Оставив Китти у повозки, мужчины направились к бараку. Левая створка ворот висела на одной петле, правой не было вовсе. Окна длинного одноэтажного строения были неровно заколочены досками, и она видела, как в щелях замелькали лучи фонарей.

– Только представь, – Эдди водил пятном света по стенам, – в каких-то футах под нами шастали эти хвостатые «шахтеры» и дыханием плавили камни! – Он выпустил дым из ноздрей, сделавшись похожим на одного из людей-ящеров.

Наверху, в темноте стропил, потревоженные светом и голосами, зашевелились, зашуршали крыльями летучие мыши.

– Слушай, дружище, оставил бы ты Китти в покое, – Фред неожиданно направил фонарь в лицо Эдди.

Тот заслонился ладонью:

– Ты что, спятил?

– Бросишь и ее, как жену с малышом?

– Слушай, отстань! – Эдди шагнул в сторону.

– Нет, скажи! – снова подступил Фред.

– Да что неясно? Мэл житья не давала: надо то, надо се – все чертовы мозги сожрала! – он бросил недокуренную сигарету, со злостью вдавил каблуком в пол.

– Так ничего не изменится, – Фред заглянул ему в лицо. – Когда появляются дети, заботы всегда одни и те же.

– Вот что ты сейчас завел? Нашел время! – Эдди отмахнулся, направился в дальний угол, перешагивая через кучи мусора. – Чертовщина, до подвала еще ого-го! – он накинул фонарь на крюк.

– Просто Китти еще ребенок и верит тебе, – Фред шел за ним по пятам.

– Ш-ш! – Эдди поднял ладонь. – Чуйка шепчет, где-то здесь! Ну-ка, давай, разгребем этот хлам! – он с грохотом принялся раскидывать рухлядь, нагроможденную у стены.

Китти тем временем ходила взад-вперед вдоль повозки, с ожиданием и трепетом поглядывая на лучики света, проникавшие наружу.

«Эдди и Фредди – надежные друзья, – завела шепотом на мотив выдуманной песенки. – Эдди и Фредди, им отступать нельзя!»

Стишок, нашедшийся на ходу, помог успокоить разбежавшееся воображение. А Китти уже мерещились сложенные аккуратными пирамидками – да, отчего-то именно пирамидками, как конфеты в золотых обертках в кондитерской на Колледж-стрит, – драгоценные пластины. Не то чтобы она так сильно мечтала о богатстве, просто бояться нищеты вредно для будущей семьи. И еще, Эдди об этом пока не знает, но в приюте у нее остался брат. О нет, у Лаваньи она была одна, но родители Шаши тоже прибыли в Америку с берегов Индийского океана. Про себя Китти считала его родным, ведь всегда лучше, когда ты не один на свете. В приюте она не давала малыша в обиду и вела себя, как старшая сестра, да и сейчас навещала, угощая половинкой своего апельсина. Эх, скорей бы уже стать миссис Флинн по-настоящему – тогда Шаши будет с ней!

Китти залезла на повозку, растянулась на брезенте, глядя в звездное небо.

«Вот мы сейчас используем план инженера Шуфельта, – подумала она. – А если найдем сокровища, надо ли будет с ним делиться?»

Когда в голове возникали подобные вопросы, Китти чувствовала, что не сама их себе задает, а кто-то проверяет ее на непреходящие ценности. То, что такие ценности есть, она знала не только из воскресных проповедей – об этом пели таинственные струны у нее в глубине. Китти прислушивалась к ним не только из-за надежды, которую они вселяли своим нездешним звучанием, но и потому что они точно знали, правильно она поступает или нет. Если ненароком в сердце закрадывалась зависть или другие пришлые голоса, подбивавшие к сомнительному делу, это сразу становилось слышно – струны всегда были настроены так, что любая фальшь вылезала наружу и резала сердечный слух.

Каким-то неведомым чутьем Китти понимала, что надежные помощники принадлежат не только ей и ее сердцем не ограничиваются, а уходят на неимоверное расстояние. В такие моменты ей вспоминалась мамина сказка о Волшебной Ситаре, чьи струны намотаны на колки далеких путеводных звезд. Лаванья говорила, что именно эти звезды, спрятанные в самой глубине мира, ведут душу домой. И если та сохранила свое звучание среди людей, то дорогу обратно найти легко, ведь чистая душа и звезды – один звук. Да, все добрые и справедливые сердца всегда пели под ту самую Волшебную Ситару. «А с мистером Шуфельтом все же надо будет поделиться», – заключила Китти.

