По все еще липким половицам, к лестнице, изгибающейся вверх. На полпути он слышит голоса. Еще один коридор, краска клейкая под рукой. Еще одна лестница. Голоса становятся громче. Когда он добегает до двери в задней части Просцениума, голоса звучат очень громко.

Нагнувшись, он прижимается глазом к дверной щели. Ступни оттаяли, обрели чувствительность, и он бы заплакал от боли, если бы сначала до крови не прикусил щеку.

С этой точки видны силуэты, кто-то шевелится, тень руки, поднятой к лицу, головы, которые то сближаются, то расходятся. Выше, приподнятая на сцене, освещенная тремя керосиновыми лампами, сидит Ханна.

Она крошечная, съежившаяся, такая далекая от него. Одна-одинешенька. Руки сложены на коленях, смотрит в пол и кивает. Кто-то из мужчин говорит: …я в том смысле, Ханна, детка, что мы все любим тебя и хотим, чтобы тебе стало лучше, но, понимаешь, это такая фигня, ты как будто бы оттягиваешь у нас энергию, а нам тут до хренища еще работы, чтобы успеть до того, как вернется Хэнди с компанией, и потом, нам ведь и для посевной тоже нужна энергия, ты сечешь?

Ханна кивает, кивает и кивает.

Теперь кто-то другой говорит спокойным холодным голосом:…Махаяна, большая лодка, это забота обо всех, но ты следуешь чистой Хинаяне, а это маленькая лодка, забота только о себе… Ханна кивает.

И еще кто-то, женщина, говорит: Послушай… когда у тебя все хорошо, нет никого лучше, чем ты… Осенью с тобой случилось это несчастье… ужасно потерять ребенка… но ведь это все позади?

И Ханна стискивает руками юбку, лицо ее искажается, а потом разглаживается, и она все так же кивает.

Теперь голос знакомый, голос Титуса. Он гремит: …спятили вы все, что ли, это все равно, что взять кого-то, у кого сломана нога, и прыгать по ней, по этой ноге гребаной… мы тут не для того, чтобы под кого-то подлаживаться… и я знаю, о чем говорю, Ханна, я был там, где ты сейчас, мне было так погано, такая была тоска, хоть повесься, так что я знаю, каково это, и плюнь ты на этих гребаных лицемеров…

Общий шум, Титуса перекрикивают. Ханна смотрит в зал, находит лицо, на котором можно сосредоточиться, пристально туда смотрит. В этот момент она присутствует здесь вся, целиком. Его мама, такая тоненькая, такая далекая.

Не в силах устоять, Крох распрямляется рывком, вскакивает и бежит к сцене. Бесконечно долго бежит. Мимо тех, кто сидит на лавках, мимо тех, кто устроился на полу, к лесенке, а потом по ней, вверх. Из тени в неглубокую лужицу керосинового света, в центре которой одна Ханна. Он взбирается к матери на колени, обхватывает ее голову руками. Он спиной чувствует на себе тяжелые взгляды тех, кто в зале. Длительное мгновение не случается ничего, тишина.

Краткий миг влажного тепла на его животе, прижатое к нему лицо матери.

Краткий миг ее губ, приникших к нему, поцелуя через рубашку.

Тут Эйб вскакивает на сцену и забирает Кроха у матери, и вот уже Крох плывет по проходу в стальных руках Эйба. Эйб что-то шепчет ему горячо на ухо; Крох бьется и извивается, он хочет назад, к Ханне. Борется он молча, отчаянно, и только когда они, спустившись изогнутой лестницей с третьего этажа, выходят в ночь, он наконец слышит, что Эйб ему говорит: Я знаю, малыш, я знаю, тебе очень больно, я знаю, что ты держишь это в себе… Эйб бережно прижимает его к себе. Крох цепляется за отца. Отец – это тепло и то незыблемое, что есть у него в этом шатком, вертящемся мире, сила притяжения, которая его держит. Он жмется к Эйбу и отталкивает его, чтобы вырваться, чтобы вернуться к Ханне, хватается, отпихивает, обнимает. Эйб говорит: …не обязательно выпускать это наружу… На полпути к дому, когда Эйб рысит уже по твердой земле, внутренний крик Кроха вскипает, булькает и выплескивается кислым потоком рвоты.

