У сицилийцев, которых часто завоевывали другие народы, некогда был свой язык жестов, который знали только на острове. Тот, видимо, возник в результате исторической необходимости: местные жители хотели иметь возможность тайно переговариваться в присутствии колонизаторов. Король не позволял нам секретно общаться между собой, не хотел, чтобы мы скрывали от него свои мысли. Впрочем, он скоро обнаружил, что как раз наши мысли его и не устраивают.

Если дочь замолкала и отказывалась говорить, как делала я, он заставлял ее, отняв любимую вещь; рано или поздно она не выдерживала и просила вещь вернуть. «Скажи словами. Если хочешь, чтобы я отдал, скажи словами», – это была его любимая присказка, и мы с Долли обе заметно напрягались, когда ее слышали. Он, разумеется, не хотел, чтобы она говорила своими словами, он хотел, чтобы она говорила его словами. Но главное – он не мог допустить, чтобы она ушла в комфортное молчание, как я. Этот подход был мне хорошо знаком, со мной в детстве поступали так же. Среди вещей, которыми Долли сильнее всего дорожила, был мягкий белый кролик, подаренный ей на четырехлетие, перчатки в черно-желтую полоску и большеголовая кукла с огромными глазами, такими же пронзительно-голубыми, как ее собственные. Король регулярно прятал эти вещи и ждал, пока она прекратит игру в молчанку и станет меньше похожа на меня.

Я накрыла на стол и принялась раскладывать еду по тарелкам; поставила тарелку перед Долли. Долли села за стол с царским видом и стала ждать, когда ее будут потчевать. Я ожидала ее к ужину еще час назад и держала его на подогреве все это время; еда засохла и скукожилась, как кальмар, выброшенный на солнце.

– Торт на день рождения Дэвида. Завтра принесу кусочек… – но она меня уже не слушала.

Я убрала торт и села напротив нее за стол.

– Великолепно, – процедила она, глядя в свою тарелку. – Белая еда. Опять. Ням-ням.

Теперь, когда мы обе сидели за столом, я заметила, что еда действительно белая, точнее, кремовая, но дело было в четверг, а в четверг мы всегда ели рыбу с рисом. Обычно я подаю салат или зелень, но, когда много дел, забываю; чем больше у меня дел, тем белее наша еда. Белая еда для меня – естественная отправная точка, к которой я всегда возвращаюсь, и лишь отвращение в глазах Долли напоминает, что с этой привычкой что-то не так. Я предложила поджарить ее кусок рыбы на гриле до золотисто-коричневой корочки.

– Но это все равно будет белая еда, – возразила она. – Просто подгоревшая, – она начала есть, но без энтузиазма.

– Утром опять приходила соседка, – сказала я. Долли не отреагировала и по-прежнему уныло смотрела в тарелку. – Вита. Я рассказывала, – добавила я.

– Кто?

– Вита, – я кивнула на соседний дом. – Помнишь, я говорила, что они переехали в дом Тома? Ты ее еще не видела? Это их красная машина на улице.

– Не видела, – она встала и достала из холодильника бутылку томатного соуса.

– Она сказала, что ее муж тоже учился на математическом и мог бы как-нибудь с тобой поговорить.

– О боже, мам. Как интересно, – ее тон был равнодушным, но она улыбнулась. Мое состояние сильно зависело от выражения лица Долли и ее настроения, и, когда она улыбалась, я тоже чувствовала себя счастливой. Я подумала о том, как она, наверно, устала после очередного дня экзаменов, к которым готовилась несколько месяцев. Она густо полила соусом еду и удовлетворенно вздохнула, оглядев ярко-красное дополнение к белой еде на тарелке. – Ну вот. Больше не белая, – впрочем, свой порозовевший ужин она все равно не доела и открыла морозилку. – Пора за уроки, – сказала она вместо прощания и вышла из кухни с ведерком ванильного мороженого.

– Мороженое тоже белое, – заметила я, повысив голос, чтобы она услышала. – Нельзя есть столько мороженого! – крикнула я.

Но Долли меня не слышала, она уже поднялась в свою комнату, а я разговаривала сама с собой в пустой кухне.

