В ту пору основная масса стражей закона оставались непрофессионалами. Среди них нечасто встречались выпускники специальных академий, мало кто владел и новыми научными методами расследования, такими как анализ отпечатков пальцев и образцов крови. Правоохранители Фронтира, как правило, были в первую очередь меткими стрелками и хорошими следопытами, от которых ждали сдерживания преступности, а также поимки, если возможно, или при необходимости уничтожения заведомых бандитов. «В те времена шериф и был законом, и лишь его решение да палец на спусковом крючке определяли приговор»^[31], – писала в 1928 году газета «Талса дейли уорлд» в некрологе одного ветерана-правоохранителя, служившего в резервации осейджей. – Часто приходилось в одиночку противостоять целой своре хитрых дьяволов». Поскольку жалованье эти стражи закона получали мизерное, а ценили их за скорость стрельбы, неудивительно, что границы между хорошими и плохими правоохранителями были весьма зыбки. Так, главарь печально прославившейся в конце XIX века банды Далтонов одно время был главным блюстителем порядка в резервации осейджей.

Когда убили Анну, шерифом округа Осейдж, несущим основную ответственность за поддержание закона, был поселенец Харви М. Фрис, 58 лет и весом 130 кг. В посвященной истории Оклахомы книге 1916 года Фрис назван «грозой злодеев»^[32]. Тем не менее ходили слухи о его тесной связи с криминальными элементами и попустительстве содержателям игорных домов и бутлегерам вроде Келси Моррисона и Генри Грэммера, контролировавшего торговлю самогоном. Позднее один из подчиненных Грэммера признавался властям: «Я не сомневался, что если меня и арестуют… то через пять минут отпустят»^[33].

Собрание граждан округа Осейдж даже приняло резолюцию, во имя «религии, правопорядка, благопристойности и морали»^[34] постановлявшую: «Настоящим считающие, что шериф приведен к присяге и обязан обеспечивать охрану правопорядка, должны лично при встрече или письменно настойчиво требовать от шерифа Фриса исполнения присяги».

Когда шерифу доложили об убийстве Анны, он уже был занят расследованием дела Уайтхорна и послал собирать улики и свидетельские показания одного из своих помощников. В Фэрфаксе был городской маршал, эквивалент начальника полиции, вместе с помощником шерифа подъехавший к оврагу еще до того, как братья Шоуны закончили вскрытие. Чтобы служители закона могли идентифицировать орудие убийства, требовалось извлечь пулю, видимо, застрявшую в голове. Шоуны распилили черепную коробку, осторожно извлекли содержимое и положили на доску.

– Состояние мозга было очень скверное^[35], – вспоминал Дэвид Шоун. – Пули нигде не было видно.

Взяв палочку, он использовал ее в качестве зонда и заявил, что пули обнаружить не удалось.

Представители закона спустились к ручью осмотреть место убийства. На прибрежном камне, где лежало тело, остались пятна крови. Следов пули найти не удалось, но один из правоохранителей заметил на земле бутылку с остатками прозрачной жидкости. Судя по запаху, это был самогон. Следователи предположили, что Анна сидела на камне и выпивала, когда кто-то подошел сзади и выстрелил в упор.

Маршал заметил вдалеке следы шин двух автомобилей, идущие от дороги к лощине. На его зов тотчас прибежали помощник шерифа и присяжные. Похоже было, что обе машины приехали с юго-востока, а затем вернулись обратно.

Больше никаких улик собрать не удалось. Криминалистическими методами стражи закона не владели, поэтому ни слепков следов протекторов, ни отпечатков пальцев с бутылки, ни следов пороховых газов с тела Анны не сняли. Даже не сфотографировали место преступления, которое, правда, сами же все равно изрядно затоптали.

