Влюбляться по-настоящему в Лерины планы не входило. Гия бесследно растворился в водовороте прошедших лет, и та подростковая увлеченность вспоминалась как детская невинность. И все же в конце октября, когда старшие классы готовились к осеннему балу, Лера почувствовала давно позабытые симптомы любовного недомогания. Вопреки здравому рассудку она вдруг решила, что Радик от нее без ума. Два раза он уступил ей место в столовой, когда Лере не хватило стула, один раз галантно открыл перед ее носом дверь в кабинет физики и прилюдно в коридоре поднял для нее оброненную тетрадь.

Когда он входил в класс, Лера ощущала легкое покалывание в затылке. Трепетно дрожали пальцы, и сердце срывалось с насиженного места, подкатывало к горлу, не давало вздохнуть. Что могло быть хуже – влюбиться в самого симпатичного парня. Оказалось, могло…

В концертной программе осеннего бала Лера выступала дважды. Один раз прочла болдинское стихотворение Пушкина, второй – спела в хоре. Закулисная суета никак не давала ей пробраться к единственной прорехе в пыльной шторе, чтобы удостовериться – пришел ли Радик на бал. Три дня она планировала, как обойти соперниц в любовном забеге и первой пригласить Островского на белый танец.

Весь вечер Лера простояла у дверей в актовый зал, подпирая стену. Боялась пропустить его приход, отказывала всем, кто приглашал на медленный танец, ждала, а он не шел. Лишь на следующий день, в субботу, ближе к обеду позвонила Оксана и сообщила страшную новость – Радик застрелился…

Школа под номером тридцать шесть изначально была непростой. Стены ее из точеного кирпича, воздвигнутые при царе Александре, еще хранили память о давней эпохе, юных гимназистках и строгих классных дамах, чей высокий голос отдавался эхом под коридорными сводами. Престиж школы заключался больше в ее расположении в центральной части города, чем в успешном преподавании и наклонности к английскому языку. Здание крайисполкома, как надежный оплот будущего коммунизма, возвышалось напротив, через сквер с фонтаном. Возможно, престиж был и в этом немало важном соседстве.

Желающие просто так попасть в школу не могли. Школ с английским уклоном в городе было достаточно, а со столетней историей – одна. Дети в ней учились разные, но директриса предпочитала принимать отпрысков родителей уважаемых, при должности, желательно в погонах. И в девятом «А» собралось приличное общество из руководящих, партийных и торговых шишек. Врачей, как Лерочкины родители, было мало. Но именно Островские носили милицейские погоны. Папа – подполковник, мама – майор. Дома держали оружие. Прямо в ящике стола. Из отцовского пистолета Радик и застрелился. Прямо в правый висок.

Класс разделился. Кто-то симпатизировал Аллочке Палей, обвинял погибшего одноклассника в лишней назойливости. Кто-то стоял за Радика и в его смерти винил Аллу. Но никто не сомневался в ее причастности к трагическому происшествию.

О том, что Палей за неделю до бала перевелась в другую школу, знали только те, кто подписывал документы о переводе. Знали еще Аллочкины родители. Больше никто. Радик каким-то образом узнал намного больше, чем ему полагалось знать. Алла ушла из школы, чтобы сохранить беременность от своего десятиклассника. Такого удара Островский не пережил.

Две недели ребят водили на допросы в районное отделение милиции. Следствие ничего не дало – чистой воды самоубийство, без предсмертной записки, без родительского разговора по душам. Своими переживаниями Радик ни с кем не делился, даже с близкими друзьями. Одноклассников на его похороны не пустили, но те и не рвались, слишком огромным было потрясение. Все ходили подавленные. Уроки проводились в гнетущей тишине под аккомпанемент заунывного дождя. К окнам второго этажа тянулись обнаженные ветви платанов, словно скелеты мертвецов.

