На мгновение прикрыл глаза: ещё одно поганое слово, и я не сдержусь. Сорвусь. Покалечу. Измочалю этого урода до неузнаваемости. Только прямо сейчас не до него. Все мои мысли занимает Марьяна, неподвижно лежащая на скомканной простыне и прикрытая одеялом. Белокурые локоны небрежно раскиданы по подушке, голые плечи откровенно намекают, что Булатов не солгал: я слишком долго поднимался на второй этаж. Мне бы развернуться и уйти. Баста! Я увидел достаточно! Но что-то не даёт мне покоя.

– Нана! – на ватных ногах подхожу ближе. Почему она молчит? Почему продолжает лежать? Не ругается! Не оскорбляет! Не плачет! Что этот ублюдок сотворил с моей девочкой?

– Нана, скажи что-нибудь? – солёным комом в горле застревает страх.

Чем ближе я подбираюсь к Свиридовой, тем тяжелее даётся каждый шаг. В какой-то миг становится наплевать на обиды, на то, что выбрала Нана не меня, на её характер несносный и что свой первый раз отдала другому. Главное, чтобы дышала, чтобы открыла глаза, назвала меня оборванцем и прогнала. Лучше так, чем проклятая тишина.

– Что ты с ней сотворил, ублюдок? – голос срывается в жалкий хрип, пока дрожащими пальцами сжимаю тряпичные Марьяны. Её тонкая ладошка без остатка растворяется в моей. Держу её крепко и тихо шепчу, как молитву, любимое имя из четырёх букв. Ловлю каждый робкий вздох и неустанно благодарю Бога, что Нана жива. Свободной рукой провожу по растрёпанным волосам, бережно касаюсь девичьей щеки и умоляю Марьяну проснуться.

Беззащитная, бледная, но неимоверно красивая, она напоминает сейчас царевну из сказки, что уснула навеки в ожидании поцелуя любимого.

– Ветер, ты не обнаглел? – с вызовом горланит Булатов, напоминая мне о своём присутствии. – Иди, куда шёл. Без тебя справимся!

От громкого голоса этого урода Марьяна вздрагивает и протяжно стонет. Моя девочка безуспешно пытается разомкнуть глаза и что-то бессвязно бормочет, пока жалкое сердце разрывается на тысячу безобразных ошмётков. Понимаю теперь: она не спит! Ей плохо! Погано. Больно. Не в силах и дальше просто смотреть на неё, стягиваю одеяло и хочу прижать измученное тело к себе. Спасти. Утешить. Дать почувствовать, что она не одна. Каково же моё удивление, когда понимаю, что Нана всё ещё в джинсах. Разорванная блузка и оголённые плечи – очередная подлая ложь Булатова, чтобы я купился, сошёл с ума и трусливо сбежал.

– Подонок! Мразь! – вырывается из груди с каким-то диким облегчением.

– Тебе всё равно никто не поверит, Ветров! – в ответ Булатов ржёт. Громко. Надрывно. – Сам понимаешь, твоё слово против моего – абсолютный ноль!

Придурку невдомёк, что до мнения окружающих мне нет никакого дела, а вот он со своей смазливой рожей попрощается раз и навсегда! Теперь это лишь вопрос времени. Кроме Наны, мне терять нечего!

– Сейчас, моя хорошая! Потерпи немного! – Рывком снимаю с себя толстовку, чтобы заменить Нане испорченную блузку, а потом, подхватив девчонку на руки, как можно дальше унести её из этого ада.

– Какой же ты жалкий, Ветер! Смотреть тошно! – вопит Булатов и, подняв с пола футболку, направляется к выходу. Плевать: надрать ему задницу я ещё успею. Да только Марьяна снова тревожно реагирует на зычный голос парня: тихо стонет и поворачивает голову на другой бок, открывая моему взору огромную ссадину, красными разводами протянувшуюся от середины щеки до уха.

Дыхание срывается, челюсти скрипят от напряжения. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, а грёбаный адреналин со скоростью света стирает границы дозволенного. Наспех укрываю Нану одеялом и в два шага нагоняю Булатова. Я передумал! Своё он получит здесь и сейчас! Первый удар приходится в аккурат по той же щеке, по которой этой подонок посмел ударить Марьяну. Второй, наплевав на мужской кодекс, сгибает Булатова пополам и, надеюсь, лишает урода возможности в будущем иметь потомство. Такие мрази не должны размножаться! Антон ноет, стонет, грозится отцом, но толком постоять за себя не может: он только на словах крутой и всемогущий, на деле не стоит и выеденного яйца. Его дохлые попытки нанести ответный удар кажутся смешными. Зато я не могу остановиться: ещё никогда и никого я ненавидел сильнее него.