Кто-то, однако, догадался вынуть из уха Анны сережку и отнести матери, которая была слишком больна, чтобы отправиться на место преступления. Лиззи тотчас ее опознала. Анна была мертва. Как и другие соплеменники, Лиззи считала рождение детей величайшим благословением Ва-Кон-Та, таинственной животворящей силы, идущей от Солнца, Луны и звезд, той самой силы, которой осейджи веками поклонялись, в надежде упорядочить царившие на Земле путаницу и хаос, силы и здешней, и потусторонней – незримой, далекой, дарующей, пугающей и неумолимой. Многие из них отошли от традиционных верований, но только не Лиззи (один федеральный чиновник как-то посетовал, что женщины вроде нее «цепляются за стародавние суеверия и смеются над современными идеями и обычаями»^[36]). Некто, нечто безвременно отняло у нее старшую и самую любимую дочь, – возможно, это знамение того, что Ва-Кон-Та лишил мир своего благословения, ввергая его в еще больший хаос. Здоровье Лиззи ухудшилось, словно горе само по себе было болезнью.

Молли нашла опору в Эрнесте^[37]. Его «необычайную… поразительную преданность индианке-жене и детям»^[38] отмечал их общий знакомый адвокат. Муж утешал Молли, ринувшуюся организовывать похороны Анны. Нужно было купить цветы, а также белый металлический гроб и мраморное надгробие. Похоронные бюро брали с осейджей непомерные цены, и этот случай не стал исключением. За гроб запросили 1450 долларов, за подготовку и бальзамирование тела – 100 и за аренду катафалка – 25. После подсчета всех расходов, вплоть до перчаток могильщика, общая сумма вышла астрономической. Как выразился городской адвокат: «Получалось так, что осейджа нельзя похоронить дешевле 6000 долларов»^[39] – с учетом инфляции сегодня это почти 80 000.

Похоронный обряд отражал и индейские, и католические традиции семьи^[40]. Молли, окончившая миссионерскую школу в Похаске, регулярно ходила к мессе. Ей нравилось сидеть на церковной скамье, смотреть, как в окна проникает утренний свет, и слушать проповедь знакомого священника. Неплохо было также поболтать с подругами – воскресная служба давала и такую возможность.

Сначала была панихида по Анне в церкви. Уильям Хэйл, дядя Эрнеста, стоял совсем рядом с Анной и семьей Молли, а во время похоронной процессии был одним из несших гроб. Священник пел гимн XIII века «День гнева», кульминацией которого была мольба:

Сладчайший Иисус, Господь Всеблагой,
Даруй усопшей вечный покой.

После того как священник окропил гроб Анны святой водой, Молли во главе семьи и других скорбящих отправилась на кладбище Грей-Хорс, тихое и уединенное место, возвышающееся над бескрайней прерией. Там на соседних участках были похоронены отец Молли и ее сестра Минни. Теперь рядом зияла свежевырытая яма, сырая и темная, ждущая гроб Анны, уже стоящий у ее края. На надгробной плите было начертано «Встречайте меня на небесах». Обычно на кладбище крышку гроба поднимают в последний раз, давая родным и друзьям проститься, однако этого не позволяло сделать состояние тела Анны. Хуже того, ее лицо было невозможно раскрасить в цвета племени и клана, как требовала погребальная традиция осейджей. Молли опасалась, что без этого ритуального узора дух Анны может заблудиться. Тем не менее Молли и ее семья положили в гроб вдоволь еды для трехдневного странствия в «страну счастливой охоты», как зовут ее осейджи.

Старые женщины, такие как мать Молли, принялись причитать молитвенные песни осейджей в надежде, что их услышит Ва-Кон-Та. Великий историк и писатель Джон Джозеф Мэтьюз (1894–1979), в чьих жилах текла кровь осейджей, зафиксировал многие традиции племени. Описывая типичную молитву, он писал: «Она наполняла мою душу маленького мальчика страхом, сладкой горечью и неведомой тоской, и когда она заканчивалась, я лежал в ликующе-испуганном трансе, страстно надеясь на продолжение и одновременно боясь его. Позднее, когда я уже научился рассуждать, мне неизменно казалось, что эта молитвенная песня, это песнопение, эта волнующая душу мольба, всегда обрывалась прежде настоящего конца всхлипом разочарования»^[41].

На кладбище, стоя рядом с Эрнестом, Молли слушала погребальную песнь старух, их песнопения, перемежающиеся плачем. Ода Браун, бывший муж Анны, не выдержал и отошел. Ровно в полдень – когда солнце, величайшее воплощение Великой Тайны, достигло зенита – гроб подняли и начали опускать в яму. Молли смотрела, как сверкающий белый саркофаг погружается в землю, до тех пор, пока долгие пронзительные рыдания не сменились звуком ударов комьев земли по крышке.

