Бабушка происходила из венского буржуазного семейства, с которым у матери никогда не было близких отношений, потому что она за всю жизнь так и не научилась тепло относиться к буржуазии. Бабушку я знал лишь по нескольким ее к нам визитам и теперь отчетливо помню лишь то, как мы с матерью навещали ее в доме престарелых совсем незадолго до ее смерти. Она казалась растерянной и попросила тогда меня налить ей стакан воды, что я и сделал – прямо из-под крана. «Настоящее лакомство», – повторяла она, отпивая воду маленькими глотками, и беспрерывно благодарила меня за небывалый деликатес.

Лотте, младшая мамина сестра, была похожа на эту австрийскую бабушку и тоже не была особенно близка с моей матерью. У этой очень отзывчивой женщины было двое детей, сын и дочь. Ее сын, мой двоюродный брат, – старше меня на несколько лет, причем я с ним неплохо ладил, – сыграл важную роль в драматическом эпизоде моей жизни, когда я двадцати трех лет от роду вернулся в Германию из первой поездки в США. Пока я путешествовал, моя первая большая любовь оставалась дома – правда, к тому времени наши с ней отношения уже сильно осложнились: я в эти годы стремительно развивался, но это не встречало понимания у моей подруги. Мы познакомились, когда я в ночную смену работал сварщиком на небольшой фабрике металлических изделий, принадлежавшей ее родителям. А начал я там работать еще в школьные годы, поскольку нуждался в деньгах для производства своих первых фильмов. Скорее всего, из-за неуверенности в нашем общем будущем или из-за того, что, уезжая, я не сделал ей предложения, она и вышла замуж за моего кузена, пока я был в Америке, но ничего мне об этом не сообщила. Когда я вернулся, у них как раз закончился медовый месяц, но она на несколько дней сбежала из дома со мной, хотя ни она, ни я не чувствовали в себе сил в корне изменить ситуацию. Она не хотела сразу же возвращаться от меня к мужу, моему кузену, и я проводил ее к родителям, которые поджидали меня вместе с четырьмя ее братьями. Может статься, братьев было трое, а моя память просто преувеличивает их число до убедительного перевеса. Я не хотел бросать любимую под родительской дверью и был готов предстать перед ними. Братья, мускулистые баварские грубияны, все как один игравшие в хоккей, грозились убить меня, как только увидят. Надо сказать, подобные угрозы высказывали и родители. Но я не испугался и вошел к ним в дом. С кузеном у меня накануне состоялась довольно странная встреча: мы делили возлюбленную, разрывавшуюся между двумя мужчинами. Я и по сей день уверен, что драки не было, мы не прикоснулись друг к другу, но почему-то потом у меня надолго распухла скула, словно от сильного удара. В следующий раз мы с этим кузеном коротко встретились уже четыре десятилетия спустя, на вечеринке по случаю дня рождения кого-то из родственников, но так и не сделали шаг навстречу друг другу, хотя оба того хотели.

Эта моя доамериканская возлюбленная впоследствии притягивала к себе несчастья, словно на нее кто-то навел порчу. От моего кузена она родила двоих детей, но брак распался. Другие связи с мужчинами также заканчивались плохо. В конце концов она бросилась с моста Гросхесселоэ и разбилась насмерть. А на старых фотографиях мы с ней так беззаботны и легки, и ничто не предвещает грядущих бед. Меня до сих пор тяготит, что я ведь и в самом деле будто предал ее: уехал в Америку, так и не набравшись смелости совершить честный поступок. Женщины в моей жизни нередко связаны с драматическими историями – наверное, потому, что между нами всегда были глубокие чувства. Но я так и не постиг до конца таинства любви и ее терзания. В то же время у меня почти никогда не бывало поверхностных отношений. Демон любви лихо меня погонял, но без женщин моя жизнь – ничто. Иногда я представляю себе мир, в котором нет женщин, одни мужчины. Такой мир был бы невыносим, убог, и его кидало бы из стороны в сторону от одной пустоты к другой. Но мне очень везло с женщинами – вероятно, больше, чем я заслуживал.

По отцовской линии мои предки принадлежали к ученой среде. Родом они вообще-то были из Швабии, хотя одну ветвь рода образуют гугеноты с фамилией де Нёфвилль – вероятно, в конце XVII века они бежали от религиозных преследований из Франции во Франкфурт как протестанты. Дальнейшими разветвлениями собственного генеалогического древа я никогда особо не интересовался, но помню, как отец проводил изыскания, согласно которым мы будто бы были связаны родственными узами с математиком Гауссом и другими историческими личностями вплоть до Карла Великого – хотя, сдается мне, с точки зрения статистики таким родством может похвастаться большинство немцев и французов. В действительности же отец мой, скорее всего, стремился придать нам фамильный вес, которого у нас не было. Один из моих единокровных братьев – его зовут Ортвин, и я его едва знаю – мотался по миру, составляя полулегальную адресную книгу какой-то отрасли, однако отец обозначил его на нашем генеалогическом древе странствующим исследователем, как если бы в мир явился новый Александр фон Гумбольдт^[2]. Старшего из двух братьев, Маркварта, я знаю несколько лучше – хотя вообще-то оба они получили шрамы на всю жизнь, потому что в отличие от меня имели несчастье расти рядом с отцом. Так вот, Маркварт единственный из всех моих единокровных сестер и братьев получил высшее образование: он изучал католическое богословие и написал диссертацию о религиозно-философских интерпретациях сошествия Христа во ад.

