– Тебе страшно, Лана? – спросил голос.

– Да, Вэлл, мне страшно.

– Сейчас твой страх пройдет. Подойди к дереву, стоящему позади себя. Там в дупле стоит чаша. Выпей из нее.

Лана спустилась с камня и нашла в дупле деревянный ковш, наполненный красной маслянистой, похожей на кровь жидкостью, от которой пахло полынью, смолой и еще чем-то резким, неприятным. Лана почувствовала легкую тошноту.

– Пей, Лана! – произнес голос ласково и в то же время повелительно. – Пей!

Лана зажмурилась и с отвращением стала пить тягучий, солоноватый напиток. Когда она опорожнила ковш, раздался громкий, раскатистый звук, похожий на удар грома. Лана подняла голову, но небо было чистым и бледным, чуть подсвеченным заходящим солнцем. Легкое облачко медленно плыло над ее головой.

– Тебе все еще страшно? – спросил голос.

– Нет, Вэлл, мне больше не страшно, – ответила Лана, удивляясь тому, что от ее страха не осталось и следа.

Она по-прежнему ощущала внутреннюю дрожь, но теперь ничего не боялась: теперь все в ней дрожало от веселого, озорного возбуждения, от готовности к чему-то манящему, неясному ей самой. Это ощущение было сродни тому волнующему ожиданию, которое порой не давало ей уснуть, но сильней, нестерпимей, радостней.

– Покажись мне, Лана! – услышала она и растерялась, ведь она стоит перед ним и он, Вэлл, ее видит, что же значит это “покажись”?

Но растерянность длилась лишь мгновение. Она поняла, чего хочет Вэлл, и это показалось ей таким естественным, что она засмеялась и легким движением сбросила с себя платье…

Обнаженная, она стояла на камне, и легкие тени ветвей падали сверху на ее смуглое тело. Она стояла зажмурившись, раскинув руки, и ждала: сейчас он подойдет к ней, этот таинственный Вэлл, она откроет глаза и увидит Его.

– Вэлл, Вэлл… – прошептала Лана, но только легкий, едва ощутимый ветерок коснулся ее разгоряченного тела.

Она открыла глаза. Никого не было.

– Вэлл! Я хочу видеть тебя, Вэлл!

Вокруг царило безмолвие.

И вдруг тихо, так, что она едва расслышала, до нее донесся все тот же почти неуловимый шепот:

– Ты прекрасна, Лана…

Лана вздрогнула и засмеялась. Она прекрасна! Вэлл принял ее! Он сам сказал, что она прекрасна! Теперь все будет так, как обещала Ора, будет лучше, чем даже мечталось! Вэлл сказал, что она прекрасна! И что ей теперь этот проклятый параграф!

Внезапно несколько тяжелых капель упало ей на плечи. Она взглянула вверх: сквозь ветви деревьев розовело безмятежное послезакатное небо. Она дотронулась до капли, упавшей на грудь. Красное пятно расплылось по груди.

– Что это, Вэлл? – воскликнула она испуганно.

– Кровь, Лана, – ответил голос. – Кровь первого посвящения. Живая кровь Вэлла. Ты обрела свободу, Лана! Теперь ты принадлежишь только мне, Вэллу! Никто не властен над твоими желаниями, ни мать, ни отец, ни закон! Ты свободна, свободна, свободна, потому что Вэлл – это свобода! – Голос теперь звучал торжественно и сильно.

Лана радостно ловила падающие откуда-то с высоты слова.

– Что я должна делать, Вэлл? – спросила она, когда голос смолк.

– Иди домой, Лана! Я позову тебя, когда придет День. Прощай, Лана!

Снова раздался удар грома, и все смолкло.

И если бы не кровь на груди, на плечах, на ладонях, если бы она не видела себя обнаженной и платье не валялось у ее ног, она решила бы, что все это был сон. Нет! Вэлл действительно был здесь, говорил с ней, принял ее… Она медленно натянула на себя платье и снова взглянула на скалу, нависавшую над ней темной громадой, чужой и молчаливой. Внезапно скала вдруг осветилась – как-то странно, будто изнутри. Ей показалось, что на нее смотрят чьи-то глаза. Одни глаза – завораживающие, огромные, немигающие глаза великана, заточенного в скале. Лана вскрикнула и упала, потеряв сознание.