Она не сомневалась, что Эдди ее поддержит. А Фред, с его холодными бледно-голубыми глазами, пусть поступает так, как ему велит собственная совесть.

Глава четвертая
Краткая история палеотропа

Сицилия погрузилась на дно лазоревого океана атмосферы – частный бизнес-джет взял курс на Каринтию, к австрийской резиденции Атласов.

Из аэропорта Катании в Клагенфурт-ам-Вёртерзе младшего Атласа и его спасителя сопровождали Михаил, молчаливый великан из службы безопасности (от его признательного рукопожатия у Забавы еще ныла ладонь), и секретарь Полина. Русская по матери, девушка носила фамилию прованского отца – д’Оо. «С двумя “о”», – протянул, поясняя, мальчишка, и у него вышло: «О-го!» Именно такое впечатление изящная платиновая блондинка с агатовыми миндалевидными глазами на профессора и произвела. Отвыкший от женского общества, он даже смутился, но волны искреннего тепла, шедшие, как выразилась сама красавица, к le sauveur de notre garçon, прогнали неуютные вибрации.

За бортом потянулась мутная кисея облаков, и Архимед Иванович отвернулся от иллюминатора, ушел затылком в мягкий подголовник кресла.

События последних дней разворачивались стремительно, и сейчас, прослеживая свой путь, намотанный, подобно «магнитной ленте» палеотропа, на земную ось, он невольно возвращался в самое его начало. А именно к тому чуду, о котором обмолвился в машине и с которого начался его долгий путь к тайнам невидимого мира.

Каждое лето Забавы приезжали в поселок Комарово на берегу Финского залива, где у них была дача. Дом довоенной постройки стоял крыльцом к югу, а глухим тылом к северу. Восток и запад смотрели каждый в свое окно, и в ясную погоду луч солнца проходил насквозь.

В то незабываемое утро Архимед проснулся первым. В саду только запели птицы, в сумерках угла, у кроватки-вольера, тихо спали родители. Из-под приоткрытой двери в комнату струился теплый солнечный ручей – трепетные волны касались лба, и он различал их речь. Янтарные доски пола соединяли с ручьем свой блеск, и малыш зачарованно смотрел в живое текучее золото, как вдруг замер, будто громом пораженный: в дрожащем бело-оранжевом мареве, то исчезая, то проявляясь в смутных, клубящихся формах, маршировали крошечные человечки. Они шли один за другим, один меньше другого, и, двигая руками и ногами, казалось, шагали на месте. А может, ему с испуга показалось, что фигурки обозначают шаг и никуда не уходят. Но тотчас Архимеда осенило: видеть незнакомцев у него права нет, и это закон, который людям нарушать нельзя.

О, тогда еще слыхом не слыхали о синдроме внезапной детской смерти, когда здоровых младенцев находили в кроватках бездыханными, да такую ситуацию никто бы всерьез рассматривать и не стал. Но в тот миг все звезды, планеты и луны выстроились над теменем маленького человека в стройную иерархию, определяя ему место в самом низу, и даже оно еще не было заслужено. И кроха стоял, зажмурившись, до онемения сплетя пальчики с прутьями вольера, и молился. Кому и как это делал, он бы сейчас не вспомнил – то были пронзительные наития, посылаемые добрым миром. Когда же отважился разжать веки, солнечный ручей был пуст.

Потрясенный до глубины души, Архимед молчал неделю, но домашние не забили тревогу – он еще не умел говорить. То утро погребла под собой сель рутины, но полученный опыт открыл двери дальше – пониманием, что мир людей не единственный, и пустота, хоть и прозрачна для глаз, многослойна для ума. Восприятие ее как чудесного шкафа с бессчетными полочками и стало семенем, проросшим в известное изобретение.

