Цинта посмотрел на Альберта и подумал, что все угрозы, а их он слышал от князя немало, всё это было ерундой, неправдой. Что не собирался он его вертелом протыкать тогда, а вот сейчас…

Сейчас он даже не угрожал, но то, как он произнёс последние слова, Цинта понял – всё пропало.

– Куда ты собрался с таким лицом, мой князь?!

– Думаю, Драгояр выглядит ненамного лучше, – хмыкнул Альберт, нахлобучивая шляпу, – а я собираюсь принять предложение Милены.

– Милены? Охохошечки! Ты спятил? Этой королевы змей? Ты же обещал Себастьяну, что поддержишь его!

– Нет, Цинта, я его не поддержу.

– И почему?

– Потому что этот узел нельзя распутать, его можно только разрубить. Если победит Себастьян, я уеду. Если победит Драгояр, уехать придётся Себастьяну… вместе с ней. И при любом исходе я буду по другую сторону реки. А поддержи я Себастьяна, останься с ним, и мне так и придётся всю жизнь ходить вокруг них, как ослу вокруг мельничного колеса. А я, может быть, и дурак, но ослом-то уж точно быть не собираюсь.

Он прихватил баритту и вышел, хлопнув дверью.

Глава 19. Дневники отца

Утром за завтраком к ним снова присоединился Гасьярд. И хотя Иррис больше всего хотелось провести это время в одиночестве, но его пригласил Себастьян, и покинуть завтрак, сославшись на головную боль, было бы невежливо. К тому же Гасьярд был, как обычно, безупречно любезен и до дрожи внимателен. Он пришёл даже не просто так, а с корзинкой, полной зафаринских сладостей – подарком вчерашних послов, и сказал, что лишь хотел пожелать доброго утра, но при этом расположился за столом и взялся за чашку вполне по-хозяйски.

И впервые за всё, что Иррис находилась здесь, ей показалось, это странным. Его второе появление за завтраком выглядело отнюдь не случайным. Он был гладко выбрит, надушен, одет с иголочки и как-то по-особенному внимателен и заботлив. Они с Себастьяном обсуждали вчерашний бал, гостей, подарки и, конечно же, драку Альберта с Драгояром. Иррис почти не участвовала в их разговоре, но при упоминании вслух имени Альберта её сердце дрогнуло.

Ну почему даже его имя, сказанное кем-то невзначай, рождает волнение в её крови?

И она жадно прислушалась к словам, пряча взгляд в далёкой синеве эддарской бухты. Себастьян предположил, что подрались они из-за какой-нибудь женщины Драгояра, и Гасьярд усмехнулся на это, сказав, что вполне может быть, потому что дразнить брата Альберту всегда было в радость.

Но мысль о том, что это правда, что Альберт дрался с Драгояром из-за женщины, была для Иррис неприятной. Она чувствовала вину за вчерашнее. А ещё раздражение и злость на свою беспомощность и зависимость, и на то, что она снова вынуждена делать то, чего совсем не хочет. На то, что все смотрят на неё, как на ценную вещь, на товар, и никто не видит в ней человека.

Разве что, Альберт…

И если отбросить его вчерашние признания в библиотеке, его слишком горячий поцелуй, если бы не этот огонь и дрожь в руках, она бы хотела с ним поговорить, потому что…

Он другой… Он не похож на них всех… Он, скорее, похож на неё… И он бы её понял…

А она отчаянно нуждалась в понимании. Вчерашний бал открыл перед ней ужасную картину её ближайшего будущего. Вчера, когда она плакала в кровати Себастьяна, она поняла, что испытывает лань, которую ведёт стая гончих. И ещё до завтрака решила поговорить с будущим мужем. Когда Себастьян пришёл, Иррис позвала его на террасу и выложила напрямую всё, что её пугало: интриги, ненависть, бесконечная борьба за власть, жажда его родных оторвать от неё кусок.

Она говорила горячо, пытаясь выплеснуть все свои страхи, а в конце взяла его за руки и произнесла, почти умоляя:

– Ты говорил, что не совсем готов, что быть верховным джартом тяжело. Может быть, если для тебя это не так уж и важно, может быть, просто оставить эту борьбу? Отойти в сторону, уехать отсюда, пожениться и жить счастливо без всего этого! – она обвела руками дворец. – Я боюсь. Боюсь каждого взгляда, каждой встречи, каждой коробки или подарка, я боюсь балов и семейных обедов, и жду всё время, что меня оскорбят, ко мне прикоснутся или подложат змею. Как же можно так жить? Ты станешь верховным джартом, но ведь это всё вокруг не изменится! А я просто хочу для нас счастья. Разве оно в этом?

