Решила ничего не отвечать. За стеной родители укладывали Павла Игоревича, изредка заходилась спальная возня.

– Ты готова сыграть в игру?

– Да, f57.

– Это необязательно писать. Уверена?

– Да, начинай.

– Вот тебе первое задание. Ровно в четыре двадцать ты должна быть в сети. Я скину тебе запись длительностью полчаса, в четыре пятьдесят два ты отпишешься мне о том, что ты на ней увидела.

– Хорошо, я сделаю. Можно вопрос?

– Конечно, София.

– Кто ты?

– Я – тот, кто знает о тебе всё. И твое отчество, и дом, в котором ты живешь, и даже то, о чем ты думала, когда переписывалась со мной.

– Правда?

– Посмотришь запись – и узнаешь. Если я обману тебя, тебе припишут нового куратора.

Это испугало ее и одновременно вызвало любопытство: до полуночи она сидела за столом в овале склоненной лампы, делающей столешницу под светом вишневой, и рисовала серого кита карандашом. Когда она сдувала на палас мертвую кожу стирательной резинки, в комнату вошла мама. В темноте ее лицо казалось коричневым, воспаленно поблескивали глаза.

– Почему ты не ужинала, Софа?

– Не хотелось.

– Ты не болеешь, – через силу сказала она, – доченька?

– Нет, мама.

– Что это ты рисуешь, милая? Ты ведь не рисовала уже полгода с тех пор, как закончила художку?

– Да, с тех пор, как умерла бабушка.

Предупредительный взгляд. Мама воспринимает это как вызов, но сдерживается. Как только засыпает сын, к ней возвращается не столько любовь к дочери, сколько раскаяние за собственное к ней пренебрежение.

– Это ведь кит? Почему он тогда улыбается, Софа?

– Это особенный кит.

София долго ворочалась в постели, а, когда уснула, ей, кажется, ничего не приснилось. В четыре пятнадцать прозвенел будильник. Она открыла глаза и почувствовала себя внутри утробы огромного животного, поглотившего ее. Не сразу вспомнилось обещание Абре, ночные звуки были странны: из смесителя на кухне капало, в открытую форточку ворвался звук резко вывернувшей из двора машины, и долго звук скрипнувших тормозов отдавался в перепонках. София нащупала телефон и открыла приложение, спустя минуту Абра действительно скинул ей запись – запись с чужих похорон.

Рука снимающего, судя по всему родственника, дрожала, он неровно держал сотовый, то и дело ставил его на попá и причитал: «Как же ты, моя племяшка, будешь дальше, кто о тебе позаботится на том свете?». Вдруг он замолкал. Потом на фистуле снова заводил: «Глупая-глупая, что ты наделала?». На запись попало мертвенно-зеленое лицо покойницы – ровесницы Софии – увидев его, она подумала, что так должно быть выглядят русалки с неестественно фиолетовыми губами. На лбу трупа был венчик с выведенными тушью образами Богородицы, Крестителя и, кажется, архангелов. Издалека они сливались в чужой язык – письмена смерти. Взахлип причитала мать покойницы, ее поддерживали под руки двое мужчин, пожилые женщины были спокойны, двигали провалившимися ртами, губы их были гусеницами и червями, что заведутся скоро в новом теле. Снимающий вздыхал: «Господи! Зачем и за что, господи?». Кто-то подозвал его, теперь на записи был пол из мраморной крошки, слышался невнятный разговор: «Ну что, что-нибудь отснял?». Что-то неразборчивое в ответ, сотовый потянулся вверх, на запись попали стеклоблоки, которыми была заложена одна из стен зала для прощания. София сняла наушник и отмотала вперед. Вдруг она вспомнила слова Абры: «Я знаю даже то, о чем ты думала, когда переписывалась со мной…». Мурашки прошли по спине, по верху головы закололо от испуга, подумалось, потянешь за волосы, и они с готовностью покинут голову, как дешевый парик.

