ох несвободы моей метафора, капает время
тягучей камфорой, стынет янтарная канифоль, ты
меня больше давай не неволь —

вот завтра умри я, что останется за плечом?
полночная сантерия и лютая тьма и немочь,
дурная мифологема, проклятье, несчастье,
порча – и мучайся, плачь и корчись,

но боль окатает жизнью, безжалостной, странной,
лживой, всю – в гладкие самоцветы, кармином
                                                         и бересклетом,
на нежных моих рубинах, прозрачных камнях
малиновых, потом настоится сангрия, шнапс
чище, чем слёзы ангела, —
был точен рецепт аптекаря, багровая, очень
                                                                   крепкая,
и так забирает зло,
и ало чужая словь —
обломки моих историй,
экстракт из огня и горя.

«Вползает мрак семи часов утра…»

I

Вползает мрак семи часов утра —
Январская звенящая отрава,
До крошки жар домашний обобрав,
Под кожу.
Слепо, голодно, шершаво
Лицо ощупал холод, не смотрю,
Как мотыльком дворовый снежный ангел
В грязи крылами бьётся.
Неуют
Оглаживает с бархатной изнанки
Души зальдевший кокон.
Стылый взгляд,
Завязший в сахарине чьих-то окон,
Погреть бы о стеклярусы гирлянд,
Но дверью скрипнул «пазик» кривобокий
И потащил меня сквозь сумрак и огни.

В стекле колодцы улиц холодели.
Проснулся город тюрем и больниц,
Казарм, промзон, складов и богаделен.
И серые заборы спецчастей —
Идиллия рождественских открыток.
Ложится на грунтованном холсте
Асфальта пылью и силикальцитом
Глубинки неизбывная печаль,

Бараки и погосты – побратимы.
И плесневеет мир, кровоточа
иллюзией,
что время
обратимо.

II

Но время жадно пожирает нас,
И человек по сути хронотрофен.
Он ищет путь, безвыходность признав,
В обход неотвратимой катастрофы.
Скользит песок истраченных минут —
Под пальцами осыпавшийся берег.
И мнится – кану в тьму и глубину,
Не удержавшись, сил не соразмерив.

Кто поддаётся – и уходит в грязь
И ряску лет, в замшевшее посмертье,
Кто борется, кичась и молодясь,
А кто сдаётся, воскресая в детях.
Но неумолчно щёлкает отсчёт
Обратный равнодушным метрономом,
Ты плачь – не плачь – не спрячет, не спасёт
Никто. И я себя не сберегла.
Одна дорога нам —

с крыльца роддома
до стали секционного стола.

«Непролазная топь и грязь, полдень облачен…»

Непролазная топь и грязь, полдень облачен
                                                           и лубочен,
Страшных сказок сорочья вязь заколдует
                                                        и заморочит.
Заповедный сосновый бор в изумрудных
                                               объятьях стиснул
Обезлесевший островок усть-таёжного
                                                смерть-сибирска.

Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий
Разлетается из-под ног, воют в чаще утробно
                                                                            звери.
Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные жадно
                                                                     смотрит,
Не боится икон в углу. Потревожит совиный
                                                                      окрик
Немудрёный крестьянский быт. Шагу вторя
                                                тоскливым скрипом,
Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль
                                                                  из липы,

Сколько жить вам
(скырлы-скырлы)?
Остаётся совсем немного.
И корой со стволов гнилых объедается
                                                            криворогий
Заплутавший анчутка, чар не страшась
                                                  в человечьем мире.
Выпевает свою печаль большегрудая птица
                                                                       Сирин,
Черти сеют траву Сандрит, по-щенячьи скулят
                                                                         игоши,

Алой алицы серебри терем-храм по венцу
                                                                      порошей.
Прелый мох украдёт шаги,
Пряным духом плывёт багульник.
Подкрадутся – подстереги – дивенята.
Эй, гули-гули, улетайте в своё гнездо,
Виснут плети плакучей ивы,
Покосившийся чёрный дом на русалок глядит
                                                                     с обрыва,
Безучастный привычный взгляд прикрывают
                                                             ладони ставен.
Ночь приходит, костлява, зла. Хоровод выступает
                                                                            навий.
Сгинет нечисть, умрёт тайга, от огней городов
                                                                      отступит,

Но хранится под сердцем мгла,
память древней,
заветной жути.

«звёздное варево солит бедняга Лот…»

звёздное варево солит бедняга Лот,
солит и плачет – о Боже, forget me not.
даже бестелый дух обретает плоть,
платье порвав о злое веретено.
я не вернусь, я прыгал по гаражам,
сам себе сторож, палач и смертельный враг,
верь в меня, верь – такими не дорожат,
кто на дурман-траве у небесных врат
курит у мамки стащенные пэлл-мэлл.
это серьёзно, это по нелюбви.
тьме безъязыкая молится Ариэль,
нежные ноги звёздами раскровив.