Школьное руководство два раза собирало девятые классы в актовом зале для беседы со старшими комсомольскими товарищами. Товарищи партийные сидели в почетных гостях, наблюдая за докладчиками со стороны, и какой-то председатель заводского парткома в конце разъяснительной работы вспомнил военную юность, трудное детство и зло мирового империализма. На классном собрании Елена Николаевна изо всех сил старалась выправить ситуацию, развернуть течение в правильном направлении. Доказывая глупость произошедшей смерти, классный руководитель совсем выбилась из сил, упустила нить повествования, но эффекта не добилась. Вместо химии ходили на фильм о современных Ромео и Джульетте, а девочки под партами читали повесть Щербаковой. Кто-то принес в школу «Юность», журнал зачитали до дыр.

О Римме Левченко никто не вспомнил. О ней всему классу сообщил участковый вместе с директором школы. На сороковой день после смерти Радика Островского Римма отравилась бытовым газом…

Контроль над старшеклассниками удвоился, родители забегали в школу, задежурили на переменах и уроках, вызывая у собственных детей волну протеста. Обстановка угнетала напряженностью. Больше всех хотелось выговориться девочкам. В пятницу после уроков Оксана предложила пойти к ней домой, чтобы самим во всем разобраться.

Жила она в двух кварталах от школы, на улице Мира в «опереточном доме» над магазином «Электрон». Шли пешком по снежной слякоти, осенними туфлями месили ледяной кисель. Погода так стремительно менялась, что за сезоном не поспевали, в начале декабря еще по-осеннему носили куртки и легкую обувь.

Девочки пошли все, еле-еле разместились в Оксаниной комнате, как воробышки сидели на диване в ряд, а кому места не хватило, нанесли из кухни табуреток. Из мальчиков был один Санька, верный паж и портфеленосец Таран, но держался он отстраненно, не шутил как всегда, мрачно смотрел под ноги, разглядывал ковровый орнамент. В обеденный перерыв, очень кстати, домой забежал брат Оксаны, узнал, по какому поводу сходка, принес им бутылку портвейна и белого вина.

– Помянуть надо ребят по всем правилам, – как бы оправдываясь, протянул бутылки Саньке.

Пить сначала стеснялись. Староста Аня Корнева попыталась разбудить у подруг комсомольскую совесть, но призыв о трезвости проигнорировали все, по глотку пригубили. Крепкий напиток быстро развязал языки, а Санька на правах единственного мужчины ухаживал за дамами, молча разливал портвейн по кружкам. Молчала и Лера.

Обсуждение Радика и Риммы ей не нравилось. «О покойниках либо хорошо, либо ничего», – любила повторять бабушка Женя, когда возвращалась с очередного траурного мероприятия. Но девочки пошли к Таран, чтобы выговориться, и каждая выполаскивала запачканное белье, как заправская прачка, каждая перемывала обглоданные кости, как отменная стряпуха. Каждая думала, что знает о любви лучше других.

Вспомнили о стоянии Риммы на подоконнике еще в шестом классе. Вспомнили, как она злилась на Радика, плакала по углам и на выпускном вечере после восьмого три раза приглашала на танец, а он снисходительно соглашался, словно делал ей великое одолжение.

– Он смеялся над ней, а она бегала за ним собачкой и в рот заглядывала. Разве это любовь?

– Зачем так было унижаться? Кроме него и другие мальчишки есть.

– Может, она, как в повести, хотела найти настоящую любовь.

– Как в повести? Роман умирает на руках у Юльки.

– Врешь! Он живой остался.

– Ага. Из окна выпал и живой? Кровь изо рта у кого пошла? То-то же…

О любви они читали в книжках по литературе, вживую никто не видел. О любви мечтали, создавали иллюзии, проникались симпатией, но впустить в едва развившуюся женскую грудь всепоглощающую субстанцию боялись. В принципе, вся классическая литература, изучаемая в школе, была о Любви. О ней можно было говорить на уроках из года в год… надо было говорить… Но говорили о какой-то ерунде, о трудовом подвиге, патриотизме, надуманных страданиях, о преступлении и наказании… о любви говорили, как о высшем духовном преображении, которое по существу испытывают единицы, остальные копошатся в мещанских страстях, путаются в определениях и мимолетных связях… Вывести понятное определение, поясняющее хоть миллиметр бесконечно сложной трансформации души, пытались в сочинениях, но выходили одни заученные шаблоны, трафаретное клише, переписанное друг у друга по кругу. О Любви им многое могли рассказать Римма с Радиком, но несчастные дети уже лежали под толстым слоем мерзлой земли, а на деревянных крестах им пели гимн кладбищенские вороны…

Лера с трудом дождалась окончание поминок. Санька предложил проводить ее до подъезда.