Себастьян вздохнул, они сели на большую скамью, и он произнёс, накрыв её руки своими:

– Я не могу уехать, Иррис, и всё бросить. У меня есть долг перед прайдом, я обещал отцу, и меня готовили к этому. А то, что мне трудно – это моменты слабости, я же мужчина, и я должен их преодолеть. Я должен справиться со всем этим, иначе кто я вообще такой? Сегодня мне попеняла даже Таисса, что она смогла бы лучше, – он усмехнулся, – а она всегда меня поддерживала. Так что, Иррис, я понимаю, тебе трудно, но мне не легче, и помнишь, ты спрашивала, как мне помочь? Так вот этим и помоги – своим терпением. Когда ты только приехала, то была полна решимости. Потерпи немного, скоро совет, потом мы поженимся, состоится поединок и всё закончится. Не надо так быстро сдаваться.

– А что будет потом? Они останутся все вокруг нас? Вот так же, как и сейчас? – спросила Иррис почти обречённо. – Может быть, мы могли хотя бы жить где-то отдельно?

– Это мой дом, Иррис, почему я должен из него бежать? – произнёс он, пожав плечами. – После поединка всё станет, как раньше. Они смирятся с властью нового главы Дома и займутся своими делами.

Иррис не ответила. Они посидели так некоторое время, Себастьян вздохнул и добавил тише:

– Я не буду утаивать от тебя Иррис, сегодня утором у меня был очень неприятный разговор с моей роднёй. От меня ждут, что ты и я… ускорили всё… между нами. Что связь проявится и даст прайду новую силу. И этого ожидают от меня – победы в поединке, и что ты поможешь мне в этом. Они давят на меня и хотят, чтобы я… я и ты… Ну, ты понимаешь, надеюсь… Им нужен отклик.

Она покраснела и отвела глаза.

– Я понимаю, – произнесла тихо.

– Но я не тороплю тебя. Когда ты сама захочешь…

А за завтраком Иррис смотрела в чашку и думала, что так отвратительно она не чувствовала себя с того самого момента, когда тётя предложила ей стать куртизанкой в Рокне.

Всем нужен Поток, её сила, отклик, треклятый этот огонь и вихрь внутри неё, а она для них всех лишь сосуд, оболочка, ваза, и никому нет дела до того, что творится в её душе. Даже Себастьяну. Он слишком озабочен будущей борьбой и тем, что не может оправдать ожиданий своей родни, и он, как лошадь, на которую поставили много денег, видит перед собой лишь то, что не скрывают шоры.

И может, она не права, что просит его всё бросить и бежать, ведь это его дом и его жизнь, и, наверное, его место, но что делать ей? В этом доме нет ни одного уголка, где можно спрятаться, нет никого, с кем можно поговорить, некому выплеснуть свою боль, и никто не может её утешить или хотя бы понять.

В этот момент она снова подумала об Альберте. Он, наверное, мог бы подсказать ей, что делать, ведь он очень хорошо понимает, что значит быть на её месте. Но она обидела его вчера своим отказом, а ведь он спас ей жизнь, и танец такая малость! И она бы согласилась, конечно, если бы…

…если бы не его вчерашний поцелуй, который не оставлял ей никакого шанса.

Если бы не этот огонь и дрожь, и это безумие, заставляющее вращаться внутри неё вихрь и желать только одного… того, чего нельзя желать.

Ну почему? Почему они не могут быть друзьями?!

Как её отец и мать. Они вот могли подолгу разговаривать у камина, и спорить, играть в слова, обсуждать городские новости и политику, читать друг другу вслух, и ей всегда казалось, что вот так всё и должно быть между мужчиной и женщиной. Почему же все её попытки сделать так же превращаются в катастрофу? Почему она вызывает у одних мужчин безудержное желание обладать, как у мэтра Гийо, Альберта или у Даррена – брата её первого мужа, а у других лишь желание её использовать, как у Салавара, например, или вот сейчас у Себастьяна?

