Евгений Семенов: Пепел

Как же тихо. Здесь всегда тихо.

Если бы не редкие потрескивания стволов деревьев, раскачиваемых осенним ветром, то вообще можно было сойти с ума от тишины.

Изба, когда-то добротная, приходит в упадок. Крыша в нескольких местах подтекает, и часть окон давно заколочена досками. Приводить ее в порядок уже никто не будет. Какой смысл? Еще год другой и отпадет в нем необходимость. Уже повалена и вывезена большая часть участка выделенного под заготовку леса.

Мне, как сторожу лесозаготовительной техники не известно точно как долго еще продлятся работы. Вальщикам тоже эта информация не известна. Да и зачем им она? Нормо – день. Это их интересует. А мне и подавно все одно, что тут ночи коротать, что в другом месте тайги.

Хотя в этом месте есть интерес и у меня. Покинутая деревня. Электричество давно отсутствует. Года с 80-го. Когда жителей переселили. Разъехались кто куда. Дом один остался пригодный для жилья, в нем и оборудована времянка, чтобы одежду просушить, да на обед зимой от мороза спрятаться, ну и мне ночи коротать. У остальных изб, то крыша провалилась от времени, а то и стены разъехались. Мертвые дома. Дом умирает, как только из него люди съезжают. Вокруг таких мертвецов пара десятков. Ну а мне чем тут помимо работы заниматься? По руинам полазить. То письма старые нахожу, то монеты, то фотографии. Письма эти читать, словно в чужую жизнь подсматривать. Нет людей давно, но с письмами что-то от них в этих домах осталось. Память? Или душа возвращается?

Я днем деревню осматриваю. Днем технику охранять нет необходимости. Она в работе. Вальщики утром на вахтовой «шишиге» приехали, день отработали, норму выполнили, вечером домой. А я тут. Меня дома не ждут. Давно не ждут. Некому ждать. Детьми не обзавелся, родителей похоронил, а жена… Стерва. Не сошлись характерами. А может и я сам виноват? Сейчас рассуждать ни к чему.

Я дни недели не считаю. Какой смысл? Так, если только знать, когда рабочие приезжают, а когда нет. В новогодние праздники тут тоскливо. До пяти дней бываю один. Тут уж без водки никак. Тогда я и сутки проспать могу. Что врать? Бывали случаи.

Сегодня воскресенье. Последний выходной подходит к концу. Завтра вокруг снова будет шум тракторов, визг бензопил. Завтра. А пока таинственная тишина ночи.

Иногда негромко застонет дверь он ветра, что временами пробивается через голые ветки до самых корней деревьев, стелется по земле, в надежде вынести ее со старых разбитых петель. Застонет дверь, словно в темноте заплачет обиженный ребенок. Ночью в лесу фантазировать не нужно. Привидеться после этих звуков всякое может.

Свечу не зажигаю. Через вывалившиеся кирпичи вокруг железной дверцы неяркий свет огня освещает комнату. Я уже привык к темноте. Кажется, что и полной тьме могу видеть. Другой человек с непривычки, сразу бы ничего бы не рассмотрел.

Пляшущие на стенах отблески пламени создают черные мечущиеся тени.

Или скрывают их?

Я не уверен, что в тенях никто не прячется. Слишком замысловатым кажется танец темноты на старых обвисших обоях.

Тихие шаги. Где-то за окном. Они не крадутся. Движение уверенное. Жду скрипа дверных петель, но знаю, что его не будет. Теням дверь без надобности.

Третья ночь, как я их слышу. Первый раз думал сон. Водка меня неплохо в безсознанье уводит. Ее мне вальщики привозят. А на что мне еще деньги тратить? Вот и посчитал, что приснилось. Даже, каюсь, несколько порадовался. Какие у меня развлечения? Рыбу половить в озерце рядом, да по останкам домов пошарить, в надежде клад отыскать. Телевизора тут нет, а если бы и был? Опять же электричество с 80-х годом отсутствует. Новости я года три назад последний раз смотрел, а с вахты своей пятый месяц не выбираюсь. Так что сон, настолько реалистичный, мне показался забавным.