* * *

Ночью он слышит: Сейчас или никогда, детка. Я оставил “жука” снаружи, ключи в замке зажигания.

Тишина такая долгая, что Крох почти что заснул. Затем, шепотом: Нет.

Тогда ты должна постараться. Хотя бы начать стараться. Ты должна. Ты должна.

Голос его отца хриплый, дрожащий, и от этого у Кроха все хрипит и дрожит внутри.

Очень долгое молчание. Крох почти что совсем заснул, но тут послышалось тихое-тихое: Я постараюсь.

* * *

Просыпается он с ощущением, что его что-то гложет. Он дышит в лад с Ханной, а потом Эйб встает, кормит их и отводит Кроха в Розовый Дударь. Прежде чем уйти, Эйб опускается перед ним на колени, отводит его челку от глаз и произносит: Когда захочешь, поговори со мной, ладно?

Весь день напролет Кроха гложет и гложет. Безымянное зло толкает его куда-то, от этого ноют плечи. Хочется вспороть все подушки и разбросать все гамаки по Двору.

Одного молчания мало. Нужно еще Задание. И если в ближайшее же время не отправиться на поиски того, что спасет Ханну, он боится того, что натворит.

Лисонька пытается мягко поговорить с ним, но он убегает. Детское стадо сегодня не шумит. Доротка, оторвавшись от посадки семян в солярии, повела малышей в лес, чтобы рассказать им о деревьях. Топая, он тащится позади всех. Он должен это сделать. Но что? Страстное стремление извивается в нем и трепещет.

Детское стадо лугом направляется в лес. Крох отстает сначала на пять шагов, потом на десять.

Земля здесь уже подсохла, образовав ямы и выбоины. Берега бархатные от краснотала; ивы с другим названием усыпаны золотыми бутонами. Лисонька и Мария самых маленьких в колясках увозят назад в Розовый Дударь. Джинси, Маффин и Фиона скатываются по поросшему нежной травой склону. Мальчики, колотившие палками по всему подряд, стихают, чтобы послушать Доротку. Смотрите, уговаривает она, это ильм из семейства вязовых. Ильм или вяз. У него простые чередующиеся листья, которые только-только раскрылись, смотрите! Он родом из Азии. Размножается семенами-крылатками, давайте посмотрим, ага, ага, вот одно семечко сохранилось с прошлого года.

Она поднимает семечко, отпускает его, и оно летит, вертясь, как пропеллер.

Доротка сияет. И дети сияют. Весна, говорит она, это как письмо от любимого человека.

Доротка обнимает ствол, и один за другим дети тоже обнимают деревья. Они уходят глубже в тень. Разбитое сердце! Бикукулла! – выкликает Доротка. Смотрите-ка, это епископские шапки, мителла. А это калина.

В сером небе возникает разрыв, в который просачивается солнце, луч падает на землю, подсвечивает свежие почки. Вот оно, понимает Крох с биением сердца в горле – там, где раньше жили его слова. Отсюда он уйдет на Задание. Крох прячется за гнилым бревном, где на подстилке из мха растет папоротник. Он смотрит, как остальные уходят. Скоро их не слышно совсем.

Под бревном прохладное местечко, там снег. Из-под снега пробилась дикая земляника с малюсенькими ягодками, которые он съедает, и яркий сладкий сок пачкает ему руки. Это хорошо, это знак, что следует идти дальше, чтобы найти то, что нужно найти.

Он сходит с тропинки и углубляется в лес. Он один, и все вокруг острое, полное голодной жизни. Два бурундука гоняются друг за другом по веткам, один соскакивает на землю, подпрыгивает и снова бежит. Заросли хватаются за одежду и нехотя отпускают. Где-то поет ручей: Крох сворачивает и чуть не сваливается в него. Ложится на живот, свешивается и гладкой подобранной им палкой почти что дотягивается до воды. Голова его – темное пятно на белом небе, обрамленном черными отражениями деревьев; в одежде полно репьев. Что лицо исцарапано, он осознает, только увидев, как капля крови падает, всасывается в воду и растворяется, как дымок.

