– Он стал дарить мне подарки. Раз в неделю, иногда чаще. И всегда привозил из командировок что-нибудь интересное. Не просто, знаешь, сережки из магазинчика на вокзале, а что-то по-настоящему красивое. Голубоватый фарфоровый молочник из Гжели, черную икру из Астрахани, ростовскую финифть. Ну или просто брюлики.

– После каждой измены? – внутренне холодея, спрашиваю я.

Если боль в животе еще можно было списать на совпадение, натягивание совы на глобус и нынешнее истерическое состояние Полины, то подарками своими Герман выдавал себя с головой. И я точно знала, что периодичность этих подарков совпадала с его изменами.

Я-то знала.

– Выходит, так, – горько усмехается Полина. – Совестливый муж попался! Все правильно делал, как народная мудрость требует – с блядок через ювелирный.

Она чокается своим бокалом с чашкой с зеленым чаем, которую ставят передо мной.

У меня рука не поворачивается поднять ее и чокнуться в ответ.

– Чего ему не хватало, Лан? Секса не хватало? Ну хоть бы раз сказал: не дашь – заведу любовницу! Я ж не думала, что ему вынь да положь в живую женщину надо потыкать! Он ведь всегда нормальным был, не из тех мужиков, которые: «Я не для того женился, чтобы дрочить!» Мне на последних месяцах беременности Маруськой тоже половой покой прописывали, он же терпел? Хотя уже и не знаю…

– Погоди, – я чуть не обжигаюсь чаем, делая слишком большой глоток и еле откашливаюсь. – У вас же все нормально было с сексом?

Мозг не успевает за языком буквально на мгновение.

Мы никогда не обсуждали с Полиной вот эти все девичьи штучки – кто, когда и сколько раз.

Тем более, не обсуждали их семейную жизнь с точки зрения постели.

С ней.

Я могла это знать только от Германа.

Это ощущение мгновенного укола в сердце, от которого невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пронзающий насквозь страх.

Потерянный телефон? Забытая встреча? Предчувствие беды?

И сразу – отпускает, только сердце еще долго колотится невпопад и что-то свербит в горле.

Но Полина смотрит мимо меня, пытается опереться на руку, промахивается и смеется сама над собой. Она слишком пьяна, чтобы проанализировать, как эпично я чуть не спалилась.

– Не было у нас хорошо, – она растягивает губы в горько-фальшивой улыбке. – Последний год как-то особенно не получалось. То я болею, то он, то как-то некогда. Да и Маруська уже взрослая, как-то неудобно при ней запираться в спальне. Все равно ж поймет, чем мы там занимаемся. А пока дождешься, чтоб уснула, сама засыпаешь… Прошлым летом она в лагерь уехала, помню, мы оторвались! А она на следующий день начала обратно проситься, вот и не вышло у нас каникул.

– Помню, да, ты так радовалась, когда она согласилась, – киваю я, а сама судорожно подсчитываю. Больше года у них не было секса, выходит? Тогда зачем Герман мне врал?

Я ведь все это время думала…

Что я думала?

Что он со мной не из-за секса?

Что есть что-то другое. Не только раненое Нелли самолюбие, как мне казалось поначалу.

Но в этом он меня разубедил. Очень качественно разубедил.

А теперь выходит, я не замечала самой главной причины?

Телефон на столе начинает вибрировать, и Полина несколько секунд безуспешно ловит выскальзывающий из пальцев «обмылок», с трудом фокусируется на экране, где написано «Герман» и подносит трубку к уху:

– Чего тебе?

Я не слышу, что он ей отвечает, но она морщится, словно у нее мигрень.

– Когда захочу, тогда и вернусь!

В ее голосе истеричные нотки.

– Сколько хочу, столько и пью!

Она щелкает пальцами официантке, указывает на бутылку и жестами просит повторить, хотя мы не выпили и половины.

– Знаешь, ты потерял право мне что-то указывать, когда пошел выгуливать своего дружочка по чужим постелям! Нет, Гер, я не начинаю скандал! Нет, не я! Нет, ты! Вот и займись дочерью, ты же ее так любишь! А я десять лет занималась, имею право отдохнуть! Зато у тебя времени так много свободного было, что ты решил его потратить на какую-то… Нет не замолчу! Сам заткнись!!!

