Назавтра он написал ей письмо: «Ты, видимо, желаешь объяснения…» К тому времени, должно быть, он уже знал, что объяснения Элизабет не интересуют; наверняка понимал, что объяснять тут нечего. Ему настоятельно захотелось ей написать, и он поддался своему порыву, не сознавая, что происходит порыв этот из не рассказанного ей, – и он жалел, что не рассказал этого: он женат на Мод. В своем письме о Мод он по-прежнему не заикнулся. Убеждал себя, что такой женщине, как Элизабет, это будет безразлично.

Элизабет о Мод узнала без помощи Аллана. Когда он увидел ее в следующий раз, она изменилась. Стала больше интересоваться им, а меньше – «ими». Приняла свою роль любовницы женатого мужчины.

Встретились они под вечер через два дня после знакомства. Когда Аллан признал существование Мод, Элизабет вынудила его поговорить о ней. И вновь Аллан поймал себя на том, что озадачен. Он корил себя: зря сразу не признался, что женат. На первой их встрече он сразу же подавил в себе позыв – что́ ему было сказать: «Я здесь из-за вас – и я счастливо женат»? За ужином он боялся выказать свое желание. Чувствовал, что предупреждать Элизабет о Мод будет так же очевидно, как сразу снимать брюки; а потом стало уже слишком поздно.

За двадцать шесть лет брака Аллана иногда тянуло к другим женщинам. Никогда прежде не любил он двух женщин одновременно. Теперь он считал необходимым держать их порознь. Стоило подумать о том, чтобы рассказать Элизабет о Мод, или о том, чтобы рассказать Мод об Элизабет, – и он уже начинал бояться, что потеряет одну из них, а то и обеих. Даже в сокровенных мыслях своих, делая вид, будто у него две не связанные между собой жизни, он себя чувствовал как-то безопаснее. (Его неожиданно обеспокоил тот портрет, который купила Мод: живописную «Элизабет», выбранную и оплаченную его женой, предстояло повесить на стене у них в доме. Хотя Аллан зарабатывал, как говорится, «реальные деньги», он всегда уважительно считал средства Мод, благородно самовосполняющиеся, гарантом их положения. Мод он любил не за деньги; вместе с тем не знал ее без них.)

Он боролся с этой своей новой страстью. Множества любезностей Элизабет на их второй встрече понять он не мог. Она показалась ему чрезмерно услужливой – жаждала подробностей о Мод, хлопотала из-за подарка («Мой любимый полудрагоценный самоцвет!»), соглашалась встретиться с ним, когда б он ни освободился. Покорность ее намекала – нелогично и неизбежно, – что он для нее уже не имеет никакого значения. Если б имел, она была б капризнее. Неужели это вызвано его умолчанием о Мод? Должно быть, он разочаровал ее и в чем-то другом. Когда он ее об этом спросил, она поклялась, что нет.

До конца той недели они встречались несколько раз. К изумлению Аллана, Мод им это облегчала. Его жена-домоседка пристрастилась каждый день ходить на вечеринки. Едва он точно узнавал о планах Мод, как уведомлял Элизабет, а вслед за этим ехал к ней в гостиницу.

Половые каникулы, начатые с легкого флирта, могут превратиться в изматывающие упражнения по самопознанию или недомолвкам. Аллан влюбился и едва это сознавал – и неистово тщился держать в руках то, что отказывался признавать. Элизабет старалась изо всех сил. Растроганная его смятеньем, она жалела, что он себе так мало нравится, а своей симпатии к нему позволяла выразиться открыто и вдумчиво. Ее сострадание лишь отодвигало ее за пределы его досягаемости. Аллан чувствовал, что она превращает его в глупца. Он упустил свой сценарий.

Он-то надеялся, что Элизабет до беспамятства влюбится в него. Тем восстановилась бы его ценность. А после он бы мог предвкушать боль выпускания ее из рук.

Аллан утешал себя их наслажденьем – ее, его – и прибегал к нему со всевозраставшей яростью. Под загаром своим он бледнел. Элизабет начала посматривать на него с материнской заботой.