К вечеру снег повалил по-настоящему, крупными хлопьями, тяжелыми и мокрыми. Лера едва тащилась по нечищеному тротуару, чуть хмельная от вина, еще сильнее расстроенная неприятным разговором, тяжело осевшим в душе. Санька молчал и от холода шмыгал носом, но уверенно поддерживал Леру под локоть, не позволяя ее ногам по слякоти разъехаться. Она была благодарна ему за молчание, а на прощание не сдержалась.

– Знаешь, я ведь тоже… ну в духовку… незажженную, правда, чтобы понять…

– Поняла?

– Нет. Там жареной курицей пахло… они, что только из-за любви?

– Во имя любви, Лерка.

– Зачем?

– Если бы знать…

Санька зло плюнул под ноги, растер плевок.

Всю неделю Оксана болела ангиной. После уроков Саня с Лерой заносили ей домашнее задание, рассказывали последние новости, – следствие шло полным ходом, допросы не прекращались, – потом Саня обратной дорогой провожал Леру, но от приглашения зайти на чай отказывался. Жил он возле кинотеатра «Аврора», домой добирался на трамвае, а по пути забирал из школы младшую сестру. Его занятия по плаванию начинались в семь вечера. До этого часа он убирался в квартире, проверял домашнее задание сестры, готовил ужин и выгуливал таксу по кличке Штрудель. Для Леры всегда оставалось загадкой, когда Санька успевал выучить уроки, если хозяйственные дела и серьезное увлечение плаванием отнимали все свободное время.

За тот короткий путь, что проходил через сквер от школы до Лериного подъезда, Саня успевал рассказать о себе целую уйму интересных подробностей. Мама его работала в «Интуристе» администратором на этаже и пользовалась всевозможными привилегиями, какие только могла получить на такой должности. Отсюда и модные джинсы, и дутые куртки, и фирменные кроссовки. Отец месяцами пропадал на дальнем севере в геологических экспедициях в поисках ископаемых полезных и не полезных, а просто сопутствующих. Саня рассказывал о своей коллекции камней и минералов, сыпал энциклопедическими знаниями, увлекательно расписывал истории о месторождениях. Они присаживались на холодную скамью в сквере и сидели до тех пор, пока Саня не вспоминал о сестре. Его наручные часы с кожаным ремешком и крупным циферблатом – отцовский подарок на шестнадцатилетие – придавал его взбалмошному характеру определенную уравновешенность.

Он мечтал о море. О кораблях. Мечтал под парусами на штормовых волнах покорять моря и океаны, открывать новые острова, архипелаги и континенты. Таким Лера его не знала: спокойным, рассудительным, целеустремленным, верным слову и мечте. Лера, как верная подруга, завидовала Оксане, которая смогла разглядеть в шебутном Саньке Ивченко надежного парня.

Образ Радика понемногу бледнел в снежной карусели нежданно нагрянувшей зимы, а надуманная влюбленность постепенно таяла под нажимом Санькиного энтузиазма просиживать на заиндевелой скамье часами напролет.

Затянись ангина Таран на неделю дольше, возможно между ними что-то похожее на привязанность разыгралось бы в два счета, но Оксана вернулась в школу в понедельник, и провожания закончились. Через сквер Лера теперь шла домой одна, мимо знакомой скамьи, вспоминала Санькины рассказы о кораблях и жалела, что так рано отказалась от цирка. Мечты у нее не было, как и любви…

Натура Лерина, такая изменчивая и непостоянная, с новой силой принялась искать пути самовыражения. После тяжелого декабря ее влекло во что-то легкое, игривое, не требующее изнуряющего физического труда и утомительной дороги в другой конец города.

Надо сказать, что Шагаевы при всей своей занятости ни одной опереточной премьеры не пропускали. Через свои практикующие руки Дмитрий Павлович на год вперед запасался контрамарками и раз в месяц выводил жену в культурное общество, чтобы совсем не закопаться в том месте, о котором при дочери старался вслух не говорить.