Элла, моя бабушка по отцовской линии, высокая, статная женщина, которая благодаря силе характера постепенно все заметнее принимала на себя роль главы семейного клана, позволила мне углубиться в историю семьи, или, может быть, лучше сказать – подсмотреть в скважину; я смог заглянуть в глубины судеб всего лишь двух ее членов: самой бабушки Эллы и ее бабушки, то есть моей прапрабабушки. Впрочем, это единственное погружение в толщу собственной генеалогии всегда меня занимало. Элла оставила воспоминания: «Моим детям и внукам», а внизу приписала: «Знаю-знаю, вам любопытно, и вы хотите узнать, как дедушка заполучил бабушку», и еще ниже: «Рождество 1891 года».

Первые воспоминания прапрабабушки относятся к 1829 году. Она выросла в Восточной Пруссии. «Милая дочурка моя, – пишет она, бабушка моей бабушки, – когда я написала тебе летом об опыте и воспоминаниях о жизни на старой родине, ты ответила, что была бы рада, если бы я записала те несколько историй из детства, которые вам рассказывала. Мое первое осознанное воспоминание относится к третьему году жизни. Думаю, это был 1829 год. Вижу себя в нашей гостиной в замке Гильгенбург. Моя мама, лица которой я, правда, не помню, сидит на возвышении под окном – окна были расположены довольно высоко над землей, – на стуле за столиком для шитья, занимается рукоделием; я с трудом взбираюсь на ступеньку, затем на стул; стоя позади матери, принимаюсь по-детски руками укладывать и гладить ее волосы. Потом помню другой день – тоже как сегодня, и никогда не забуду: я в маминой спальне, позднее утро, она уже встала с постели, лежит на софе, а я играю с ней рядом; в комнате точно есть кто-то еще, потому что я слышу, как говорят: «Она потеряла сознание», и слышу, как зовут на помощь, чтобы ее поднять и отнести на кровать. Потом я слышу крик: «Жаровню, живо, надо согреть ей ступни!» Ступни ей терли и грели, но все напрасно, они так и не стали теплыми. Как я узнала потом, это был первый день, когда она встала с постели после рождения сына. Мой братик родился мертвым, и я помню, как меня позвали, чтобы его показать».

«В отцовские поместья, – пишет прапрабабушка о временах, когда ей было лет шесть или семь, – входили леса, где в те времена еще было много диких зверей. В обширных дубравах водились кабаны и немало волков. Случалось, когда мы ехали вечером по лесу и лошади вдруг замирали, мы, оглядевшись по сторонам, замечали в кустах пару зеленых глаз. Каждый год устраивалась большая охота на волков. Правительство назначало награду за каждого убитого зверя. Пока были волки, попадались, конечно, и волчата. Лесники, прочесывая лес, иногда находили их логова с детенышами. И когда вечером взрослые волки уходили за пропитанием, егеря забирали волчат, клали в мешок, приходили к нам и вытряхивали их у нас в комнате, где мы, дети, просто прыгали от удовольствия, играли с ними и дразнили их так, чтобы они завыли. В конце концов их убивали. Уши и когти прикреплялись к куску картона и вместе с письменным свидетельством отправлялись в муниципалитет, который выплачивал премию. Волки были наглые, случалось, заходили и в сад, утаскивали гуся или овцу у пастуха из стада. Мою козочку (к которой я была очень привязана) постигла такая же участь. В тот раз пастухам удалось с помощью собаки криками отогнать волка, но горло у бедняжки было уже перегрызено. Поскольку летом лошадей и коров на ночь оставляли пастись на лужайке в саду, нужно было как-то защищать их от волков. И когда вечером их пригоняли домой с полей, каждое животное мазали специальным вонючим маслом – кажется, оно называлось “французское масло”, – и будто бы волки его на дух не переносили. Коровам натирали головы между рогами, потому что, защищаясь, они встают друг к другу задом и отбиваются рогами. Лошадям этим же жиром намазывали хвосты и крупы, потому что они отражают нападение волка копытами, а головы обращают друг к другу. Тем не менее я помню, как однажды утром привели домой лошадь с разодранным в клочья крупом и ее пришлось заколоть…»