Вот сейчас, думает он. Может быть, из воды. Хорошо бы золотой лебедь или водяная нимфа, но сойдет и тролль, уродец ростом с Кроха, горный дух. Он ждет. Но нет, никто не выскакивает.

Чуть погодя он идет дальше. Он устал, у него ноют кости. Похолодало, и небо над зеленеющими ветвями набралось синевы. Из ниоткуда белыми глазищами фарфоровой куклы пялится на него ядовитый воронец. Через пролом в стволе дерева он видит полную раннюю луну, она напоминает пирог. Но, вглядевшись внимательней, различает там отпечаток лица. Почему никто не сказал ему, что человек на луне в тревоге кричит?

Крох такой маленький. А лес такой черный, большой.

Когда он находит прогалину между деревьев, полянку, ног он уже не чует – онемели. В воздухе там безветрие и духота. Из выжженной снегом травы торчат камни, и Крох вспоминает про зубы Астрид, какие они желтые и натыканы как попало.

Он садится, чтобы собраться с мыслями, и обнаруживает, что пальцы его обводят слова, вырезанные на камнях. “Минерва”, вырезано на одном, “Чье Имя Читается В Небесах”.

“1857 год”, вырезано на другом.

А на крохотном, как молочный зуб, вырезано только “Вздохнул разок – и исчез”.

* * *

Он не знает, долго ли там сидит. Деревья перешептываются между собой. Камень под ним совсем остыл, сгущаются сумерки. И кажется, будто чья-то рука, схвативши натянутую ткань посередке, стянула ее и приподняла.

* * *

Краем глаза он видит: движется что-то белое. Десять вдохов, не шевелясь, он косится на это, а потом поворачивает голову, рассмотреть. Наверное, один из камней уползает в темноту, думает он, но нет, это не камень.

Это животное, островерхое, белое и высокое, с бахромой. Грациозное, как белый олень, но не олень.

Оно смотрит на Кроха желтым глазом и принюхивается. Сбоку от него тени сгущаются. Рисунок их течет вертикально и становится тканью. Крох, съежившийся, тихий и неподвижный, поднимает глаза вверх по платью, чтобы найти лицо. На него смотрит женщина, очень старая.

Это ведьма – та, встретить которую он мечтал. Но она не уродлива: у нее мягкие белые волосы с черной прядью, а на щеках – розы. Вокруг рта много глубоких морщин, зато сами губы как бархатные. Она так на него смотрит, что он чувствует себя наколотым на булавку.

Они разглядывают друг друга, женщина и Крох.

Вот она, сердцевина Задания, то, что он стремился найти, поворотная точка. Он ждет, что она заговорит или даст ему мешок золота, даст приворот или противоядие, пузырек, яблоко, желудь, который надо расколоть и высыпать что там внутри, даст шелковое платье, подкову, перо, слово. Она скажет, она даст, она поможет ему. Он ощущает свою малость в этом огромном сумрачном мире, но знает, что сделает то, о чем она его попросит. Даже если придется вечно жить с ней в каменной башне в лесу и никогда больше не видеть Аркадию, он все равно сделает это.

Он думает о Ханне, как она лежит кучкой в постели. Он просит: Пожалуйста!

Хочется закричать, но страшно, что сработает старое проклятие, которое обрушится на Ханну, если его губы расколются и высыплется его тоска.

Он ждет, но женщина отступает назад и снова становится лесом. Затем и белое существо поднимает свою тоненькую переднюю ногу и, пыхнув из ноздрей паром, уносится прочь. Звуки все затихают. Он сидит в синих сумерках, один. Его руки пусты, как прежде.

Понемногу сердце начинает биться ровней, он решает, что готов отправиться в путь. Джинсы мокрые на заду и в паху. Лес подавляет так мощно, что едва получается дышать. И плакать не получается, не до того.