– Я бы хотел пригласить тебя на небольшую прогулку в сад, Иррис, – голос Гасьярда вырвал её из этих размышлений, – Себастьян не против. Мне нужно поговорить с тобой… кое о чём…

Сердце у неё сжалось от нехорошего предчувствия.

О чём им говорить?

Но Гасьярд уже распахнул перед ней дверь и галантно согнул руку в локте, и, хотя ей и не хотелось его касаться, но отказать было бы невежливо. Они медленно двинулись по дорожке вдоль стриженой изгороди из падуба, и Гасьярд начал разговор о том, как Эверинн планировала этот парк, о строительстве дворца и породах лошадей. А Иррис шла и недоумевала, всё это было, конечно, интересно и познавательно, но не за этим же он потащил её сюда? И только когда дорожка повернула в сторону оранжереи, Гасьярд внезапно спросил:

– Вчера на балу тебе ничего не показалось странным?

– Нет.

– И ты опять не спрашиваешь, что я имею ввиду под «странным»! – усмехнулся Гасьярд.

– Хорошо. Я спрошу. Что именно следует понимать под «странным»?

– Разное… Может, кто-то из танцующих был особенно настойчив? Кто-нибудь пытался м-м-м… воздействовать на тебя? Обещал ли кто-то что-нибудь вне рамок приличия?

– Вне рамок приличия? – воскликнула она. – Как это понимать?

– Прошу, не сердись, – голос Гасьярда стал ласковым, – я должен поговорить с тобой откровенно. Ты умная женщина и всё поймёшь. Я позвал тебя сюда, чтобы попросить о помощи.

– О помощи? – удивилась она.

– Да. Видишь ли, что-то или кто-то мешает мне закончить ваш с Себастьяном ритуал, – он говорил медленно, тщательно подбирая слова, – возможно, кто-то делает это специально. Ты же знаешь, будущий совет всех будоражит. И ты, твой Поток, реагирует на это, как вчера на балу… Ты же почувствовала его? Потому что я почувствовал…

Он посмотрел на неё внимательно. Очень внимательно.

– Я? – она смутилась. – Да, это было… как вихрь внутри.

– Вот! И я хотел попросить тебя вспомнить, что было необычного вчера?

– Нет. Ничего необычного.

– Хм. А в какой момент ты почувствовала этот вихрь?

После поцелуя Альберта. После его прикосновений… От его голоса, его слов… Да его взгляда было достаточно, чтобы этот безумный вихрь оживал! И даже одно лишь воспоминание об этом вызвало дрожь внутри, рождая тончайшее веретено…

Она отвернулась и сорвала с гибискуса большой красный цветок. Гасьярд не должен видеть её смущения. И он уж точно не должен знать об этой причине. Но, если это и правда мешает завершить ритуал, то…

Может быть, ей всё рассказать ему? Не Себастьяну, а ему? Может, он сможет избавить её от этого наваждения? Он ведь Заклинатель. И тогда ритуал будет завершён, и этот огонь больше не будет её мучить.

Но немигающий взгляд Гасьярда, слишком внимательный, слишком пронзительный, и его близость… Она вдруг вспомнила, с каким жаром он прижимал её к себе на балу, и передумала рассказывать.

– Я… Нет я не знаю. Кажется, когда начались танцы, – ответила она, спрятав лицо в цветок.

Но у цветка не было никакого запаха.

– Ты уверена? Может быть, всё-таки кто-то выделялся? Иррис? Посмотри на меня, – они остановились ровно на том месте, где она говорила с Альбертом впервые после помолвки.

Гасьярд развернул её к себе.

– Пойми, это очень важно, ведь иначе я не смогу соединить вас ритуалом. И вы не сможете пожениться. А ты ведь хочешь этого? – спросил он вкрадчиво, достал из кармана тонкий батистовый платок с монограммой и вдруг протянул руку к её лицу, коснувшись пальцем кончика носа. – У тебя пыльца… возьми платок.

Его платок пах терпко, духами, сандалом и чем-то горько-сладким, и запах этот был похож на дурман. Иррис вытерла нос ладонью, а платок поспешно вернула. И отступила на шаг назад, слишком уж откровенным было его прикосновение, слишком трепетным голос, и его забота показалась ей внезапно неуместной и пугающей.

– Почему я оказалась Потоком? – спросила она, чтобы избавиться от неловкости момента. – Что во мне такого?