Снова запричитал снимающий и прошептал: «Отец с братьями подняли ее гроб! Подняли!». Тишина вдруг водворилась, и среди этой тишины сотовый показал бессмысленное белое лицо матери, которая закричала: «Оставьте ее! Оставьте! Не выносите!». Кто-то заголосил с другой стороны зала, в запись попало грязное окно с разводами, за ним – решетка, неопределенное время года. Кажется, осень, судя по тому, что отец в куртке. Вдруг что-то дернулось. София не поверила своим глазам. В гробу что-то дернулось. Четверо носильщиков в недоумении стали задирать головы: «Что не так? Да не припадай ты!». И в то же мгновение в гробу кто-то поднялся, и венчик слетел с головы на плиточный пол. Зал разом охнул, подвернулось тело тучной женщины в черной шали с заплаканным лицом, грохнулось в обморок несколько тел. Вначале занялся шепот: «Она встала, Господи, она встала!». Затем мать изо всех сил закричала: «Доченька, это ты, доченька, скажи хоть слово!». Топот. Снимающий без конца повторял: «Это чудо, чудо, чудо!». На камеру лишь единожды попало чье-то растерянное, мертвенное лицо и очертания согбенной девочки, сидящей в гробу, который, едва не перевернув, поставили на табуретки восемь мужских дрожащих рук.

Софии стало не по себе: сначала от этих похорон, затем от припомненных слов Абры. Без десяти пять она написала ему и рассказала о том, как девочка встала из гроба.

– Встала? Ты видела это собственными глазами?

– Нет. Просто поднялась.

– Ты знаешь, как ее зовут?

– Нет.

– Поговорим завтра. Будем считать, что с первым заданием ты справилась.

София спала беспокойно, когда она проснулась, отец уже уехал на работу, пришлось идти до школы пешком. Утренние сиреневые фонари были как огромные цветы на заснеженном и залитом светом поле: сухой чертополох, выхолощенные стебли борщевика с человеческий рост. Лямки рюкзака натягивали в плечах, дубленка топорщилась, раскрываясь при ходьбе. Вспомнилось, как умершая бабушка каждый раз одергивала ее, когда она садилась на холодное сидение: «Ты что, без детей остаться хочешь, Софушка?». Была бы ее воля, она бы и летом заставляла ее надевать подштанники. Софушка. После ее смерти Софию так никто не называл. Снег растерянно хрустел под ногами, как будто с натяжкой терпел вес ее тела. Слишком много тяжелых мыслей было этой ночью, мыслей о телах.

В школу она опоздала, седой охранник, подняв глаза-туманности от столешницы, на которую ворохом были навалены газеты, недовольно шмыгнул носом, вослед ей сказал:

– Не попадись только завучу на глаза!

– Хорошо!

Но она попалась, постучав робко в дверь и войдя в класс.

– Извините, Анна Сергеевна.

В классе никто не хохотнул, София заметила, что, кроме завуча, сухопарой женщины с огненными волосами, здесь находились учитель химии – еще более высохшая и длинная, чем завуч, за глаза ее называли «Щепкой», и усатый учитель ОБЖ – крепкий мужчина по прозвищу «Гильза». Каждый раз, увидев его, София вспоминала беспомощный хохолок на его голове, когда в мае он показывал, как правильно надевать противогаз.

Завуч взглянула на нее, сдвинув очки ниже по переносице.

– Это София Рубина, – вступилась учительница.

– Опаздывать нехорошо, Рубина. Вообще все ваши беды происходит от отсутствия дисциплины, – голос ее скрипел, как старая деревенская колонка. Пока завуч ей выговаривала за опоздание, София села на первую парту рядом с Волобуевой, та подмигнула ей. – В школе вас могут пожалеть, но взрослая жизнь – она жестче. Может быть, вам кажется, что мы придираемся к вам, задираем, так сказать, планку. Но во взрослой жизни все будет еще хуже. Не потому ли современные родители так несчастны, что их расхолаживает школа, как вы считаете, Павел Степанович?

Усы задвигались, что-то промолвили. При начальстве Гильза обмякал, становился похожим на учителя труда у мальчиков.

– Мы, кажется, отвлеклись от темы сообщения.

– Ах да. Рубиной, значит, сами расскажете, что случилось, но без нагнетания, пожалуйста. И последнее, что я хотела сказать: вы не должны об этом упоминать в сети. Если мне кто-нибудь доложит, что кто-то из старшеклассников, как это называется? – рассеянно обратилась она к Гильзе, тот тихо ответил, – перепостил или, не дай бог, запостил всё то, о чем я вам говорила, то ему лучше сразу приготовиться к поиску новой школы. А вы знаете, что в городе, кроме лицея и нашей школы, больше приличных учебных заведений нет. Я не думаю, что родители с восторгом отнесутся к предложению платить лишние пять тысяч в месяц, чтобы их чадо училось в лицее. Вы меня поняли?