Она не видела, как погасло свечение, как потемнело небо и поляна погрузилась во мрак.

Из-за деревьев вышел Йорг. Он бережно поднял девушку и аккуратно, так, чтобы ее не задевали ветви, вынес на лесную тропу. Он нес ее, ощущая грудью слабое биение ее сердца, а щекой – прикосновение мягких, пахнущих мятой волос.

Он вынес ее из леса и опустил на траву возле дороги, ведущей в город. Взошла луна. Йорг сидел, не отрывая взгляда от совсем еще детского личика. Он сидел долго, пока Лана не зашевелилась и не открыла глаза. Тогда Йорг бесшумно вскочил и, прежде чем она пришла в себя окончательно, исчез в зарослях кустарника. Он видел, как Лана поднялась и медленно побрела в город. Йорг незаметно проводил ее до самого дома, и только когда закрылась за ней дверь, отправился к себе.

Глава девятая

Кандару незачем было заглядывать в свой блокнот, чтобы вспомнить о записи, связанной с Марией. Вчерашние события дали новый толчок его давней тревоге о судьбе дочери.

До самой смерти Лиллианы, матери Марии, Кандар мало вникал в вопросы ее воспитания; работа над новыми установлениями, дела по переустройству страны целиком поглощали его, и он лишь изредка с некоторым неудовольствием замечал, что Лиллиана частенько отступает от принятых еще в первые годы после Январской революции “Правил начального воспитания”. Лиллиана, конечно, следовала этим Правилам, но привносила в воспитание дочери некоторые элементы, по мнению Кандара деформирующие его идеи.

Однако любовь к жене, смутное ощущение вины перед ней, оторванной от того мира, в котором она выросла, делали его более снисходительным, чем следовало.

Лей Кандар познакомился с Лиллианой в Вене, где изучал в то время медицину у профессора Лангеманна.

Здесь, в Вене, он провел свое детство. Отец его, Гар Кандар, один из богатейших людей Лакуны, владелец обширнейших поместий на юге страны, жил безвыездно в столице Австрии. Великан почти двухметрового роста, с большой головой и густыми “венгерскими” усами, он был человеком щедрым и общительным. Его огромный дворец на окраине Вены был всегда полон гостей и прихлебателей. Гар Кандар занимал пост Чрезвычайного посла Лакуны в Австрии и был ближайшим другом последнего императора Лакуны Одра Шестого. Предки Одра вели свою родословную от Карла Великого, что, как они полагали, давало им право именовать себя императорами.

Гар Кандар частенько посмеивался над пышным наименованием своей крохотной родины – Лакунская империя – и относился к породившей его стране с нескрываемой иронией. Жить там он не желал, и его сын лишь в девятилетнем возрасте впервые увидел Лакуну.

Грязь, нищета, скудное, примитивное существование народа, открывшиеся ему при первом знакомстве с родиной, произвели на него гнетущее впечатление, едва ли не испугали.

Первое его пребывание в Лакуне длилось неполный месяц, но еще долго после возвращения в Вену он не мог отделаться от чувства брезгливости и тошноты при одном воспоминании о своих соотечественниках. Он попытался заговорить об этом с отцом. Отец расхохотался и сказал, что так оно и есть, что Лакуна, в сущности, не что иное, как огромный хлев, где люди живут как свиньи и недалеко ушли от своих предков-обезьян в умственном развитии. Гар Кандар был человеком просвещенным и до известной степени атеистом.

После внезапной смерти бездетного Одра, отравившегося базарными пирожками во время народного гулянья, страна была объявлена Республикой, а императорский трон был сохранен как символ ее славного прошлого.

В Вену к Гару Кандару прибыла делегация именитых граждан Лакуны с предложением занять пост президента новоиспеченной Республики. Гар Кандар долго и раскатисто хохотал. Хохотал до слез. Отхохотавшись, он сообщил именитым гражданам, что слишком уважает себя, чтобы согласиться на комическую роль президента такого дурацкого государства.