Тени на стене сначала в отблесках огня прятались. Неуверенно притаились. Знали ведь, что я их уже заприметил. Поэтому недолго скрывались. Осмелели видимо, и приближаться стали. Отделились от стены людские фигуры. Темные. Голые. На силуэтах рассмотреть, что без одежды они, без проблем получилось. Две старухи и девица. А я девиц голых лет десять не видел. Постояли, постояли, да и растворились с рассветом. Только не сон это оказался. Это только вчера ночью понятно стало.

Я уже крепче спал. Водка закончилась, и с ней беспокойный пьяный сон. В это время года здесь я рано спать ложусь. В семь вечера в лесу уже темно. Так, что время я не считаю. Как стемнело и до самого рассвета. Пока не услышу в лесу шум двигателя вахтовки. «Шишигу» издалека слышно. Если ветра нет, то километра за четыре. Завывает по раскисшей лесной дороге, словно лосиха раненая.

Прошлой ночью проснулся я от прикосновения к глазам. Легкое касание. Будто паук, откуда-то из-под потолка паутину обронил. Или комар запоздалый на веко присел. Я рукой потянулся, согнать тварь кусачую, а спросонья понимаю, что не время для комаров уже. Ноябрь как-никак. Скоро мухи белые полетят, а не комары. Легкое ощущение тревоги на секунду ворвалось в сознание и тут же покинуло его.

Рука моя прикоснулась к чему-то мягкому. Настолько, что шерстка паучья щетиной покажется. Словно над костром затухающим ладонью провел и жаром руку объяло. Я глаза толи от страха, толи от удивления раскрыл. Тьма отпрянула и в метре от меня замерла. Руку жжет. А я глаз не могу отвести. Девица лет двадцати. Грудь высокая, бедра крепкие. Все как во сне вчерашнем. Черная. Только отблески огня на округлостях плеч, ягодиц играют, освещая контуры. Волосы чернущие, будто уголь, блестят и лицо скрывают. Но из-под волос она за мной наблюдает.

Меня дрожь бить начинает. Вижу, как руки в темноте трясутся. Холодно в комнате, словно дверь в дом нараспашку. Девица смотрит. Молча смотрит. Ни слова не произносит. Я и спросить хочу, кто она, и страх оковывает, не дает этого сделать. Так долго сидел. Уже дрова в печке прогорели, и комната во мрак погрузилась. От девицы только контур виден, слабым светом угольев окаймленный.

Она с места не сходила, только голову наклоняла, рассматривала меня, словно прислушивалась. За стенами еще шаги послышались. Руку она ко мне протянула, то ли прощаясь, то ли другое что этот взмах означал, и растворилась.

Заснул я. Не сразу. После такого сразу не уснешь. Ворочался долго, спрашивал себя, приснилось мне или наяву ко мне приходило. Что или кто это? Знать не знаю. Сон меня только к утру сморил.

Я поверить попытаюсь, что приснилось это мне, да ожег на руке убеждает в обратном. С внешней стороны кисти, где кожа помягче, ее как раскаленным ножом сняло. Сильный ожог, такой от огня не получить. Если уголь раскаченный прижать. Подсохла рана местами, местами кровицей прозрачной покрылась. Сгибать больно до жути. Я мох примотал зеленый и мокрый, чтобы размягчить и обезвредить рану. Много легче не стало, но терпеть можно.

Сегодня не сплю. Ожидаю.

Дождался видимо.

Сквозь ночные звуки осеннего леса расслышал шаги за стеной. За окном тьма кромешная. Небо черное. Ни единой звезды. Печь заранее поярче растопил и дверцу закрывать не стал. В дополнение свечей несколько зажег, и по разным местам комнаты расставил.

Шаги уже не с улицы раздаются. Тут они. Прямо в комнате. Только не вижу никого. Вокруг поменялось что-то. Чувствую, присутствие в комнате помимо меня. Тело страх с головы до кончиков пальцев объял. Холодно, губ не чувствую, подрагивать непроизвольно начинаю.

Свеча дальняя, что в самом углу на тумбе перекошенной стоит, колыхнулась и погасла. Пламя встрепенулось, словно задули ее. А угол этот сразу во тьму погрузился. Там значит таятся. Чего только? Я ж видел их. Вторая свеча, что ближе, на столе, упала ни с того ни с сего, вместе со стаканом, в котором находилась. Воск расплавленный стек и затушил пламя. Бежать хочется, а некуда. В темноте дорогу не найду. Я пошелохнуться боюсь. Была днем мысль на тракторе-колеснике уехать, и не возвращаться, так убедил себя, что все приснилось. Идиот старый.