Все, как один, закивали.

– И, пожалуйста, без паники, дети уходят и из вполне благополучных семей. В любом случае школа здесь ни при чем.

Обнажила запястья, посмотрела на блестящие часы с любопытством, как сорока, и сказала:

– Нам пора. Простите за то, что помешали уроку.

Учитель химии расплылась в елейно-подобострастной улыбке. Уходя, завуч еще раз взглянула на Софию и опустила очки еще ниже.

Во время урока Волобуева шепнула ей, что пропал тот самый Руслан, палец которому сломал Сергей.

– Как так пропал?

– Ушел из дому и не вернулся, ты не заметила, что его уже как несколько дней нет на уроках? Сачкует, думаешь?

Зашикала учительница химии, во рту у нее, как в колбе, что-то заклокотало. Успокоившись, она встала под знак свинца и белым мелом вывела на темно-зеленой доске окончание уравнения. Ушел из дома и не вернулся. Быть не может. Просто не укладывается в голове. Они были плохо знакомы, но ей казалось, что беда ходит по незнакомым людям куда чаще, чем по знакомцам. Говорят, он был безнадежно влюблен в Иванкову, между ними что-то было на выпускном, а потом в сентябре с паутиной в воздухе, с рахитичным солнцем прекратилось – и все эти месяцы тот, о котором нельзя рассказывать в сети, ходил как в воду опущенный, обозленный непонятно на кого – не в силах разобраться ни в себе, ни в предмете своей злобы.

– Софа, Софа? Земля вызывает майора Тома! Ответь!

– Все хорошо.

Главное – найти в себе силы сделать вид, что она не собралась умирать, что она здесь, а не в игре.

– Тебя, что ли, пропажа Руслана потрясла, до глубины печенок? Вангую, он не выдержал позора, нанесенного Сереженькой.

– Прекрати его так называть.

– Фолл ин лав?

– Прекрати.

– Плюс сто пятьсот. Зуб даю.

Пухлые, подвижные губы, во рту – жевательная резинка, потуги надуть пузырь побольше. Обыкновенно дружба покоится либо на общности порока, либо интереса, но между ними не было вообще никакой общности. Да, они вместе ходили в художественную школу, на истории искусств Елена списывала у нее, раз в две недели они бывали в кафе, обсуждали ухажеров Елены, но София всегда чувствовала, что позволяет с собой дружить. Будто бы пронзенная мужским вниманием Елена стремилась к близости с Софией только затем, чтобы почувствовать, каково это – домогаться расположения у девушки, чей отказ очевидней согласия, у девушки, что целиком ее противоположность.

На пороге столовой София случайно столкнулась с Сергеем. Не улыбнувшись, он облокотился на закрытую створку двери, она отошла к вялым фонтанчикам.

– Представляешь, меня подозревают в том, что я замешан в пропаже Руслана. Завуч мне все уши прожужжала об ответственности.

– А ты?

– А я ни при чем. Так и сказал ей. Если вам хочется всё сваливать на приезжих – вперед, говорю, только это путь в никуда.

– В никуда?

– Да, никуда, София.

Ее рюкзак черный, на большой карман с застежкой нацеплены круглые значки, колобки с бессмысленными улыбками, над ними ветвящееся дерево, в корнях его – человеческие кости, в ветвях – ветер из красноглазых ворон, теряющих перья. Вдруг ее рюкзаку перебивает хребет – со звяком он отлетает в сторону. София поднимает глаза и видит безобразную улыбку Иванковой, в голове не обида, но мысль: если вы хотите удостовериться в красоте человека, посмотрите, красива ли у него улыбка.

– Упс, какая неловкость, а я думала, что это мешок с картошкой. Прямо на проходе в столовую!

Безымянные посмеиваются в стороне, ждут, когда Иванкова подаст им знак, – и они накинутся на рюкзак и легонько (они не такие решительные, как владычица) пинками подвинут рюкзак обратно Софии.

– Зачем ты это сделала?

– Я же нечаянно, девочки?