи что-нибудь.

Сомневаясь, что Червяк понимает по-китайски, Лилли-младший повторил то же самое на английском.

Червяк закинул кусочки батата в кипящую воду и ответил по-английски, что он не немой.

Лилли-младший спросил, говорит ли он по-китайски, Червяк, перейдя на китайский, ответил утвердительно.

– Китайский у тебя такой же чудной, как у меня английский, – засмеялся Лилли-младший, – тоже, поди, у господина Иностранца научился?

Червяк кивнул.

– Не надо кивать, – сказал Лилли-младший.

– Хорошо, – сказал Червяк.

– Сто лет уже не говорил по-английски, – сказал Лилли-младший. – Все забыл. Давай лучше по-китайски.

– Хорошо, – сказал Червяк по-китайски.

Лилли-младший подошел к столу, сел в кресло, закурил. Спросил:

– Тебе сколько лет?

– Двенадцать.

– Чему тебя еще господин Иностранец учил, кроме чтения?

– Больше ничему.

– А сны толковать он тебя не учил? Он ведь был знаменитым толкователем.

– Учил.

– И что ты, научился?

– Научился.

– Мне тут кое-что приснилось, растолкуешь?

– Не могу.

– Почему это?

– Я только себе толкую.

– Ладно, и что же ты видел во сне?

– Все видел.

– И я тоже тебе снился?

– Снились.

– Знаешь, кто я?

– Знаю.

– Кто?

– Из семьи Жун, восьмого поколения, год рождения 1883-й, порядок по старшинству в семье – двадцать первый, зовут Жун Сяолаем, также известен как Дунцянь, Цзэту, прозвище – Лилли-младший, сын Лилли-старшего, основателя университета Н. В 1906 году окончил математический факультет университета Н., в 1912 году уехал на учебу в Америку, в Массачусетском технологическом институте получил степень магистра, в 1926 году вернулся в университет Н. и стал преподавателем, в настоящее время проректор университета и профессор математики.

– Сколько ты всего про меня знаешь.

– Я знаю про всех Жунов.

– Господин Иностранец научил?

– Да.

– Чему еще он тебя учил?

– Больше ничему.

– Ты ходил в школу?

– Нет.

– А хотел бы?

– Не думал об этом.

В кастрюле снова закипела вода, горячий пар и запах еды заполнили комнатку. Старик встал, собираясь пройтись по саду. Решив, что гость уже уходит, ребенок окликнул его и сказал, что Иностранец просил кое-что ему передать. С этими словами мальчик подошел к кровати, вытащил из-под нее бумажный сверток и протянул его Лилли-младшему:

– Отец велел передать это вам, когда вы будете уходить.

– Отец? – Старик задумался. – Ты про господина Иностранца?

– Да.

– А что это? – Старик взял в руки сверток.

– Господин откроет и сразу поймет.

Вещь была обернута в несколько слоев пожелтевшей бумаги и оттого казалась большой, но когда Лилли-младший развернул бумагу, оказалось, что внутри маленькая статуэтка Гуаньинь^[9], которую можно было обхватить ладонью. Гуаньинь была из белого нефрита, с темно-зеленым сапфиром между бровями, похожим на третий глаз. От ладони по всему телу разлилась приятная прохлада – знак того, что нефрит был высшего сорта. Тонкость работы статуэтки, то, как она ложилась на ладонь – все говорило о ее долгой истории. Лилли-младший почти не сомневался, что перед ним драгоценность, за которую можно выручить немало денег. Размышляя, разглядывая ребенка, он наконец задумчиво проговорил:

– Я с господином Иностранцем никак не связан, с чего ему дарить мне такую дорогую вещь?

– Не знаю.

– За нее много денег дадут, оставь ее себе.

– Нет.

– Господин Иностранец любил тебя, ты был ему как родной. Пусть у тебя останется.

– Нет.

– Тебе она нужнее.

– Нет.

– Может, он боялся, что ты не сможешь выгодно ее продать, хотел, чтобы я помог?

– Нет.

Взгляд старика случайно упал на бумажную обертку. Он заметил, что бумага исписана цифрами, математическими вычислениями, как будто кто-то пытался получить некую сложную сумму. Развернув листы, он обнаружил, что они все в числах. Тема разговора сменилась сама собой:

– Господин Иностранец учил тебя арифметике?

– Не учил.

– А это чье?

– Мое.

– Что ты высчитывал?

– Сколько дней прожил отец…

3

Смертельная болезнь Иностранца началась с горла. Возможно, это было возмездием за его любовь к толкованию снов – он всю жизнь полагался на бойкий язык, а теперь глотка, приносившая другим дурные вести из потустороннего мира, мучила его самого. К тому времени, как Иностранец сел за свое предсмертное письмо к Лилли-младшему, он уже почти не разговаривал. Чувствуя приближение кончины, он принялся хлопотать о будущем Червяка. В те безмолвные дни Червяк каждое утро ставил у кровати Иностранца стакан с настоем из грушевых цветков, то крепкий, то слабый, в зависимости от времени года. Просыпаясь среди тонкого цветочного аромата, Иностранец глядел, как покачиваются, раскрываются в воде цветки груши, и на сердце у него воцарялся покой. Когда-то этот самодельный настой служил ему лекарством; он даже считал, что в нем-то и крылся секрет его долголетия. А ведь поначалу он стал собирать грушевые цветки просто от скуки – или, может, потому, что их ослепительная белизна, их нежность притягивали и волновали его. Он собирал их, сушил на чердаке и потом клал у изголовья кровати, на письменный стол, вдыхал их аромат, будто бы удерживая в своем доме цветущую весну.

Он лишился одного глаза, ходьба давалась ему с трудом, и он целые дни проводил сидя. Мало-помалу его настиг неизбежный недуг – стали мучать запоры, да так сильно, что порой и жить не хотелось. В тот год с приходом зимы ему снова стало невмоготу, и он прибег к привычному способу: с утра вливал в себя большую чашу ледяной воды, затем еще и еще раз, до тех пор, пока не скрутит живот. Но в этот раз все было иначе – прошло несколько дней, чаши опустошались одна за другой, а кишечник все никак не реагировал, в животе было тихо, как в стоячем водоеме. Иностранец страдал от боли и отчаяния. Однажды днем он нарвал лекарственных трав, вечером вернулся домой и в потемках выпил залпом заготовленную перед уходом чашу с холодной водой. Оттого, что пил быстро, он не сразу сообразил: у воды появился странный привкус, к тому же вместе с водой в его желудок попало что-то постороннее. Он насторожился, зажег масляную лампу и только тогда увидел, что в чаше плавают размокшие цветки груши. То ли их занесло в чашу сквозняком, то ли мышь напроказничала. Он не слышал, чтобы кто-то прежде глотал грушевые цветки, и так испугался последствий, что даже стал готовиться к смерти. Однако не успел он отварить лекарственные травы, как вдруг внизу живота смутно заныло и следом произошло наконец то, чего он так ждал – живот скрутило. Он понял, что избавление уже близко, и под непрерывное яростное бурление в кишечнике поспешил в уборную и вышел оттуда с чувством облегчения.