Наутро я открыла коробку с тортом на работе, чтобы презентовать его Дэвиду, и мы увидели, что от торта отрезан большой кусок.

Я нахмурилась, Дэвид вскинул брови и показал: Долли, покачав на руках невидимого младенца. Я не так обозначала имя дочери, ему это было известно.

Я проговорила ее имя по буквам: да, ты прав. Это Д-О-Л-Л-И.

Он взглянул на торт, на аккуратную глазурь и круглые коржи с оттяпанным треугольным куском. У Д-О-Л-Л-И хороший вкус. Не ругай ее. В этот раз он тоже показал каждую букву по отдельности, и мы улыбнулись друг другу. Лицо Дэвида читается как открытая книга; он хочет, чтобы его понимали, в отличие от отца Долли и ее бабушки с дедушкой, чья мимика трудноуловима и изменчива. Мы несколько раз пропели жестами «С днем рождения», как всегда, синхронно размахивая руками и словно исполняя танец, который придумали вместе.

Дэвид сказал, что мы должны съесть по куску торта во время перерыва и еще по куску в обед. Торт был высоким, двуслойным и густо покрыт белой глазурью; все равно осталось бы что взять домой. Кусок, съеденный Долли, тоже погоды не сделал. Но я все равно не отложила ей еще один, как обещала.

В тот день Долли делала уроки с друзьями и не планировала возвращаться до позднего вечера. Я съела тарелку холодных хлопьев с молоком, приготовила ей куриный салат и поставила его в холодильник. Я убирала на кухне, когда в дверь позвонили. На пороге стояла Филлис, наша бойкая пожилая соседка, которая жила в конце улицы; она выжидающе смотрела на меня. Когда мои родители умерли, Филлис вызвалась быть моей опекуншей по суду до достижения мной восемнадцатилетия. Каждый день она ненадолго заглядывала ко мне в гости, и благодаря ее визитам я продолжала жить в доме родителей, а могла бы попасть в приют.

По правде говоря, Филлис подходила на роль опекунши гораздо больше моей собственной матери.

Она была не без странностей, держала небольшую ферму, и ей было некогда беспокоиться о том, как я жила, но при необходимости она всегда помогала в практических вопросах – записаться к доктору, оплатить счета. А еще она в меня верила и часто говорила об этом, особенно в присутствии других людей, например, соцработника, назначенного мне судом. Она продолжала верить в меня, несмотря на то что мое состояние оставляло желать лучшего и я часто путалась, но по ее просьбе мы никому об этом не рассказывали. Уже тогда я понимала, какую огромную ответственность она на себя взвалила; думаю, мы обе испытали облегчение, когда мне исполнилось восемнадцать и наша договоренность подошла к концу. Хотя мне до сих пор приходилось напоминать ей, что уже не обязательно заглядывать ко мне, справляться о моем самочувствии и спрашивать, не нужно ли мне чего. Я напоминала ей об этом несколько раз и в конце концов зачитала письмо, в котором Филлис официально освобождалась от своих обязанностей; я прочла его вслух от начала до конца, а она стояла, слушала и кивала. А потом сказала, что получила такое же письмо. Но мое прочтение вслух, глаза в глаза, кажется, помогло ей осознать, что мы освободились друг от друга, и она прекратила ежедневно меня навещать, а если приходила, то больше не спрашивала, можно ли войти, а оставалась на пороге.

Каждую неделю Филлис разносит овощи со своей фермы и бежевые яйца от своих кур по нашей улице, и в тот день был наш черед. Филлис бережно вручила мне тонкий целлофановый пакет с морковкой и помидорами, коробку яиц и многозначительно улыбнулась, словно намекая, что мы обе знали, как я ждала этой доставки и теперь радуюсь. Подарок она всегда сопровождает словами: мне столько не съесть, жалко будет, если пропадет. Она и впрямь не смогла бы съесть все овощи, которые выращивала, и все яйца, которые откладывали ее куры – их у нее было пятнадцать, а жила она одна с тех пор, как овдовела много лет назад.