Прошла неделя. После их пятой встречи он приуныл крепче обычного. К Элизабет отправился в примечательно хорошем настроении. Ублажил себя сочинением несдержанного письма с благодарностями человеку, который ему помог. Заверил себя умиротворяющими деяниями – переоделся в полосатую розовато-лиловую рубашку, которой она восхищалась, сходил к цирюльнику, за обедом пил только воду.

Он надеялся, что, когда войдет к ней в номер, она падет ему в объятия. А вместо этого она одарила его быстрейшим поцелуем и взглядом – не недобрым, подразумевающим, что мужчины никогда не выглядят нелепее, чем сразу после парикмахерской. Усадила его на кушетку смотреть телевизор: шестой в «Белмонте»^[5]. От заезда она не отрывалась, будто ребенок в цирке, с тем самым взглядом, какой у нее в глазах томился разжечь сам Аллан. На финише завизжала.

– Видишь ли, – пояснила она, – он друг.

– Владелец?

– Конь. – Звали его Капитальный кто-то. – Страсть как хочется джина с тоником.

Некоторое время они пили, пока Элизабет наконец его не обняла. Они разделись, один предмет за другим, лаская друг дружку; наконец Аллан воткнулся в нее, словно кулак. Она вновь завизжала, засмеялась, борясь с ним, как счастливая десятилетка, сцепившаяся с соседкой по комнате. Драла его за волосы и звала Капитальным кем-то. Ничего не делала она, чтобы скрыть свое счастье. Аллан наблюдал за тем, как сам поддается, – и поддался. Вновь она оказалась для него чересчур хороша. Больше чем хороша: самое оно. Уловкой и уменьем не удалось бы добиться от нее большего. Ей было нечего терять. Он лежал под нею, ощущая себя разоренным.

Она понежила его и поцеловала в рот. Он отвернул голову.

– Ты не знаешь, каково мне сейчас.

– Наверное, нет. Мне слишком уж весело.

– На самом деле тебе все равно, кто я…

– Так-так. Сегодня воскресенье, ты, должно быть…

– Ты меня даже по имени никогда не называешь. – От слов ему было стыдно. Сквозь тело сочилась нервная усталость. Элизабет озадаченно взглянула на него сверху вниз. Она снова ощутила что-то материнское – на шаг дальше от страсти, как он бы мог заметить, останься бодрствовать.

Назавтра они решили устроить себе выходной. Аллан сослался на дела; Элизабет приняла его отговорку, внутренне улыбнувшись. Ему сказала, что в десять поедет кататься на лошади. Он ее сможет найти потом, если пожелает. На прощанье обняла его.

– До свиданья, Аллан, – милый Аллан.

Аллан не лгал. Завтра утром ему было назначено с человеком, занимавшимся лошадьми. Им предстояло завершить хитрую сделку – Аллан надеялся, что с этим и задержится; но домой ехал еще до полудня. Приближаясь к своей подъездной дорожке, он остановился, завидя на лужайке лошадь, привязанную к березе и щиплющую траву. Машину оставил на дороге и обогнул участок к задней двери в собственный дом.

Там тихонько пробрался в кладовую. Из передних комнат доносились знакомые голоса: Мод и Элизабет. Аллан снял ботинки и на цыпочках прокрался по задней лестнице к себе в спальню, откуда голосов не было слышно. Подумал: лучше бы мне с этим покончить. Снял трубку, чтобы позвонить в город. Сквозь зуммер готовности он слышал Мод, голос ее был далек, затем резко стих. Кто-то снял отводную трубку внизу.

Он не услышал щелчка: трубку не положили на рычаг. Набирая свой номер, Аллан произнес в микрофон:

– Я тебя люблю. – На его вызов ответили быстро.

Зная, что Элизабет слушает, он, излагая свое дело, ощутил в себе тошнотворную нужду в ней. Ему хотелось стошнить ей в подол – и чтоб его за это простили. Сказав себе: повесь трубку, спустись, поговори с нею, есть там Мод или нет ее, – он все равно продолжал давать наставления.