«Собака воет – ветер носит…»

Собака воет – ветер носит.
Вези, кривая, вывози.
Чем журавлее мнится осень —
тем жутче выглядит вблизи.
А чем спасёмся? Выход будет?
Куда нас правда заведёт?
Клубок запутавшихся судеб
Синицей бьётся в небосвод.
Как в жар бросает – в незнакомце
Мне показался чёртов ты,
Так оцарапанному солнцу
В сосновых ветках долго стыть.

«у входа в ларёк «алкоголь/сигареты»…»

у входа в ларёк «алкоголь/сигареты» —
коробка с бездомными звёздами,
укутаны ветхой рогожкой, пригреты,
все самые яркие – розданы.
скуля, прижимаются к стенкам картонным,
топорщат с ворчанием лучики.
прохожие – мимо усталой колонной,
змеёй, к чудесам не приученной.

«вот этого мне!» – заверну в одеяльце,
пусть юрко за пазухой вертится
и колет ладони, кусает за пальцы —
ручное,
живое
бессмертьице.

«между мной и мраком остался шаг, пусть безглазо…»

между мной и мраком остался шаг, пусть безглазо
                                                       силится, потроша,
на просвет и высвет в моей душе различить хоть
                                                                           что-то.
сперва зашей, на живую нить прихвати,
                                                                  заштопай —
всё давно разодрано в лоскуты, если кто и может,
                                                                 то только ты
вправить вывих этот, проклятый крен,

что монетка, вставшая на ребре, – этот миг
                                                   до шага, почти-почти.
нарезает сердце мне на ломти нестерпимо
                                                    колющий злой сюжет
о волшебном счастье – его и нет,
он пророс корнями, как борщевик, —
о вот-вот подаренной нам любви, воробьином
                                                           трепете несудьбы,
не смотри под ноги, ах, если бы точно знать, куда
мне – есть два пути:
потерять опору и не найти, камнем кануть
в жаждущий антрацит.
примет пропасть в вечные чернецы.

или знать, что с шорохом за спиной разрывают
звёздное полотно, расправляясь, чёрные два
крыла, раскаляя тёмное добела.

небо не бездонно – в моё окно полумесяц метит
веретено, мимо рюмок лунное льёт вино.

полетаем, милый? шагни со мной.

«шёлк заката в мае – плохого кроя…»

шёлк заката в мае – плохого кроя,
швы ползут по краю, испод багров.
нотным станом город высотки строит,
в нём виток развязки клубка дорог —
словно ключ скрипичный. и скрылось солнце,
алой лаской гладит последний луч
по вершинам горы. и вдаль червонцы
рассыпает Никта, раскрасив мглу.

свет небесный дивен и амальгамен.
из окна посмотришь – и спасена.
полнолунный чистый молочный пламень
пусть прольётся сверху, омоет нас.

пусть лакают кошки с асфальта лужи —
сливки с неба вылиты через край.
каждый сверху вычислен, обнаружен,
найден лёгким, сразу допущен в рай.

что огнём созвездия воскресили,
то сегодня ожило в темноте,
и высокий голос, набравший силу,
отражаясь эхом от старых стен,
пролетает мимо бараков ветхих,
вдоль холодных улиц протяжным «ре».

и мерцают звёзды далёким светом,
растворяясь в тающем серебре.

«вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие…»

вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие,
                                                               бессоюзие,
картонный советский мюзикл, чернуха с плохим
                                                                     концом,
не нужно меня наказывать, не блюза хочу, а джаза
                                                                         мне,
салатов-салютов-праздника, портвейна
и леденцов.
путь в счастье – кривые линии, все клинья —
                                                      другими клиньями,
вся жизнь об одном – уныние, проснуться б
                                                           в другую жизнь.
бесчестность и лицемерие, оскалены и ощерены,
воздастся Отцом по вере нам?
быть может, держись, держись.
минорная пентатоника ненужным и недопонятым
заросшей тропинкой тоненькой —
к бессмертию приговор.
смоковницы обесплодели, и каждый второй —
                                                                  юродивый,
но каждый – своей мелодией
вплетается в общий хор.

«в озёрной, тёмной, ледяной воде…»

в озёрной, тёмной, ледяной воде
русалочьего гребня разглядев
на дне узор заметный, ждём чудес.
и караулим
признание в небесном ведьмовстве:
закатный, дымный, невесомый свет.
узорчатым рисунком тонких вен
безлюдных улиц
любуясь, распознать обманный шаг —
в неоновых змеится миражах,
что время врачевать и воскрешать —

пришёл декабрь.

всё по кольцу, вот ключ, разгадка чар.
уходишь в темноту в вечерний час,
с рассветом возрождаешься, крича,
слепым и слабым,
побыв со смертью миг наедине.
и в вечной суете и беготне
потянется цепочка сонных дней,
пустых, бессчастных.
и крутим мы скрипучий маховик,
и наново мы учим алфавит,
мечась по миру в поисках любви,

горим и гаснем.