– Я останусь здесь, в России. И если хоть капля грязи упадет на мое имя по вине твоего мужа, он будет тяжело наказан. И я пальцем не пошевельну в его защиту. Более того: я скажу, чтобы меня допустили в судьи, и меня допустят, потому что иностранцев у них судят иностранцы. А когда меня допустят, я подпишу только один приговор: повесить…

– Повесить?!

– Да, сделать наконец то, что не было сделано в Эдинбурге. «За шею, – как пишется в нашей стране и как было написано судьями в тот памятный тебе день, – за шею, дабы он висел так до смерти, а после нее столько, сколько надобно, чтобы грешная душа его предстала перед великим судией…»

– Я все это должна ему пересказать?

– Непременно. Он не слишком храбр, твой муж, и напоминание о петле, от которой он в свое время улизнул, быть может, охладит в нем жажду стяжаний. Прощай и проводи меня. Я не хочу более видеть твоего супруга…

– А дети, отец?

Гордон помедлил, потом сказал решительно:

– Нет, не сегодня.

Анабелла проводила отца до ворот и сама закрыла за ним калитку на засов. Во дворе сипло лаяли и прыгали цепные псы. Из парка донеслась музыка – корабельные музыканты играли полонез. Анабелла поправила прическу и пошла к трем березам – туда, где муж и майор Джеймс попивали холодное вино…

– Ну? – спросил полковник. – Старик решил соснуть?

– За ним приехали! – солгала Анабелла. – Он понадобился государю…

Полковник Снивин вытаращил глаза.

– Когда? Я ничего не знаю. Мне не докладывали…

Анабелла не ответила. После того как Джеймс откланялся, она тихо заговорила:

– Отец обо всем догадывается, а может быть, и знает точно. Он назвал вас грязным вором и сказал, что будет требовать для вас повешения, если вы попадетесь. И он это сделает, я его хорошо знаю. Он никогда не бросает слов даром…

Полковник тяжело задумался. Вначале он только сопел и ничего не мог придумать, потом жирное, лоснящееся лицо его сделалось решительным, он засопел громче и велел немедленно звать к нему шхипера Уркварта и сэра Джеймса.

– Что вы будете делать? – спросила Анабелла.

Полковник ничего не ответил.

С Урквартом он договорился быстро. У Джеймса спросил:

– Среди солдат таможенной команды найдется человек, верный вам? Человек, который возьмется выполнить рискованное поручение?

Джеймс задумался, почесал подбородок с ямочкой.

– Дело идет не только обо мне. Оно касается и вашего будущего тоже. Думайте скорее – время нисколько не терпит.

Решили позвать того капрала, который порол когда-то английским сыромятным ремнем поручика Крыкова. Через час и Джеймс и Снивин сидели перед капралом в расстегнутых кафтанах, злые, спрашивали так быстро, что капрал не поспевал отвечать. Девки в греческих хитонах табуном прошли мимо – сдавать хитоны, сандалии и пояса с браслетами кастелянше. Капрал зябко повел плечами.

– Согласен, Костюков?

– Боязно больно, господин…

– Вздор! – сказал Снивин. – Пустяк! Сегодня придут еще три корабля, он их будет досматривать. Пока досмотрит – день потратит. Не меньше!

– Оно так… А все ж боязно. Увидит кто, как я зашел да вышел…

– Ну, скажешь что-нибудь… ошибся, мол… Золотой – деньги немалые, ты, наверное, таких денег и не видывал. Сейчас получишь один, а как сделаешь – другой…

И Снивин подкинул на мясистой ладони ярко блеснувшую монету.

Костюков молчал.

– Значит, не хочешь? – сказал Снивин. – А жалко. Очень жалко! Вот господина Джеймса назад к вам назначат – быть бы тебе смотрителем над складом таможенным, а так что ж… Человек ты неверный, станет тебе совсем плохо…

Костюков вздохнул.

– Не хочешь?

– Давайте! – сказал капрал. – Давайте, сделаю. Приму грех на душу…

Джеймс положил на стол три рейхсталера. На каждом напильником были сделаны насечки: на одном двойной крест, на другом две черты, на третьем зубчики. Эти три монеты майор завернул в тряпочку и протянул Костюкову.

– А эта – тебе! – сказал он и отдал ему четвертую безо всякой отметки.

Костюков поклонился.

– Теперь иди! – велел полковник.