Свои слова он тщательно повторил, чтоб Элизабет смогла их запомнить. Он договаривался о таком, что выдаст его как человека бессовестного, даже преступника. Ему хотелось, чтобы Элизабет понимала: она его совсем не знает, он больше того мужчины, кого она считала своим знакомым. Она забракует его насовсем, однако с некоторым изумленьем, определенным уважением.

Аллан прокрался вниз. Женские голоса звучали громче. Из вестибюля он прислушался.

– …вы все еще желаете этого рохлю?

– Это уж мне решать!

– Либо он, либо портрет. И то и другое не выйдет!

За каждым неистовым провозглашеньем следовало молчание, как будто мифические персонажи подымают повыше валуны, которые станут швырять друг в друга.

– Вы омерзительны!

– Но это мой портрет, разве нет?

– Портрет вас – едва ли он ваш!

– Хватит чушь нести, миссис Минивер^[6]. Мне нужно хоть что-то, чтобы неделя у меня не прошла впустую.

Аллан пристально поглядел через просторный вестибюль в сторону передней гостиной. Сделал шаг вперед, затем отвернулся, осознав, как по-дурацки будет смотреться без ботинок. От слов Элизабет ему захотелось ее выпотрошить – и в то же время заплакать. Сквозь дверь в библиотеку он видел у стены портрет, все еще без рамы. Вспомнил, до чего легкой для своего размера казалась картина. Прихватив ее из библиотеки, он вынес холст через заднюю дверь.

В тот день Аллан привез картину в город и поставил, обернутую в простыню, в глубине своей командировочной квартиры. Уезжая из дома, он собирался картину сжечь; а теперь не был уверен, что́ с ней делать. И с собой что делать, тоже не знал. Не мог себе даже представить, что поговорит с Мод. Наутро, однако, он заново растревожился за свою жену – или, по крайней мере, за ее мнение о нем.

Сделка Аллана, заключенная накануне, требовала, чтобы он нашел дополнительный источник страхования скаковой лошади. Конь этот, умелый мерин-ветеран, охромел после своего последнего заезда. Поскольку об этом знал лишь один конюх, хозяин намеревался подвергнуть коня жесткой разминке, при которой животное наверняка сломается. Это послужит предлогом для того, чтоб его уничтожить. Владелец намеревался собрать все страховые выплаты, какие только мог. Ему сказали, что помочь в этом может Аллан.

Как партнер в уважаемой фирме страховых маклеров, занимавшейся преимущественно крупными предприятиями, страховать одну-единственную лошадь Аллан никак не мог. Еще менее вероятным могло бы показаться, что он согласится выручать провинциального клиента-жулика. Однако Аллан уже впутывался в жульничества и покрупнее этого. Много лет он время от времени надувал страховые компании, которые обычно сам же и представлял очень славно.

Ему бы трудно было дать разумное объяснение такой своей негласной деятельности. Все началось в конце лета 1938 года, когда ураган, трепавший весь северо-восток Соединенных Штатов, пронесся по незавершенной, недофинансированной стройплощадке в Род-Айленде. На Аллана вышли застройщики и их подрядчики со скромной мольбой спасти их от неминуемого банкротства. Ему предложили устроить так, чтобы им покрыли ущерб, который они бы понесли, будь стройка завершена, как было б, выполняйся график строительства. Аллан осознавал, что доказать необоснованность их требований будет трудно даже лучшему инспектору – с учетом разрушений, причиненных ураганом в этой части штата. Он поймал себя на том, что его едва ли соблазняет десятипроцентная комиссия, зато ощутимо прельщает само возмутительное правонарушение: никто из его знакомых или сослуживцев и не осмелился бы даже помыслить о том, чтобы пойти на такой риск. Аллан принял предложение, оно сошло ему с рук, и он сделался – как тот, кто дерзновенно пробует выпить за завтраком коктейль и вскоре обнаруживает, что стал хроническим утренним пьяницей, – привержен профессиональному обману.

Теперь Аллана просили убедить маленькую страховую компанию предложить льготные условия владельцу обреченной скаковой лошади. Именно поэтому он и звонил в город. По телефону ясно дал понять, что о его собственных комиссионных уже позаботились.