Глава 3
Король Осейдж-Хиллз

Убийства Анны Браун и Чарльза Уайтхорна вызвали сенсацию. Газета «Похаска дейли кэпитал» вышла с огромным заголовком: «ДВА УБИЙСТВА ОБНАРУЖЕНЫ В ОДИН ДЕНЬ»^[42]. Множились версии о том, кто убийца. Две пули, извлеченные из черепа Уайтхорна, похоже, выпустили из пистолета 32-го калибра, оружия, подобного тому, из которого, как подозревали, убили Анну. Простое ли совпадение, что обе жертвы были богатыми осейджами около 30 лет? Или, может, это дело рук серийного убийцы – наподобие доктора Г. Г. Холмса, убившего как минимум 27 человек, большинство из них во время Всемирной выставки 1893 года в Чикаго?

Лиззи, не доверявшая белым, положилась на Молли в улаживании всех проблем с властями. На протяжении жизни старой индианки осейджи резко отошли от традиционного уклада. Их историк Луис Ф. Бернс писал, что после обнаружения нефти племя «стремительным течением понесло в неизвестность»^[43], добавляя: «В мире богатства белых людей не было ни одного знакомого ориентира, уцепившись за который можно было бы удержаться на плаву». В старину всякий раз, когда племя сталкивалось с внезапными переменами или чем-то неведомым, главенство брал на себя клан, в который входила группа, известная как «Идущие через туман». Молли, подчас сама теряясь от всех выпавших на ее долю потрясений, тем не менее взяла на себя инициативу и стала для своей семьи такой «идущей». Говоря по-английски и будучи замужем за белым, она не поддалась соблазнам, сгубившим многих молодых членов племени, в том числе Анну. Некоторые осейджи, особенно старшего возраста, такие как Лиззи, считали свалившееся на них богатство проклятием. «Однажды эта нефть закончится, и Великий Белый Отец (так индейцы называли президента США. – Прим. перев.) перестанет присылать нам жирные чеки по несколько раз в год, – сказал вождь осейджей в 1928 году^[44]. – Больше не будет ни красивых автомобилей, ни новой одежды. И я знаю, что тогда мой народ станет счастливее».

Молли требовала от властей расследовать убийство Анны, однако большинство официальных лиц не особо заботила какая-то «мертвая краснокожая». Тогда Молли обратилась к дяде Эрнеста, Уильяму Хэйлу^[45]. Он сделался в округе влиятельным предпринимателем и поборником закона и порядка – защитником всех «богобоязненных душ», как он говаривал.

С совиным лицом, жесткими черными волосами и настороженным взглядом небольших, глубоко посаженных глаз, Хэйл появился в резервации без малого двадцать лет назад. Живое подобие фолкнеровского Томаса Сатпена, этот человек без прошлого словно возник из ниоткуда. Приехав в резервацию чуть не в единственном костюме и с потрепанным Ветхим Заветом, он, по выражению одного из хорошо знавших его людей, начал «борьбу за жизнь и капитал»^[46] в «малоцивилизованном месте».

Хэйл нанялся на ранчо ковбоем. Прежде чем Запад пересекли железные дороги, такие, как он, перегоняли стада из Техаса на обильные травами земли осейджей и дальше в Канзас для отправки на чикагские и прочие бойни. Отсюда пошло американское увлечение ковбоями, хотя в самой работе романтики было мало. День и ночь Хэйл вкалывал за гроши: гнал скот сквозь бури с градом, молниями и песком; сбивал, описывая сужающиеся круги, испуганных животных в кучу, прежде чем те успеют затоптать. Его одежда провоняла потом и навозом, кости часто были если не сломаны, то сильно побиты. Наконец он частью скопил, частью занял денег на покупку в округе собственного стада.

«Он был самым энергичным из всех, кого я знал^[47], – вспоминал ссудивший ему на открытие дела. – Даже просто переходя улицу, он будто шагал навстречу свершениям».