– Что здесь происходит? – на всех парах в спальню вбегает Осин и первым делом начинает оттаскивать меня от размякшей тушки Булатова. – Ветер, угомонись! Ты же его убьёшь!

Влад удерживает меня на месте, яростно сдавливая грудину. И если поначалу я рвусь добить Булатова, то уже через минуту меня начинает не по-детски трясти, а всё, что мне хочется, – это забрать Нану и как можно скорее вернуться домой.

– Руки свои убери! – тыльной стороной ладони вытираю кровь на разбитой губе и, удостоверившись, что Тоха всё ещё дышит, освобождаюсь из захвата Осина.

– Что случилось? – хрипит Владик и ошарашенно обводит спальню взглядом, пока не замечает Нану. Девчонка снова впала в забытье и укрытая одеялом лежит неподвижно, выставив на обозрение разбитую щеку.

– Вот чёрт! – испуганно голосит Осин, схватившись за голову. – Чёрт! Только этого мне не хватало.

Он закрывает руками уши и начинает трясти головой, отрицая увиденное.

– Вызови скорую и такси! – я взволнован не меньше Осина, но раскисать не время.

– Ветер, скажи, что Свиридова жива! – парень жадно ловит ртом воздух и продолжает бессмысленно метаться из стороны в сторону. – Господи, что же теперь будет? Отец меня в порошок сотрёт, ты понимаешь?

– Хорош истерить! Она жива! – схватив придурка за грудки, повышаю голос. – Такси и скорую! Срочно!

– Да-да! Сейчас! – суетливо моргает Осин, нащупывая в кармане мобильный. – Свиридовой скорую. Тебе такси.

– Скорую Булатову! Нам с Марьяной такси, – подвергать репутацию Наны пустым пересудам и сплетням не хочу. Если Свиридов решит показать дочь врачам, он сделает это сам. – Для всех ей просто стало плохо! Ясно? Если хоть кто-то, хоть что-то…

– Всё ясно, Ветер! Пусти! Сейчас вызову, – испуганно пищит Осин, прекрасно понимая, что чем меньше у этой истории свидетелей, тем спокойнее он сам будет спать по ночам.

Пока Владик висит на телефоне, а Булатов продолжает корчиться от боли, спешу к Нане. Снова глажу её по голове, пытаюсь привести в чувство, но её накаченное какой-то дрянью тело остаётся безразличным к моим мольбам.

– Ветер, я тут подумал: ну его это такси – лишние глаза и уши, – Осин с неподдельным ужасом смотрит на Нану. – Вас Илюха, мой старший брат, отвезёт. Я ему только что позвонил. Через пять минут можно будет спускаться. Я свет в гостиной вырублю. Пока народ будет возмущаться, незаметно вынесешь Свиридову к машине. Если нужно, помогу. А как гости разойдутся, я вызову скорую для Тохи. Его отцу шумиха явно некстати: головы полетят, понимаешь?

– Ладно, – киваю незадачливому хозяину вечеринки и непослушными руками снова пытаюсь натянуть на Марьяну свою толстовку. А после подхватываю её бессознательную на руки и, переступив через Булатова, несу вниз.

Осин не обманул: в гостиной темно и шумно. Внезапное завершение вечеринки мало кому приходится по вкусу. Но мне вся эта сумятица только на руку. Осторожно спускаюсь на первый и, прижимая Марьянку к себе, несусь во двор.

– Всё будет хорошо!

В компании недовольного, но молчаливого Ильи мигом доезжаем до дома.

– Ещё немного! Ещё чуть-чуть!

Пустой подъезд, неторопливый лифт. Удерживая на руках Нану, с трудом попадаю ключом  в замочную скважину.

– Мы дома, Нана! Всё позади!

Как дурак, радуюсь, что Свиридов с женой давно спят. Отчего-то мне всё больше думается, что не займут они сторону дочери. Спустят всех собак, а в угоду губернатору ещё заставят извиниться перед его сынком.

– Я буду рядом, Нана! Всегда! Даю слово!

Позабыв снять уличную обувь, несу Марьяну в свою комнату и, уступив ей кровать, сажусь рядом на пол.

– Прости меня! Прошу, прости!

Держу мою девочку за руку, в тишине выхватывая каждый её вдох. Спокойный, ровный, родной. Её сон из кошмарного и тревожного становится безмятежным и крепким, и наверно, в какой-то степени целительным. Перебираю её хрупкие пальчики в своей ладони и, не сводя глаз с тонкого профиля, беспрестанно шепчу ставшую такой очевидной истину:

– Я люблю тебя, Нана! Люблю!