Капрал вздохнул и пошел. Джеймс и Снивин проводили его взглядом и переглянулись.

– Нет! – сказал Джеймс. – Не сделает!

И крикнул:

– Костюков!

Капрал вернулся бегом.

– Мы пошутили! – сказал Джеймс. – Теперь мы знаем, ты верный человек. Отдавай деньги.

Костюков с готовностью отдал все четыре монеты.

– А на это выпей! – велел Джеймс и бросил капралу серебряный рубль. – Выпей и за наше здоровье. Иди!

Капрал обтер пот, слабо улыбнулся и поклонился. Лицо его стало счастливым.

– Ах ты, Господи! – говорил он, шагая к таможенному двору. – Ах ты, ну и штука…

Идти было далеко, капрал вспомнил о рубле и зашел угоститься в кружало. Тощак попробовал рубль на зуб и удивился:

– Смотри, пожалуйста, серебряный. Давно я дельных денег не видал… Чего ж тебе, капрал, поднести?

Костюков выпил гданской, помотал головой и сказал:

– Ну и ну! Бывает же такое с человеком…

Потом он пил двойную перегонную, потом боярскую, потом пиво. И, набравшись храбрости, зашагал на таможенный двор к поручику Крыкову.

– И скажу! – рассуждал Костюков. – По чести скажу! Зачем нехорошо делают? Что на мне, креста нет? Разве я татарин? Я русский человек и нехорошо делать никому не позволю. Я не какой-либо аглицкий немец. Капрал я, вот я кто! И те монеты я б ему показал, и пускай! А ему – упреждение. Он человек простой, нашего, мужицкого звания… Разве я что нехорошо делаю?

Костюков увидел водовоза с бочкой и крикнул:

– Стой! В заповетренных землях был? Оружие имеешь на борту более, чем установлено от морского пирату? Отвечай, кто перед тобой.

– Гуляете? – спросил водовоз.

– Ну, гуляю! А ты отвечай? Из какой страны плывешь?

– Из страны, значит… из этой… со слободы…

– Тогда пойдем, угощу, раз свой…

Вдвоем сели на бочку и поехали к Тощаку. Там гуляли долго, и Костюков, вернувшись на таможенный двор, вдруг забыл, что ему надобно сказать поручику. Стоял и улыбался, глядя, как Афанасий Петрович маленьким долотцом доделывает пресмешную человеческую фигурку из кости.

– Ну, иди, брат, иди! – велел Крыков. – Иди! Погулял, а теперь спи. Корабли вон скоро придут – досматривать надобно…

– А он кто? – спросил Костюков, тыча пальцем в фигурку.

– Да так! От скуки! – молвил поручик.

– Ты брось, Афанасий Петрович, я вижу. Распоп он – вот кто! А давеча ты иноземца вырезал, который на людей ногами топчет…

В это мгновение Костюков начал было вспоминать, зачем он пришел к Крыкову, но так и не вспомнил – опять отвлекся, да и Крыков всерьез осердился и угнал его спать.

5. «Веселый петушок»

К вечеру против немецкого Гостиного двора бросили якоря на Двине три корабля под иноземными торговыми флагами: «Вечернее отдохновение», «Трубадур» и «Веселый петушок». Таможенные чины, объявив двум другим судам карантин, поднялись по парадному трапу «Веселого петушка». Крыков – при шпаге и при шляпе – произнес установленные вопросы, выслушал установленные ответы и полистал опись трюмным и палубным товарам. Шхипер Данберг – старый многоопытный проныра, Лис Лисович, как звали его таможенники, – смотрел в глаза Афанасию Петровичу не мигая.

– А теперь по правде, чтобы люди зря не мучились! – сказал Крыков. – Чего привез, господин Данберг?

Данберг смотрел прямо в глаза.

– Я не поверю, чтобы ты, господин Данберг, старый и опытный негоциант, пришел к самому концу ярмарки с таким пустяковым грузом. Четырежды на моей памяти была твоему кораблю от нас конфузия. Мы друг друга насквозь видим. Все едино я тебе, друг милый, не верю ни на столько. Говори – что привез?

Данберг усмехнулся и развел руками. Все его лицо сложилось мелкими складками, как пустой кошелек, – это означало, что он развеселился.