Глава делегации дрожащим от обиды голосом сказал, что в этом “дурацком государстве” Кандарам принадлежит едва ли не треть всех годных для обработки земель. На что Кандар заявил, что земля, годная для обработки, еще не государство и лучшее, что можно сделать для Лакуны, это просить Австрию присоединить Лакуну к себе, если только Австрия согласится на такую глупость.

Лей, присутствовавший при этом разговоре, болезненно переживал оскорбительный тон, которым отец разговаривал с посланцами Лакуны. К тому времени он уже не вполне разделял отношение отца к соотечественникам как к существам, недалеко ушедшим от обезьян.

Может быть, именно тогда, глядя на причудливо одетых именитых граждан Лакуны, за исключением национальных костюмов мало чем отличавшихся от респектабельных посетителей Кандарова дворца, будущий преобразователь Лакуны впервые подумал, что если хорошенько отмыть остальных лакунцев и одеть более или менее прилично, они тоже ничем не будут отличаться от других представителей рода человеческого.

Гар Кандар президентом не стал. Он остался жить в Вене, где Лей окончил школу и поступил в университет.

В отличие от отца, мать Лея любила свою злополучную нищую Лакуну и частенько проводила каникулы вместе с сыном на берегу Шедарского залива. Эти короткие посещения Лакуны, знакомство с людьми меняли отношение Лея к родине, и в голове мальчика рождались самые фантастические планы преобразования своей забытой Богом страны.

Лиллиана была единственной дочерью натурализовавшегося в Австрии Максимилиана фон Вейнероде, владельца небольшого, хотя и очень древнего замка в Гарце. Сам фон Вейнероде, вдохновленный примером великого Гумбольдта, все свое время проводил в путешествиях по Азии и Африке. Болезненная его супруга жила безвыездно где-то под Ниццей, а дочь воспитывалась в частном пансионе в Швейцарии.

Настроенная весьма романтически, девушка была склонна к поступкам экстравагантным. Так, незадолго до своей встречи с Кандаром Лиллиана сбежала из пансиона, и в один прекрасный день, вернувшись с охоты на носорогов, Максимилиан фон Вейнероде обнаружил дочь у себя в палатке, за тысячи километров от пансиона, в африканских джунглях.

Лей Кандар впервые увидел эту высокую порывистую девицу с тонкими, на редкость правильными чертами лица, напоминавшими камею, в тот день, когда она сразу же после возвращения из Африки, в ореоле своего подвига, вместе с отцом появилась в Кандаровом дворце.

Кандар влюбился с первого взгляда. И первые слова, которые он произнес, после того как их представили друг другу и они остались наедине, были предложением выйти за него замуж.

Лиллиана тут же дала согласие.

Поразительно, что поступок этот, самый необдуманный в его жизни, был одновременно единственным, о котором он никогда впоследствии не жалел. Лиллиана оказалась преданным другом и, как ему казалось, полностью разделяла его учение.

Сейчас, через три года после ее смерти, Кандар склонялся к мысли, что Лиллиана, в сущности, не так уж глубоко воспринимала его идеи и восхищалась не столько его замыслами, сколько им самим, его личностью.

Открытие это нисколько, однако, не повлияло на его любовь, которую он целиком перенес на Марию.

Единственной тенью, падавшей на эту ничем не омраченную любовь, была подлая фальшивка, появившаяся после ее смерти и ходившая по рукам под названием “Завещание Лиллианы”, где его Революция, и все его преобразования, и он сам изображались в самом комическом виде.

Лиллиана была не лишена остроумия, но Кандар не сомневался, что “Завещание” – не что иное, как грубая подделка, изготовленная за рубежом, и Лиллиана к ней никакого отношения не имеет. Смущало его лишь то, что в тексте “Завещания” попадались отголоски некоторых мыслей и даже выражений, напоминавших ее высказывания.

В последние годы жизни Лиллиана тосковала и просила отпустить ее с дочерью в Вену, где Мария могла бы завершить образование. Кандар категорически отказал ей. Он сказал, что его дочь должна остаться подлинной лакункой, не испорченной тлетворным влиянием европейской псевдокультуры, развращающей не только тело, но и дух человека.