Она уже просто визжит в трубку, не обращая внимания на то, что немногочисленные посетители бара оборачиваются и шепчутся, глядя на нее. Я сижу, закрыв лицо рукой и чувствуя, как пылает моя кожа. Чей это стыд? Мой или ее?

Не знаю.

Не уверена, что я бы вела себя лучше в такой ситуации.

Хотя нет. Я бы Германа вообще убила бы, наверное.

Прямо кухонным ножом. Во сне.

Полина еще очень терпеливая, если просто орет на него, а не швыряет чугунной сковородкой каждый раз, как он что-то ей предъявляет.

Очень терпеливая Полина выключает телефон, отшвыривает его в сторону, так что он ударяется о бутылку и залпом допивает свой бокал.

А потом начинает плакать.

Ее просто прорывает – она рыдает, стирая свеженанесенную тушь салфетками, сморкается в них и сквозь всхлипы говорит, говорит, говорит…

– Я не понимаю! Не понимаю, Лан! Я его спрашиваю – она моложе меня, он говорит – да! Малолетку нашел? Пора менять одну по сорок на две по двадцать? Он только улыбается! Знаю я его, мой муж тот еще тролль! Она может быть младше меня на месяц, но он будет глумиться надо мной! У школы, говорит, караулил, искал помладше!

– Герман не такой…

– Такой! Лана! Такой! Он терпеть не может в людях глупость, и если я делаю что-то тупое, он меня может потом месяцами этим доставать! Однажды я перепутала и взяла австрийское вино, хотя он просил австралийское, я еще полгода слушала про то, что в австрийском аэропорту есть табличка, что здесь не водятся кенгуру! Он что угодно может простить, кроме глупости! А с тех пор, как я обо всем узнала, я творю полную ерунду, и его это бесит! Перепутала счет нашей няни со счетом электрика и послала ему денег в пять раз больше! Он вернул, но Герман узнал и бесился! Понимаешь? Как будто это хуже, чем то, что сделал он! Да я… Да я на все, что угодно теперь имею право, а он ведет себя так, будто виновата во всем только я!

– Будешь разводиться? – тихо спрашиваю я.

– Нет, – мотает Полина головой.

– Простишь?

– Нет.

– Тогда что?

– Не знаю! Ничего не знаю, Лан! Ничего! Мои родители развелись, я тебе говорила? Я была в пятом классе, мне начали сниться кошмары, я скатилась на двойки и осталась на второй год. Никто не знает, я же в шесть пошла в школу. Догнала потом. Но я Герману рассказывала, и он теперь, стоит заикнуться о разводе, спрашивает – хочешь, чтобы Маруся такое же пережила? Я не хочу!

– Будете жить как соседи? – я не поднимаю на нее глаза, только кручу бокал в пальцах, роняю, расплескивая вино, но подхватываю в последний момент.

– Не знаю.

– Марусе будет так лучше?

– Не знаю!

– Как бы ты хотела?

В этот момент я почти забываю, что именно я – одна из сторон треугольника и говорю с ней, как говорила бы с подругой, которой изменил муж. Не со мной.

– Меня терапевт тоже спрашивает, как бы я хотела, – говорит Полина неожиданно спокойно, глядя перед собой и собравшись, как перед боем. – Я говорю – отмотать время. На полгода назад, на год, на десять лет. Вернуть все как было. До того, как это случилось.

– Это невозможно.

– Вот и он говорит, что невозможно. А другие варианты меня не устраивают.

Мы долго молчим. Так долго, что люди в баре перестают поглядывать на нас с интересом. Спектакль окончен, здесь больше не будут показывать сумасшедших женщин, можно и своими делами заняться.

Я больше не смею задавать ей вопросов, а она, кажется, трезвеет и не хочет откровенничать.

– Все-таки я ужасная подруга, – говорит Полина спустя добрых десять минут тишины. – Хватит обсасывать мою убогую трагедию. Расскажи, как у тебя дела?

Хочется рассмеяться.

На языке пляшут горько-сладкие слова, которые кладет туда сам дьявол.