Афанасий Петрович скомандовал таможенникам – начать досмотр. Рылись более трех часов – никто ничего не отыскал. Данберг, откинувшись на спинку кресла, пил кофе и смотрел вдаль. На город опускался вечерний туман, в светлом небе мерцали звезды…

Крыков поднялся из люка, отряхнул пыль и паутину с колен и плеч, подошел к Данбергу. И удивился, почему шхипер пьет свой кофе в таком странном месте – под грот-мачтой. Разве в эдаком месте удобно сидеть и пить кофе?

Твердыми шагами он подошел к шхиперу и велел отодвинуть кресло.

– Но зачем? – удивился Данберг.

– Затем, что я так приказываю! – ответил Крыков и сам отпихнул тяжелое, обтянутое кожей кресло.

На желтом воске, покрывающем палубу, он увидел тонкую щель. Эта щель и погубила Данберга. Ее он и закрывал своим креслом.

– Люк! – произнес Крыков. – Откройте, господин шхипер.

Данберг нажал секретную пружину. В небольшом тайнике стоял бочонок, крепко окованный, дубовый, на хитрых двойных петлях. Афанасий Петрович рывком поставил бочонок на палубу, спросил сурово:

– Деньги?

– Не мои! – воскликнул шхипер. – Богом пресвятым клянусь – не мои. Пусть мои старые глаза не увидят более родных берегов, если я произнесу ложь: шхипер Уркварт…

Афанасий Петрович сказал тихо:

– Песий сын – вот ты кто! Была бы моя воля – приколол бы шпагой к этой самой мачте, и виси, покуда не протухнешь. Умнее нас себя почитаете, а для ваших прибытков нашим работным людям в глотку расплавленный свинец льют. Воры преподлые!

Повернувшись, приказал таможенникам:

– Барабан, бей конфузию! Шхипера под стражу! К сему бочонку – часового. С двух кораблей карантина не снимать до завтра. С утренней зарей начнем там досмотр.

6. Донос

В то самое время, пока Крыков со всей строгостью досматривал «Веселого петушка», поручик Джеймс на серой в яблоках кобыле рысцой подъехал к таможенному двору, спрыгнул с коня и поднялся на крыльцо той избы, где когда-то проживал сам и у которой пытался наложить на себя руки Афанасий Петрович. Здесь майор Джеймс знал каждый гвоздик. Дернув незапертую дверь, он поискал глазами полку, на которой когда-то стояли его семь болванов с париками, и положил в уголок три рейхсталера, аккуратно завернутые в тряпочку. Потом, беззаботно насвистывая, вышел и поехал, путая следы – из улицы в улицу, из переулка в переулок…

На набережной возле немецкого Гостиного двора прогуливался, заложив короткие руки за спину, шхипер Уркварт. С реки, оттуда, где стояли недавно пришедшие корабли, доносилась однообразная дробь барабана.

– Вы слышите, сэр? – спросил шхипер, кивнув на реку. – Нашел. Нашел, проклятый таможенник!

– Что нашел? – подняв одну насурмленную бровь, спросил майор.

– Что ему было потребно, то и нашел. Старая лиса Данберг выдаст меня и припутает вас. Может статься, что он будет иметь наглость назвать даже имя полковника…

– Кончайте скорее! – сказал Джеймс. – Кончайте немедленно!

– Я могу поехать на Мосеев только утром. Сейчас царь не станет со мной говорить…

К берегу подошла лодка, из нее легко выскочил поручик Крыков. С ним было всего трое таможенников – остальным приказано было нести на кораблях дозорную службу. Джеймс и Уркварт замолчали…

Ночью майор и его солдаты помогли шхиперу Уркварту погрузить в лодки две очень старые пушки для книпельной стрельбы, что палили ядрами, скованными цепью. Сюда же был положен припас для этих пушек: порох, картузы, запасные цепи. Такая цепь должна была перерезать снасти вражеского корабля, как ножом. Для того обе пушки должны были палить вместе.

– Полезная сия забава не может не понравиться его величеству! – сказал Джеймс, провожая лодку. – А как только вы заметите, что государь пришел в доброе расположение духа, – так начинайте…

Петр Алексеевич с интересом обошел пушки, оглядел, как что устроено, потом приказал начать пальбу. Выпалили двадцать три раза, но цепи не разворачивались, и дорогие ядра тонули в Двине.

– Нет, эдак не годится! – сказал царь. – Весь порох стравили, а все без толку…