Оставшиеся три свечи одновременно погасли и задымили копотью. Теперь только пламя из печи пляшет, отбрасывая тени на стенах и темных фигурах. Девица снова своими формами красуется. Не стесняет ее нагота. А во мне страх и желание прикоснуться к девице начали дикий танец. Она недалеко. В паре метров. Слегка покачивается, голову склоняет, рассматривая меня. Волосы с лица черной рукой откинула. Дьяволица. В глазах огонь бегает, пламя отражается, его языки беснуются, завораживают. Губы приоткрыты, искривлены в улыбающемся оскале. За ангельским лицом легко распознается хищник и я его жертва. Только она не торопится. Знает, некуда мне деться. Начинаю вспоминать молитвы, да откуда же мне их вспомнить, коли никогда в церкви не был, в бога не верил и презирал батюшек к своему стыду. Виню сам себя, не рассчитываю на благосклонность, но к богу обращаюсь.

– Услышь меня господи, не дай погибнуть спаситель, каюсь во всех грехах своих, спаси, сохрани меня. Если слышишь. Если можно. Каюсь во всем. Понимаю, что не заслуживаю…

Стыдно становится за слабость свою. Что ж обращаться, коли не почитал ранее господа, что ж теперь просить за жизнь свою? Замолкаю. Тем более, что молюсь, а сам глаз не могу от прелестницы отвести. Грудь у нее слегка колышется в такт ее движениям, губа нижняя дрожит, словно у кобеля перед случкой, рукой она низ живота разглаживает. Какое тут прощение от господа может быть, если в мыслях я уже овладеваю ею.

Нынче не одна она. Старухи. Дряхлые, но сильные. Под руки деда полуголого поддерживают. Тело его волосами длинными покрыто до самых колен. Борода словно репей в разные стороны топорщится.

А глаза светятся. Красным огнем.

Девица пропускает его, немного в сторону отошла. Неторопливо. Руку от живота не убирает. Смотрит на меня как на красавца молодого с вожделением, а я уже за шестой десяток возрастом перевалил, да и не был я никогда красавцем, из-за которого девки из трусов выскакивали.

Деда старухи подвели ко мне. Он на колени упал. Смотрит на меня. Долго смотрит. Жуть от его глаз по моему телу липкий страх погнала. По глазам понять не могу, чего он от меня хочет. Не просто так пришли. С этим не поспоришь. Может и не нужна им моя жизнь. Старухи деда за плечи поддерживают.

– Благодарствуем, спаситель.

Голос я услышал и понял, что старик это произнес. Губы его почти не шевелятся. Только репей немного колышется. Я молчу. Не понимаю. Спросить бы, да язык отнялся, словно заледенел. А старик тоже молчит. Ожидает чего-то от меня. Склоняет голову.

– За икону спасибо. Вечная тебе благодарность.

– Икона, – бьется у меня в голове, – как он узнал.

Икона действительно есть. Я нашел ее в одном из разрушенных домов. Старую. Почти истертую от времени. На ее фасаде только очертания образа остались, да местами тусклая краска. На оборотной стороне символы вырезаны. Замысловатые, да не мастером. Линии не симметричные, то глубокие, то едва различимые. Словно торопился резчик. Я и думал, что за реликвию можно выручить лишних денег.

Сам дом с иконой в полу больше остальных показался, только не придал я значения этому факту. Теперь понимаю, не церковь ли это разрушенная оказалась.

– Икону вернуть нужно? – спрашиваю в надежде, что это все, что им от меня нужно, – она здесь, под кроватью спрятана.

Голос мой едва слышен. Старик усмехается. Глаза его ярче разгораются.

– Оставь. Может самому еще пригодится. Смотря, чего ты желаешь.

Он смотрит на старух.

– Помогите мне, сестры. Мы уходим. Я не увидел в нем того, что могу исполнить, и вы, как я понимаю, тоже.

С их помощью он приподнимается, и они медленно пятятся. Немного неуклюже и неестественно. Сливаются с тенями на стене.