У меня тоже все плохо, Полин. Меня бросил твой муж, подарив несколько самых счастливых месяцев за всю мою жизнь.

Я подтягиваю к себе бутылку вина.

Тогда. Он сделал это сам

После той ночной поездки, когда я увидела Германа безумным, безбашенным, пугающим и будоражащим одновременно, мы не виделись несколько дней.

А потом мне от него пришло сообщение: «Поедешь со мной в командировку?» на которое я ответила: «Поеду!» вспомнив о том, что надо бы узнать, куда и когда только через пару часов.

Наплести что-то мужу труда не составило – у него самого был дедлайн на дедлайне.

Оставалось предупредить няню – и я уже ехала на вокзал в такси, мысленно подгоняя его своим горящим нетерпением.

Но едва увидев Германа, ожидающего меня у поезда, я вдруг оробела. Застеснялась, как восьмиклассница на первом свидании и от того стала вести себя не как грешная любовница, а как аудитор на проверке. Зачем-то назвала его при проводнице Германом Арсеньевичем – он лишь сдержанно кивнул, словно заразившись моим смущением.

Мы не смотрели друг другу в глаза и как будто боялись ненароком коснуться друг друга. Неловко протискивались в узком проходе скоростного поезда к своим местам, как назло, расположенным лицом к лицу. Хотя, может быть, сидеть рядом было бы еще хуже.

Герман сразу достал планшет и уткнулся в него, делая вид, что работает, хотя я время от времени ловила его быстрые взгляды в мою сторону.

Я смотрела в окно, пила паршивый кофе, купленный с тележки проводницы, залипала в телефон, играя в шарики и от волнения и постоянно проигрывая.

С вокзала мы сразу поехали в гостиницу, где все так же неловко молчали, распаковывая вещи – сколько их там было, тех вещей, на два-то дня? Герман время от времени оборачивался ко мне, будто собираясь что-то сказать, но едва я ловила его взгляд, тут же опускал глаза и в очередной раз перекладывал с места на место пакетик с носками, пока в порыве раздражения не запихнул его в ящик прикроватной тумбочки.

Мне очень хотелось в туалет, но я стеснялась пойти, пока он не сказал, что ему надо отъехать по делам, и вернется он только к ужину. Я даже не заметила эти несколько часов без него, настолько сильно волновалась и крайне удивилась, когда он постучал в дверь номера и позвал меня спускаться.

Ужин тоже прошел напряженно. Мы сидели в гостиничном ресторане под взглядами официантов и завсегдатаев и без аппетита ковыряли еду – он рыбу, я салат. Столик был такой маленький, что мы постоянно сталкивались коленями и замирали, чтобы тут же отодвинуться. Стараясь не задеть его, я так напрягала мышцы, что они болели на следующий день, как от физкультуры.

Между нами все было настолько неловко, словно мы встретились впервые после десятилетнего перерыва и не было между нами тех легких и живых бесед во время ночных поездок, когда слова лились сами, куда-то убегало время и казалось, что надо обсудить еще миллион крайне важных тем.

Трещина, прошедшая по поверхности его ледяного саркофага той безумной ночью, начала затягиваться, скрывая темную воду его живых чувств.

В номер мы поднимались на лифте, внимательно глядя на счетчик этажей, словно бесконечно чужие люди, не ожидавшие встретить друг друга и тяготящиеся компанией.

Сходили по очереди в душ, причем я после Германа торопилась туда так, что чуть не споткнулась о низкий порожек ванной – до того страшно было остаться с ним наедине.

Вышла, легла рядом в постель, и он щелкнул выключателем.

Пронзительная тишина была такой напряженной, что даже легкий шелест подушки от малейшего движения звучал в ней громовыми раскатами. Я думала о том, что лежать вот так застыв и боясь шевельнуться, как-то невообразимо глупо, но не могла заставить себя двинуться с места, чтобы обнять или поцеловать Германа.

Он сделал это сам.

Сверх меры накрахмаленное гостиничное белье отчаянно захрустело, и трещина во льду зазмеилась черной молнией, принялась разрастатться, выпуская отросток за отростком, пока весь ледяной кокон не треснул и не осыпался с Германа мелким крошевом.

Он прижал меня к себе, шепча:

– Лана, Лана…