Глава 21. Беспокойная темнота

Марьяна. 

Редкие проблески сознания, окутанные страхом и болью, настолько скоротечны, что не успеваю за них зацепиться.

Голоса. Глухие и громкие, долгожданные и мерзкие – всё в кучу. От одних липкая тьма вмиг становится нежной и мягкой, как пуховая перина. Другие миллиардом острых иголок впиваются в кожу.

Меня трясёт. Нет, не от холода и уже не от страха. Просто чудится, что меня постоянно куда-то несут. Въедливый запах туалетной воды наконец сменяется ароматом прелой листвы. Затхлый воздух чужой спальни – порывистым сентябрьским ветром. Щеки́ то и дело касается чьё-то тёплое дыхание, немного робкое и осторожное. А бойкое биение чужого сердца под ухом и уютное тепло успокаивают, безмолвно обещая, что всё будет хорошо.

 Я слышу шёпот, но никак не разберу слов. Такие простые и нужные, они заглушаются шумом двигателя и писком домофона. Упрямо пытаюсь очнуться, но сознание вновь и вновь убегает прочь.

Я просыпаюсь под утро, когда тонкий, прозрачно-золотистый лучик, игриво заглянувший в комнату, без стеснения разгоняет мою тьму. Но вместе со светом возвращается страх. Калейдоскоп поганых воспоминаний кружит голову: рожа Булатова, моё запоздалое осознание собственного идиотизма, бессмысленные мольбы о помощи, грубость жилистых рук и хлёсткие удары оскорблений.

Я так хотела сбежать! Но с каждой минутой становилась слабее.

До дрожи в пальцах боялась потерять себя! Но видимо, потеряла.

С ужасом приходит понимание, что всё ещё лежу в кровати. Тело ломит, а чугунная тяжесть тисками сдавливает голову. Неужели Булатов добился своего, воспользовавшись моей уязвимостью?

Проклинаю этот никчёмный солнечный свет и что есть силы закрываю глаза. Лучше тьма, чем позорная реальность. Дура! Какая же я, чёрт побери, дура!

Запоздалые слёзы умывают лицо, серной кислотой разъедая кожу. Мысли застревают в паутине жалости к само́й себе. А ещё долбанный страх, разрастается до размеров Вселенной, и без остатка подчиняет своей власти. Но вот незадача: притянутая за уши чернота лишь сильней распаляет мою горечь.

Я снова впускаю в свою темноту пугливый лучик света. Мы с ним похожи: оба одиноки, оба не отличаемся смелостью, мечтаем заменить кому-то солнце, но вечно сбиваемся с пути, натыкаясь на мрачные закоулки жизни. Я больше так не хочу!

Тянусь к лицу, чтобы смахнуть с него тихие слёзы, и уговариваю себя встать, но чувствую, как лёгкая оторопь сковывает тело. Изумлённо зависаю взглядом на рукаве толстовки, что бережно согревала меня всё это время. Её чёрная, плотная ткань мгновенно пробуждает новую порцию воспоминаний: мне видится Сава, но не один. С ним рядом Смирнова. Похожая толстовка, тяжёлый взгляд и ласковый шёпот на ушко. Не мне.

Становится наплевать на слёзы: какой смысл их прятать, если рыдает душа. Яро кусаю костяшку указательного пальца и чувствую, как безудержная ревность с новой силой холодит сердце. Вот, наверно, Ветров посмеётся, узнав, сколько глупостей я совершила из-за него. Впрочем, ему всё равно, правда?

Дабы отвлечься, пересчитываю на подвесном потолке светильники. Маленькие, круглые, они один в один как у нас дома. Точнее, как в комнате Ветрова.

 Проклятие! Я снова думаю о нём. Вспоминаю, как сама отдала Саву Смирновой. Это она сейчас целует его и шепчет глупости, игриво обводит узоры на шее и крепко держит за руку. Не стесняется. Не стыдится. Просто ловит каждое мгновение рядом и наслаждается счастьем. Моим счастьем!

Зажмурившись, мотаю головой. Как больно! Как невыносимо горько плачет душа. Столько ошибок! Столько несказанных слов! А теперь слишком поздно. Теперь Ветрову впору обходить меня стороной и тыкать пальцем. Спасибо Булатову – навсегда втоптал моё имя в грязь.

Задыхаясь от слёз, пытаюсь сесть. Наплевать на гудящие мышцы – боль от разбитого сердца в разы мощнее. Поджимаю колени к груди и, неистово обняв их руками, открываю глаза. Сквозь дымку спутанного сознания не сразу понимаю, где нахожусь.