Эксперименты со «шкафом» начались в родном Ленинграде, когда Забаве исполнилось пять. Он уже знал, что черный день – не белая ночь, и припрятывал излишки радости про запас. Взяв стульчик, ставил в укромном уголке и, взобравшись на сиденье, складывал их в воображаемую шкатулку. Та располагалась на «полочке» повыше, и когда настроение портилось (в саду, в отличие от дома, такое бывало) Архимед вставал на цыпочки и питался припасенным счастьем, не забывая говорить спасибо. Трюк работал безотказно: настроение улучшалось, и вера в невидимое крепла.

Со временем такое общение переросло в нечто большее. Было это уже в школе, когда Забаве начали нравиться девочки. И вышло так, что один объект интереса встал между ним и хулиганами из соседнего квартала. А поскольку плохие парни объединяются в кружок живее юных натуралистов, то «бить грека из ванны» отрядилась целая армия. И хотя сын моряка-балтийца трусом не был, численный перевес играл свою роль.

Как-то раз, загнанный негодяями в заброшенный дом, Архимед едва не поскользнулся на стеклянных шариках бус, раскатанных по полу, и встал в углу, готовясь к неминуемой расправе. На стенах висели пожелтевшие вырезки боксерской хроники, и он впервые пожалел, что пошел в музыкальную школу, а не на секцию бокса. Голоса преследователей звучали все ближе, и, как тогда, в Комарово, он страстно взмолился, зажмурился и совершенно ушел в себя.

Вернувшись со дна своего «я», подросток с удивлением обнаружил, что уже стемнело, а врагов и след простыл. Очевидно, пространство перестаралось, призвав на помощь еще и время. Но и это было не все, потому что с того дня хулиганы стали обходить его стороной, а по району поползли слухи о полтергейсте в заброшенном доме – якобы тот, подобно греческому Гераклу, одним выдохом сбивает с ног любого силача. Экзотическое слово «полтергейст» придавало истории особый колорит.

Предвкушая откровение, Архимед вернулся к недавнему убежищу и выяснил, что в свое время в комнате жил боксер, коммунист и чемпион Ленинградской области. Тренировался он постоянно, отрабатывая хуки, кроссы и апперкоты на груше в углу. А поскольку Забава уже знал, что у пространства есть память, и она накрепко привязана к месту, то все части ребуса встали на места. Удары боксера-коммуниста запечатлелись в ней навечно, а пламенная мольба пионера их вызвала и направила против врага.

Что это за память, объясняли все те же древние греки – еще Платон с Аристотелем говорили о вездесущем пятом элементе, эфирной стихии. Именно она, питая фантазию, позволяла видеть «шкаф» и «полочки». Но победитель школьных олимпиад решил пойти дальше и открыть физическое поле, древним грекам неизвестное.

Учась параллельно в двух школах – физико-математической и музыкальной, последнюю Архимед окончил первой. Выпускному вечеру предшествовал пожар в концертном зале, сгубивший сразу два рояля – новую советскую «Эстонию» и дореволюционный имперский «Мюльбах». Их обгоревшие остовы стали символом сожженного моста – по стопам земляка Сергея Рахманинова Забава не пошел, выбрав науку.

Но музыка, верно шествуя рядом, участвовала во всех опытах несостоявшегося пианиста, все громче заявляя, что сознание – не просто инструмент, а инструмент музыкальный, и звучание присуще не только фортепиано, но вообще всему, включая мысли и поступки. Наглядно, хоть и крайне обобщенно, об этом пел эфиротон, он же терменвокс, производивший мелодию от движений рук в воздухе. И если брать совсем широко, то любой процесс имел лейтмотив и аккомпанемент, и все вокруг было гармониями – уже воплотившимися в материальных формах или клубящимися до поры в эфирных нотах Вселенной.

Родная физика подтверждала: с разной частотой вибрировало и колебалось все в мире, и сильнее всех – сам Забава, отпугивавший подружек постоянными сомнениями и рефлексиями. Порой он терзался из-за какого-нибудь пустяка вроде сказанного не к месту слова, ни сном ни духом не ведая, что такие терзания – обычное состояние души, ответственной за талант, и чем многограннее личность, тем больше терзаний зацепит каждая из граней. Так после нескольких неудачных свиданий, добавивших девичий локон к собранию амулетов, его любимая физика стала просто – его любимой, и студент физмата с головой погрузился в исследования и опыты.