Мне не были нужны ни овощи, ни яйца: когда Долли еще жила со мной, свекры разрешали брать фермерскую продукцию бесплатно в их лавке. Я, впрочем, не злоупотребляла их щедростью и регулярно напоминала дочери, чтобы та следовала моему примеру. Долли же иногда водила в лавку подруг, и те набивали рюкзаки домашним печеньем, тортиками с глазурью и дорогими шоколадными конфетами, чего я с моими скромными еженедельными запросами никогда себе не позволяла. При разводе мы с Королем не договаривались о выплатах и алиментах; дом принадлежал мне, а у него в то время почти ничего своего не было. Но его родители были очень щедры к нам с Долли, и особенно к Долли, давая ей все, что мог бы давать отец. Однако я понимала, что, как только Долли уедет в университет, никто меня кормить бесплатно не станет. Ричард уже начал заранее готовить меня к этому – когда мы с ним встречались в лавке, он задавал риторические вопросы: ты же станешь реже к нам заходить, когда останешься одна? Наверно, когда Долли уедет, тебе будет удобнее ходить в супермаркет? Впрочем, так, видимо, было правильно; я не могла зависеть от них вечно, раз их внучка больше со мной не живет, – кто я, собственно, им такая.

– Спасибо, Филлис, – ответила я, – ты очень добра.

Я не стала повторять известный ей факт, что свежие овощи и яйца мы берем на ферме. Я уже несколько раз ей об этом говорила, но она все равно упорно таскала мне яйца, и проще было взять, чем спорить. Я начала закрывать дверь, держа в одной руке пакет с продуктами.

– …познакомилась? – донесся до меня конец ее вопроса.

– Что? – я снова открыла дверь.

– Говорю, ты уже с ними познакомилась? С новыми соседями? – осторожно проговорила она и указала на дом Виты.

Тут я – как покупатели в лавке, произносившие имя Короля, потому что им нравилось его приятное и интересное звучание, как дети, топившие на языке кусочек шоколадки, – захотела произнести имя Виты и повторить его несколько раз, дабы оно перестало казаться экзотичным и начало казаться обычным, чтобы присвоить себе ее кусочек. Что на языке, то и в сердце, предостерегала в детстве мать. Это была ее любимая поговорка, звучавшая за семейным столом чуть ли не каждый день во время моих периодов тишины. Мать считала, что мое молчание – признак, что в сердце у меня пусто, зато в груди моей разговорчивой сестрицы, натурально, билось сердце, полное дочерней любви. Говоря о моем пустом сердце, мама верно угадала одно – ей в этом сердце не было места. Она не знала, что однажды у меня родится дочь и будет неожиданно и сладко засыпать на моей груди во время обедов и ужинов, разговоров и игр, словно сраженная внезапным бессилием. Долли могла уснуть, даже разворачивая подарки, и оберточная бумага колыхалась у ее лица в такт тихому сопению. Ее привычка засыпать в любой момент растопила что-то у меня в груди и ранила мне сердце, но я не хотела, чтобы рана затянулась. Эти ежедневные детские акты доверия хлынули в сердце, которое моя мать считала пустым и приучила так думать и меня, и заполнили его, как вода. Что касается моей матери, та знала все о пустых сосудах, лишенных любви. Даже Уолтер знал, что в сердце моей матери нет ничего, кроме озерной воды, текущей холодной и одинокой струйкой. Птичье сердце Уолтера тоже было жестоким, но по-своему: в нем жила любовь, но предназначалась она только для жены.

Филлис на пороге терпеливо ждала моего ответа.

– Да, познакомились, – ответила я. – Ее зовут Вита. Она… – тут я замялась, поняв, что ничего про нее не знаю, хотя за последние два дня разговаривала с ней больше, чем с любым другим человеком на протяжении долгого времени. Впрочем, я кое-что вспомнила. – Она училась в Кембридже. На истории искусства, – я говорила о ней как гордый родитель.

За спиной Филлис возникла Долли, похлопала старушку по плечу и проскользнула мимо нас в дом.

– Филлис! – тепло проговорила она уже из прихожей. – Надеюсь, вы принесли нам вкусные яйца от ваших курочек!

Филлис довольно заморгала: