– Да нет, просто слиняла. Молодая была. Отец тоже. Решил, что и один может воспитать мальчишку, но когда завел себе серьезную подружку, дома началось черт-те что. Малыш бесился, готов был драться со всем миром. Вмешались социальные службы, судья по делам несовершеннолетних. Поместили его в интернат, якобы на время, но потом подружку отца перевели по работе в Солт-Лейк-Сити, и папаша пустился за ней через всю страну; женился, наделал детей. Вудро остался в Балтиморе, про Солт-Лейк-Сити он и слышать не хочет. Они время от времени созваниваются, отец ему иногда пишет. Больше всего меня тревожит, что Вудро все время с этим типом, Девоном: тот преступник чистой воды, курит крэк и балуется с пушкой.

Дядя Сол подумал, что если Вуди после школы будет стричь газоны, у него не останется времени болтаться по улицам. Он переговорил с Деннисом Бунсом, старым садовником, почти в одиночку ухаживавшим за всеми садами в Оук-Парке.

– Я никого не нанимаю, мистер Гольдман. Тем более малолетних преступников.

– Он парень стоящий.

– Он преступник.

– Вам нужна помощь, вам же чем дальше, тем труднее справляться с такой кучей дел.

Дядя Сол был прав: Бунс выбивался из сил, но жмотился платить помощнику.

– А платить ему кто будет? – обреченно спросил он.

– Я, – ответил дядя Сол. – Пять долларов в час ему и два вам за обучение.

Бунс после недолгих колебаний согласился, но уточнил, грозно наставив палец на дядю Сола:

– Предупреждаю, если этот мелкий стервец поломает мне инструменты или меня обворует, платить будете вы.

Но Вуди ни о чем таком и не думал. Он был счастлив, что дядя Сол предложил ему работать у Бунса.

– А вашим садом я тоже буду заниматься, мистер Гольдман?

– Наверно, иногда. Но главное, будешь помогать мистеру Бунсу. И слушаться его.

– Я буду хорошо работать, обещаю.

После уроков и на выходных Вуди запрыгивал в городской автобус и мчался в Оук-Парк. Бунс поджидал его в своем грузовичке неподалеку от остановки, и они объезжали сады.

Оказалось, что Вуди – помощник добросовестный и усердный. Через несколько недель на улицы Мэриленда пришла осень. Листва на столетних деревьях Оук-Парка покраснела и пожелтела, а потом дождем хлынула на аллеи. Надо было чистить газоны, готовить растения к зиме и накрывать бассейны брезентом.

А в это время в школе Оук-Три Хряк по-прежнему мучил Гиллеля. Кидался в него шишками и камнями, связывал и заставлял есть землю и сэндвичи с помойки. “Лопай! Лопай! Лопай!” – весело распевали мальчишки, когда Хряк зажимал ему нос, чтобы он открыл рот и проглотил. Если Гиллелю хватало сил, он обливал Хряка презрением и горячо благодарил: “Спасибо за вкусный обед, я как раз в полдень не наелся”. Тогда удары сыпались на него с новой силой. Хряк выворачивал его портфель на землю, швырял книги и тетради в мусорную корзину. Гиллель на досуге начал писать стихи, и тетрадка с ними в итоге, разумеется, тоже попала в лапы Хряку; тот заставил его съесть несколько страниц, предварительно зачитав всем плоды его творчества, а остальное сжег. Гиллель сумел спасти от аутодафе одно стихотворение, которое написал своей тайной любви, хрупкой блондинке по имени Хелена, не пропускавшей ни одного представления Хряка. Он усмотрел в этом знак свыше, собрал всю волю в кулак и поднес стихи Хелене. Та пересняла их и развесила по всей школе. Они попались на глаза миссис Чериот, куратору школьной газеты; та похвалила малышку Хелену за поэтический дар, поставила высокую отметку и напечатала стихи в газете за подписью Хелены.

Перечень походов Гиллеля к врачу становился все длиннее – особенно из-за постоянных воспалений во рту, – и встревоженная тетя Анита в конце концов пошла к директору Хеннингсу:

– По-моему, моего сына в школе обижают.

– Нет-нет, в Оук-Три никого не обижают, у нас есть надзиратели, правила, хартия сосуществования. Мы – школа счастья.

– Гиллель каждый день приходит в рваной одежде. Его тетради либо испорчены, либо их вообще нет.

– Ему надо быть аккуратнее. Вы же знаете, если он небрежно относится к тетрадям, у него будет плохая отметка в табеле.

– Мистер Хеннингс, он очень аккуратный. По-моему, кто-то сделал из него мальчика для битья. Не знаю, что происходит в вашей школе, но мы платим двадцать тысяч долларов в год, а у сына, когда он приходит домой, полон рот бактерий. Наверно, это все же что-то значит?

– Он хорошо моет руки?

– Да, он очень хорошо моет руки.

– Видите ли, многие мальчики в его возрасте такие поросята…

В конце концов тете Аните надоело ходить вокруг да около, и она сказала:

– Мистер Хеннингс, у сына постоянно синяки на лице. Что мне делать? Заставить его найти общий язык с одноклассниками или отдать в специальное учреждение? Честно говоря, иногда по утрам, отпуская его в школу, я просто не знаю, что еще с ним случится…

Она разрыдалась, а поскольку директор Хеннингс больше всего боялся каких-то осложнений в Оук-Три, он стал ее утешать, обещал исправить положение и вызвал Гиллеля, чтобы разобраться.

– Мальчик мой, у тебя сложности в школе?

– Скажем так, у меня бывают неприятности, когда я хожу на баскетбольную площадку за школой после уроков.

– А! И как бы ты описал ситуацию? Наверно, это можно назвать озорством?

– Это называется агрессией.

– Агрессией? Нет-нет, в Оук-Три не бывает агрессии. Они, наверно, озорничают. Знаешь, если мальчики устраивают возню, это естественно. Мальчики любят баловаться.

Гиллель пожал плечами:

– Не знаю, господин директор. Я хочу одного – спокойно поиграть в баскетбол.

Директор почесал затылок, оглядел худющего, но самоуверенного мальчика и предложил:

– А если мы тебя включим в школьную баскетбольную команду? Что скажешь?

Хеннингс подумал, что так мальчик мог бы играть в свой мяч, но под присмотром взрослого. Гиллель обрадовался, и директор тут же повел его к учителю физкультуры:

– Шон, мы можем включить этого юного чемпиона в баскетбольную команду?

Шон смерил взглядом крошечный скелетик с умоляющими глазами:

– Это невозможно.

– Почему?

Шон наклонился к директору и прошептал ему на ухо:

– Фрэнк, у нас баскетбольная команда, а не инвалидная.

– Э, я не инвалид! – возмутился Гиллель. Он все слышал.

– Нет, но ты тощий как спичка, – возразил Шон. – Для нас ты будешь инвалидом.

– А если попробовать? – предложил директор.

Учитель физкультуры снова склонился к нему:

– Фрэнк, мест в команде нет. А есть лист ожидания метровой длины. Если мы сделаем для мальчишки исключение, придется иметь дело с родителями других учеников, а мне только этого не хватало. И скажу прямо: если он выйдет на площадку, мы проиграем. А мы в этом году и так выглядим не лучшим образом. У нас и так результаты в баскетболе не блестящие, а уж тут…

Хеннингс кивнул и, повернувшись к Гиллелю, немедленно изобрел кучу правил внутреннего распорядка, согласно которым никак нельзя менять состав баскетбольной команды в течение учебного года. Тут в зал на тренировку ввалилась целая орда мальчишек, и Гиллель с директором уселись на скамейку под трибунами.

– Ну и что мне делать? – спросил Гиллель.

– Ты можешь назвать мне имена озорников. Я их вызову и сделаю внушение. Еще мы можем организовать мастер-класс по борьбе с озорством.

– Нет, так еще хуже. Вы же сами понимаете.

– Тогда почему ты просто не уйдешь от этих безобразников? – рассердился Хеннингс. – Не ходи на спортплощадку, если не хочешь, чтобы они тебе мешали, вот и все.

– Я не собираюсь бросать баскетбол.

– Упрямство – нехорошая черта, мой мальчик.

– Я не упрямый. Я не хочу уступать фашистам.

Хеннингс побелел как мел.

– Ты где слышал такое нехорошее слово? Надеюсь, тебя не на уроке научили таким словам? В школе Оук-Три таким словам не учат.

– Нет, я в книге прочитал.

– В какой книге?

Гиллель открыл портфель и вытащил книгу по истории.

– Это что за ужас? – проблеял Хеннингс.

– Книга, я ее взял в библиотеке.

– В школьной библиотеке?

– Нет, в городской.

– Уф, слава богу! Так вот, я тебя прошу: больше не приноси эту отвратительную книгу в школу и оставь свои измышления при себе. Мне не нужны неприятности. Но ты, я вижу, очень много всего знаешь. Тебе надо использовать свою силу, чтобы себя защитить.

– Но у меня нет никакой силы! В том-то и проблема.

– Твоя сила в уме. Уж больно ты умный мальчик… А в сказках умный всегда побеждает сильного…

Урок директора Хеннингса не пропал даром. В тот же день после уроков Гиллель прямо в школьной редакции написал рассказ и отдал его миссис Чериот, чтобы она напечатала его в ближайшем номере газеты. В нем говорилось о маленьком мальчике, который учится в частной школе для богатых и которого одноклассники на каждой перемене привязывают к дереву и мучают всеми возможными способами – в частности, придумывают незаметные, но омерзительные пытки, из-за которых у юного героя начинается страшное воспаление во рту. Никому из взрослых нет дела до его мук, и прежде всего директору школы: он вместе с учителем физкультуры облизывает с ног до головы родителей учеников. В финале школьники поджигают дерево вместе с мальчиком и пляшут вокруг костра, распевая благодарственный гимн учителям, которые позволяют им без помех издеваться над слабыми.

Прочитав рассказ, миссис Чериот немедленно поставила в известность директора Хеннингса; тот запретил его печатать и вызвал к себе Гиллеля.

– Ты отдаешь себе отчет, что в твоем рассказе полно слов, которые у нас говорить запрещено? – негодовал Хеннингс. – Не говоря уж о содержании этой дурацкой истории. Как ты смеешь обвинять учителей?

– То, что вы делаете, называется цензура, – возразил Гиллель, – фашисты тоже так делали, я читал в книге.

– Может, хватит уже болтать про фашизм? Это не цензура, а здравый смысл! У нас в Оук-Три действуют правила морали, ты их нарушил!

– А ничего, что в предыдущем номере напечатали мое письмо Хелене?

– Я тебе уже объяснял, миссис Чериот думала, что это она написала стихи.

– Но когда стихи появились в газете, я ей говорил, что это я их автор!

– Правильно сделал, что сказал.

– Но она должна была запретить распространять газету!

– Это еще почему?

– Потому что для меня публикация этого письма страшно унизительна!

– Знаешь, Гиллель, мне надоели твои капризы! Стихи очень милые, в отличие от этого рассказа. Он просто напичкан всякими мерзостями и грубостями.

Директор Хеннингс отправил Гиллеля к школьному психологу.

– Я прочитал твой текст, – сказал психолог, – он мне показался интересным.

– Больше никому так не показалось.

– Мистер Хеннингс сказал, что ты читаешь книги про фашизм…

– Я взял одну книгу в библиотеке.

– Это она навела тебя на мысль написать рассказ?

– Нет, это ваша бездарная школа навела меня на мысль.

– Возможно, тебе не стоит читать такие книги…

– Возможно, как раз другим стоит почитать такие книги.

Дядя Сол и тетя Анита со своей стороны умоляли сына сделать над собой усилие:

– Гиллель, ты же еще трех месяцев в эту школу не ходишь. Право, ты должен научиться жить в гармонии с окружающими.

Наконец в актовом зале состоялся общешкольный диспут на тему “Озорство и грубые слова”. Хеннингс долго разглагольствовал о морально-этических ценностях Оук-Три и объяснял, почему озорство и грубые слова запрещены правилами школы. Потом ученики заучили лозунг, который должны дружно скандировать, если их товарищ грубит: “Грубые слова – признак озорства!” Засим последовала дискуссия: ученики могли спрашивать, что им непонятно.

– Задавайте любые вопросы, – заявил Хеннингс и, лукаво подмигнув Гиллелю, добавил: – У нас нет цензуры.

В зале поднялся лес рук.

– А играть в мяч во дворе – это озорство? – спросил один мальчик.

– Нет, это упражнение, – ответил Хеннингс. – Если, конечно, вы не бросаете мяч в голову своим маленьким друзьям.